Обережница отыскала взглядом того, кто нарочито громко, с кичливой поддёвкой сказал эти слова, и с трудом узнала Мируту. Где тот статный парень, с которым она целовалась за кустом калины? Видать, там и остался. Напротив сидел некрасивый оплывший детина с красным лицом. Пока столы накрывали, видать, успел приложиться к бражке. И что она тогда, дурища, нашла в нём? Рожа глупая, глаза мутные, губы мокрые. Да и сам весь…

– Видела я круг. – Лесана кивнула, уводя разговор в другую сторону. – На совесть сделан. Велеш, поди, у вас был?

Она повернулась к хозяину подворья.

– А кто ж его знает? Мы имя-то не спрашивали, – растерялся Нерун. – Молодой какой-то поутру приехал. Ещё это… глаза у него как бельма. На буевище заглянул, резы подновил, монеты взял да к вечеру отбыл. Даже на ночь не остался.

– Видать, торопился…

Лесана почувствовала, как горло сжалось от тоски. Смертельно захотелось увидеть хоть Велеша, хоть кого другого из былых соучеников. Только бы не эти рожи! Кого угодно из Цитадели, кто примет в ней равную, а не девку, ряженую к собственному бесчестью парнем.

Сельчане неторопливо ели. Разговоры тянулись своим чередом. Вот только Лесане беседовать было не с кем и не о чем. Мужики чурались с ней говорить, опасались глупость перед девкой явить. Мать неловко краснела и, по всему судя, боялась, что дочь встрянет в беседу старших. Подружки все мужние уже: кто на сносях, кто ребятёнка на руках тетёшкает. О чём с ними говорить? Они ей про болячки детские, про труды домашние, а она им про что? И почему она, глупая, думала, будто вернётся в весь и всё будет – по-прежнему? Не будет.

Заставила Неруна застолье собрать. Думала оказать тем честь отцу да матери: пусть Невежь глядит с уважением, почётом окружит. А оно вон как вышло. Вроде и в чести родителям не отказывают, да только на этакую дочь глядя, глаза стыдливо отводят.

От острой досады захотелось сей же миг встать и уйти. Но как уйдёшь с пира, в твою же честь и по твоему же требованию справленного? Сиди, дурища, и на ус мотай: прежде чем делать, думать надо.

Из тоскливых дум девушку вырвал пьяный голос осмелевшего Мируты:

– А скажи-ка, Лесанка, с чего вы, чароплёты, такие деньжищи с нас дерёте?

– Я не чароплёт, я вой, – сухо ответила она. – Но соберись ты обозом – втридорога возьму.

– Это за что же? – Собеседник подался вперёд, устремив на неё взгляд помутневших глаз.

– За жизнь, – просто ответила обережница и так посмотрела на несостоявшегося жениха, что тот осел обратно на лавку.

От выходки Мируты на душе стало ещё паскуднее. Лесана вспомнила, как накануне собственными руками обескровила Цитадель. Затворила брату дар. Пожалела. Не столько его, сколько отца с матерью. Пусть им в старости подмогой и опорой будет. Девки-то из дома упорхнут, как птицы, – и поминай как звали. А парень жену приведёт, детей народят. Не прервётся род Остриковых.

– Да ты хоть силу нам свою явить можешь? – Мирута никак не желал уняться. – За кою деньги дерёте? А?

Захмелевший Нерунович и сам не понимал, кто его за язык дёрнул. Как прознал надысь, что не сосватанная невеста воротилась в весь, так и не находил себе места. Маетно сделалось. Вроде и не виноват перед ней ни в чём, а отчего-то совестно. Вечером до темноты хотел сходить на двор к Юрдону, да жена не пустила. Завыла глупая баба, упала в ноги. Всех переполошила, дура. Так и не сходил. Сегодня же, едва увидел Лесанку, обмер. Хвала Хранителям, что не сговорил в своё время. Как с такой жить-то? Срамота.

С пьяных глаз забыл он, что сговорённых креффы в Цитадель не забирают. Да и точила сердце глухая злоба, что забылась Лесана свет Юрдоновна. Зазналась. Раньше-то её род в веси чуть не самый захудалый был, а ныне так себя поставила, будто все ей в пояс кланяться должны да поперёд старосты почтение оказывать. А на – бывшего жениха не посмотрела даже, словно не миловались допрежь. Нешто забыла всё? Так ничего, он напомнит! Хоть с косой, хоть без, хоть в портах, хоть в рубахе – всё одно: бабой родилась – бабой помрёт!

– Ну что? – Он постучал чаркой по столу. – Явишь силу? Аль нет?

– Я тебе не скоморох ярмарочный, – отрубила Лесана.

– Ты иди, сынок, охолонись. Давай Ольху позову, проводит тебя. – Мать засуетилась, до смерти перепугавшаяся, как бы обережница не разозлилась и не наложила на пьяного дурня виру.

– Нет уж, пусть докажет, что она вой знатный, – набычился Мирута. – За что ей платить-то?

Во хмелю он запамятовал, что Лесана платы ни за что не требовала, силой не хвасталась, и защищать его не напрашивалась.

– Не позорься, иди проспись! – С места поднялся Нерун. – Я грамоту видел.

«Пьяный проспится, дурак – никогда», – подумала про себя обережница, но промолчала.

Зря.

– И что в грамоте той сказано? – продолжил выплёскивать желчь бывший жених. – Парень она аль девка? А то не разобрать. Забирали вроде девку с косой, а воротили парня стриженого.

Мирута закусил удила, и теперь его несло во все стороны разом.

Сельчане ахнули, начали испуганно переглядываться. Лесана же молча встала, подошла к кузнецову сыну, поглядела в его красные от выпитого глаза и громко, с расстановкой сказала:

– Я тебе не парень и не девка. Я обережница. Ежели проверить хочешь, возьми да выйди против меня. Тогда, может, и поймёшь, за что нам платят.

Затем повернулась к замершему старосте.

– Мира в дому, Нерун. За хлеб-соль спасибо, – сказала и пошла прочь со двора.

У ворот наперерез обережнице бросилась брюхатая баба, запричитала:

– Родненькая, не губи! Прости его, дурака! Он не со зла! Это брага, брага в нём говорит!

В располневшей молодухе Лесана с трудом признала подругу.

– Уймись, Ольха. Не трону я его. Но как проспится, скажи: узнаю, что продолжает меня хаять, – язык вырву.

Сказала, как ударила. И больше ни на кого не глядя, вышла за ворота.

Впрочем, далеко уйти Лесана не успела, услышала позади топот, обернулась. К ней тут же подбежал Русай, уткнулся лицом ей в живот, крепко-крепко обнял, вскинув голову, выпалил:

– Вырасту – ноги переломаю гаду!

Обережница усмехнулась.

– Коль нужда будет, я сама переломаю. А ты что не остался?

– Да ну их! – Руська шмыгнул носом. – Чего я там не видал? Мать плачет, отец сердится, а Елька со Стёшкой на посиделки улизнуть хотят.

Лесана с тоской вспомнила посиделки, на которые её уже никогда не позовут. Кому нужна там девка, в парня ряженая, да ещё и иного парня ловчее? При такой удаль молодецкую являть – только позориться, мигом за пояс заткнёт. Да и ей что делать там? Прясть в уголке, надеясь, что заметит красавец какой да выманит в сени целоваться? Нужны они ей – целоваться с ними.

А сёстрам – стыда не оберёшься. Поди, все глаза им потом выколют, вспоминая старшую. Ещё и сватов засылать побоятся в этакий-то дом, где девка-парень уродилась. Мать вон не знала, куда глаза прятать. Отец чуть под землю не провалился. А у них Стояна на выданье. Не приведи Хранители, старшая сестра молодшей судьбу сломает.

Эх, не ко двору пришлась в отчем доме Лесана. Прав был Клесх, когда говорил, что нет у осенённых иного дома, кроме Цитадели, и иной родни, кроме других осенённых. Обережник – ломоть отрезанный. Везде чужой.

Лесана шла, а по щекам её катились слёзы. В родной веси родные же люди чурались её, бескосую, тощую, одетую в чёрное мужицкое платье, с грозным оружием у пояса. Чурались и боялись, что навредит. Хотелось в голос кричать от этакой несправедливости, но приходилось молчать. Знамо дело: правы отец с матерью. По-своему правы. Лесана уедет, а им тут жить весну за весной… Внуков растить. А как жить, ежели за спиной шептаться будут постоянно?

Шагающий рядом Руська, словно чувствовал боль сестры. Сжимал её жёсткую ладонь тёплой ручонкой и хмуро молчал. Девка же, что с неё взять? Пусть поплачет.

– Ты не реви, – наконец назидательно сказал он. – Чего реветь-то? А хочешь, я тебя в лес сведу? Там в овраге берлога старая. Знаешь, здоровая какая? Ты там круг очертишь, мы и переночуем. Идём? Я пирогов вот взял.

Он важно кивнул на берестяной туесок, который собрала ему Нерунова жена.

– А не забоишься в лесу-то ночевать? – удивилась сестра, спешно вытирая лицо рукавом.

– С тобой? Нет.

Лесана хмыкнула и отправилась домой за войлоком и овчинным тулупом.

Идя с братом по лесу, девушка не могла понять, кого он ей напоминает? То ли щенка любопытного, то ли впервые вышедшего на охоту волчонка. Руська носился кругами, всюду без опаски совал нос, щеголял перед старшей сестрой ловкостью и силой. Лесана видела – нет в нём страха. И в который раз думала, правильно ли поступила, затворив его дар и лишив брата ниспосланного Хранителями естества?

А Русай ни о чём не печалился. Ему было радостно, что сестра рядом. А ещё хотелось стать таким как она: ничего не бояться, ходить, где хочется и когда хочется, спать под открытым небом, смо-треть на звёзды. Стыдно сказать, но в первую ночь он долго лежал без сна и глядел на мерцающие высоко в небе огоньки.

– Лесана, возьми меня с собой в Цитадель! – попросил Руська.

– Нет. В крепость берут только тех, в ком дар горит, а у тебя его нет, – соврала обережница. И так на душе муторно стало!

Видела, как горят глаза мальчишки, как тянется он ко всему новому.

– Может, ты его видеть не умеешь? – Брат не терял надежды.

– Прости. – Лесана потрепала его по светлым вихрам. – Не осенённый ты.

– Я всё одно ратоборцем стану! – упрямо сказал Руська и шмыгнул носом.

– Подрасти сперва. – Лесана засмеялась. – А пока пошли в лог. Проверить хочу, не ходят ли волколаки тамошней тропой.

Весь день они гуляли по лесу. А потом всю ночь разговаривали. Впервые после возвращения в Невежь Лесане было хорошо и спокойно. Рядом находился тот, кто её принял. По-детски безоглядно, всем сердцем. Не сторонился и не боялся.

– Лесан, а ты по дому сильно скучаешь? – уже на рассвете спросил зевающий Руська.

– Сильно, – прошептала девушка и зарылась носом в макушку брата.

* * *

Уезжала она на следующий день. Мать собрала в заплечник еды: пареного цыплёнка, дикого лука, тёплых масленых лепёшек, квашенных грибов.

Прощались во дворе. Провожать себя до околицы Лесана не позволила.

Мать беззвучно плакала. Отец неловко переступал с ноги на ногу, не зная, что сказать. Стояна виновато отводила глаза. Теперь, за несколько мгновений до разлуки, ей было стыдно, что стеснялась сестры. Елька шмыгала носом и тёрла глаза, жалея всех: Лесану, которая всё одно казалась незнакомой и чужой, мать, отца, Стояну и даже Руську, изо всех сил старающегося не зареветь.

– Ну, не поминайте лихом. Глядишь, приеду через пару вёсен. – попрощалась Лесана, вскочила в седло и стронула лошадь.

За спиной заскрипели ворота. На душе было светло. Ни сожаления, ни грусти.

Она уехала, так и не обернувшись.

Через несколько дней обережница добралась до росстаней, где пять вёсен назад повстречала Тамира и Донатоса. В тени старой ивы, привалившись спиной к могучему стволу, дремал мужчина. Рядом пасся рассёдланный стреноженный конь. На костре бурлила в котелке ушица.

– Эй! – Девушка спешилась и подошла.

Клесх лениво открыл глаза.

– Чего орёшь? Уху помешай.

Лесана наклонилась и порывисто обняла наставника.

– Повидалась? – спросил он, похлопав её по спине.

– Угу.

– Ну что? Больше к родному печищу не тянет? – Крефф понимающе улыбнулся.

– Нет, – ответила девушка, а потом гневно спросила: – Знал ведь? Отчего не сказал?

– А поверила бы? – удивился собеседник.

Обережница в ответ покачала головой.

– То-то и оно. Давай сюда уху. Поедим да поехали. Я тебя вчера ещё ждал.

– Куда поехали-то? – спросила Лесана, помешивая ароматное хлёбово.