Глава 6

Когда ворота Цитадели распахнулись, стояло раннее утро. Солнце только-только поднималось над кромкой леса, но в низинах кое-где ещё висел туман.

Двое всадников верхом на гнедых лошадях выехали из крепости. Вершники были облачены один в коричневое, другой в серое одеяния и, судя по тяжёлым перемётным сумам, снарядились в долгую дорогу.

– Мира в пути, – пожелал уезжающим выуч, стоящий у ворот.

– Мира в дому, – ответили ему в один голос.

Юноша смотрел на креффов и дивился тому, что эти двое даже в невзрачных мужских одёжах умудрялись оставаться женщинами. Красивыми женщинами.

Бьерга и Майрико ничего не подозревали о мыслях послушника, думали каждая о своём. Солнце поднималось в зенит, его лучи окунали тела в сладкую негу, размягчая души. Говорить не хотелось. Хотелось наслаждаться тишиной и теплом…

– Ты нынче сызнова не жаждешь в родные края ехать? – наконец со вздохом спросила колдунья спутницу.

Та в ответ усмехнулась.

– Верно.

– Значит, опять мне туда копытить. – Наузница досадливо скривилась.

В памяти сразу всплыл далёкий день, когда она везла новую послушницу в крепость… Случилось то почти двадцать вёсен назад. Обережнице тогда выпала нелёгкая доля ехать в Почепки. Похлеще Встрешниковых Хлябей не любили креффы те края, оттого всякий раз тянули жребий, кому эта «сласть» достанется.

Три веси, не большие и не малые, стояли средь лесов в полуобороте друг от друга. И вроде люди там жили, как прочие: хлеб сеяли, ремесло ведали, да только всем приходились они чужинами, и им всяк чужаком был.

Говорили почепские, что живут по правде древней, Хранителями завещанной. Хранителей своих звал тутошний люд Благиями. Эти-то Благии и заказали почепским родниться с чужинами, урядили жить наособицу. Даже на торг здешние мужики выезжали без баб и детей. Не покупали ни посуды расписной, ни лакомств, ни бус, ни лент девкам. Всё им казалось опоганенным.

Случись же кому стороннему через весь их ехать да воды попросить испить, не отказывали, но ковш, к которому странник приложился, выкидывали. А девок, едва те рубашонки детские пачкать переставали, почепские мужики прятали под покровы. Да такие, что за ними ни лица, ни стана было не разглядеть. В чужие веси невест не отдавали, только в две соседние, что тем же обычаем жили. Оттого никто их девок и баб в глаза не видел. Болтали-де, почепские их и за людей не держат, так, чуть выше скотины.

Словом, чудное житьё у них было. Неуютное. Вроде и улыбается тебе староста, и поклоны кладёт, а по глазам колючим ясно: обороты считает, когда уберёшься.

Потому не любили креффы туда наведываться, тянули на щепках жребий. В тот раз Хранители отвернулись от Бьерги.

Она приехала в последнюю почепскую весь после полудня, злая как упырь. Почти седмицу потратила впусте. По её приезде всех не сговорённых девок прятали, словно и в помине их не было. Приходилось колдунье идти на угрозы. Лишь после этого выводили из клетей да погребов дочерей, укутанных в глухие покровы. А отцы и братья с такой лютой злобой смотрели на посланницу Цитадели, что тянулись руки упокоить каждого. Ведь от души почепские не понимали – на что девок глупых смотреть? Какой ещё дар в бабах! Эдак и скотину крефф попросит показать: ну как в ней тоже колдовская искра теплится.

Эти «смотрины» вымотали Бьерге всю душу, а потому в последнюю почепскую весь она приехала раздосадованная и сердитая.

Спешившись у дома старосты, наузница привязала коня и вошла во двор.

– Мира в дому, Одиней.

– Мира, – отозвался худощавый, желчного вида мужик, что вышел на звук открываемых ворот. – Чай опять детей наших в срам вводить приехала?

– Приехала я выучей искать, – обрубила колдунья. – Потому собирай всех. Глядеть буду.

Староста дёрнул уголком рта. Хотел было возразить, но в этот миг хлопнула дверь хлева. Во двор вышла тоненькая невысокая девушка, упрятанная едва не до пят под плотное покрывало. Только глаза и видны, да и те опущены долу, а голова склонена так низко, словно её обладательница живёт под гнётом жестокой вины. Ещё бы не вина – девкой уродилась!

Кто там скрывался под покровом, Бьерга не знала. Диво, что дурёха на улицу при чужинке сунулась. Видать, убирала за скотиной и не слышала, как странница приехала. А ещё дивнее, что горел в вышедшей дар. Чистый и яркий, как солнечный луч.

– Кто это? – Колдунья кивнула на замершую в растерянности девку.

– Дочь моя средняя. – Староста сощурился. – Аль понравилась?

Бьерга кивнула.

– Скажи жене, чтоб кузов ей собрала да еды в дорогу. Через оборот тронемся. Я её забираю. Осенённая она. А пока других созывай, погляжу.

Мужик опешил.

– Ты… – яростно выдохнул он, но опамятовался, взял себя в руки и продолжил спокойнее: – Майрико не отдам. Выучей ищешь, так парней гляди. Девку не пущу.

– Она сговорённая? Или мужняя? – Колдунья буравила собеседника взглядом тёмных глаз.

Староста сызнова дёрнул уголком рта. Явно собрался обмануть, но сам себя осадил, понимал: креффа не проведёшь.

– Нет, – только и ответил, а потом прибавил: – Но всё одно из дома отчего за порог не пущу. Нет на то моей воли.

– Ты не забылся ли, Одиней? – вкрадчиво спросила стоящая напротив беззаконная баба. – Воля тут одна. Моя! Собирай девке заплечник. Не гневи Благиев своих. Не то ведь донесу в Цитадель, что почепские отказали крепости. К вам тогда ни колдун, ни целитель, ни ратоборец не приедут. Не будет тебе ни круга обережного, ни буевища спокойного.

– Не стращай! – возвысил голос собеседник.

Виданное ли дело, чтобы его – мужика! – баба срамила при родной дочери.

– А ты в избу пшла! – шикнул он на замершую, окаменевшую от ужаса девушку, и та метнулась в дом.

Одиней повернулся к наузнице.

– Среди парней ищи. А она девка. Её дело – детей рожать, щи варить да мужа почитать! А ты хочешь над ней непотребство учинить? Покров сдёрнуть, косы отмахнуть да порты вздеть? – Он сплюнул под ноги. – К мужикам увезти хочешь? Чтоб всякая собака лик её видела? Не бывать такому! Дочь на позорище не отдам! У меня их ещё две да сыновей трое. Какой дом их примет опосля срама этакого? И думать забудь! Парня любого бери, а про Майрико не вспоминай даже. Я её лучше удавлю собственными руками, чем позволю род опоганить.

Бьерга потемнела лицом, шагнула к собеседнику, прошипела:

– Да вы тут совсем ополоумели? Нам любой осенённый дороже самоцвета! А ты дитя родное извести собрался?

– У нас своя правда, – отрезал староста, – а тебя, коли в Почепках не любо, не держу.

– Ах, правда у вас… – протянула наузница. – Правда так правда… Гляди, как бы завтра на рассвете не пришлось тебе у меня в ногах валяться. Ежели что, у Горюч-ключа ищи. До полудня пожду. Не явишься – уеду.

– Не явлюсь. Не жди, – сказал Одиней и ушёл в дом.

– На то мы посмотрим поутру. – Бьерга взяла лошадь под уздцы и направилась прочь из веси. Потому не увидела, как Одиней вынес из конюшни вожжи и отходил дочь так, что мать с сёстрами на руках у него висли, лишь бы не засёк до смерти.

А ночью разом встал весь почепский жальник. И обережный круг не спас от упырей. Люди тряслись по домам, слыша рык и глухое топанье мёртвых ног. Упыри не смогли войти в избы и выманить зовом людей: спасли заговорённые обереги. Но зато перегрызли да распугали всю скотину: испуганно ржали лошади, мычали коровы, визжали псы. Люди в избах плакали и молились, но Благии не слышали причитаний. А мертвецы скреблись под окнами, стучались в двери, шептали, рычали, звали живых глухими скрежещущими голосами, перебирая каждого поимённо.

Лишь когда звёзды стали бледнеть, одуревшая от крови нежить подалась прочь, перерыкиваясь да огрызаясь друг на друга.

С восходом солнца люди, оглохшие от ужаса и навалившейся беды, вышли на разорённые дворы… Плакали хозяйки, скорбно и зло молчали мужчины, испуганно жались к взрослым дети. На залитых кровью улицах валялись разодранные, обглоданные туши. Женщины причитали, узнавая в бесформенных горах падали вчерашних кормилиц, Пеструшек и Нарядок. Как теперь жить?

Ни одной коровы не осталось, ни одной лошади! Кур и тех не сыскать! А ворота стоят распахнутые… Ежели не затворить черту, ночью сызнова подымутся упыри, сызнова придут бродить под окнами, пугать людей, громыхать на подворьях, в бессильной голодной злобе грызть пороги домов, бить мёртвыми руками в двери…

Одиней растерянно озирался, не зная, как совладать с бедой. Бабы тихонько выли. Мужики ходили бледные, как навьи, всё надеялись сыскать кто лошадь, кто пса, кто хоть козу заблудшую. И каждый понимал: они сегодня хоть и живы, но почитай что мертвы. Чем кормить семьи? Всё сгибло. А туши надо закопать, пока не начали смердеть. Есть опоганенное, тронутое ходящими мясо охотников не найдётся. И страшно билась в головах единственная мысль: «Голод…»

Как от него спастись? Уйти к единоверцам в соседние веси? Бросить дома? Да кто ж приютит столько лишних ртов? Ну день-другой, ну седмицу-вторую, а рано или поздно придётся воротиться. Да и кому захочется из своего дома хозяином уйти, а в чужой войти приживалой? А куда ещё податься?

Черта обережная нарушена. Креффу Одиней отказал. Теперь сторожевика звать – дело зряшное. Не пойдут обережники спасать тех, кто презрел правду и волю Цитадели.

Пока ещё люди не сгибли. Да и то вон у Гремяча двое молодших чуть из кожи не выпрыгнули, к дверям рвались. Оберегов у детей не было. Насилу мать с отцом и старшими в дому удержали, в погребе заперли. Да и вечные они, что ли, обереги-то? К весне и их сила растратится. Что тогда?

К горестно замершему старосте подковылял дед Амдор и, виновато отводя глаза, прошамкал:

– Отдай свою девку в Цитадель, Одиней. Глядишь, колдунья оттает да черту подновит.

– Побойся Благиев, Амдор. – Староста сжал кулаки. – Срам такой!

– А упырём по лесам шататься – не срам? – Старик зло ударил клюкой об землю. – Я помереть в своей избе хочу, чтоб колдун науз мне на шею вздел, отшептал и душу с миром отпустил. И сыновья мои с внуками не должны в за́куп^[17] идти от дурости твоей. Коли Благии Майрико даром осенили, так на то ихняя воля. Её исполнить надобно. Отдай дуру свою. У тебя ещё вон две таких же.

– Да ты ведь первый мне глаза этим колоть будешь! – Одиней задохнулся. – Станешь соотчичей отговаривать девок моих в род принимать, а чужих в наш отдавать!

– А ты отрекись от Майрико. – Хитрый старик не желал уступать. – Будет она и тебе, и нам чужая. А чужую что ж не отпустить? Ступай к обережнице, в ноги падай, что хошь делай, но чтоб к вечеру весь кругом обнесена была. Иначе ваш род первым за тын вышвырнем. Глядишь, ходящие вами нажрутся и нас не тронут.

Одиней нашёл Бьергу в полуверсте от веси у Горюч-ключа, как и говорила. Наузница пекла на углях обмазанную глиной рыбу и курила трубку.

– Никак пришёл? – Колдунья усмехнулась.

– Забирай девку мою, – глухо сказал Одиней, – только черту обережную верни. Не по совести это.

– Ишь, решил-таки дочерью откупиться, – не удивилась собеседница. – Отчего ж не по совести? Вы со мной как с собакой, и я с вами так же. Иль ты думал, воздаяния не будет?

– Не по совести, – упрямо повторил староста. – Черта обережная оплачена была, а ты её беззаконно разорвала, весь нашу оставила на истребление.

Крефф хмыкнула.

– Так уж и на истребление? Обереги на вас надёжные. Я видела. А ты помни: я могла не только скотину на убой отдать, но и вас всех до единого.

Староста вздрогнул и бросил на собеседницу испуганный взгляд.

– Да за что ж…

– За то, что поперёк воли Цитадели идёте. За то, что с нас берёте кровью, жизнью, а сами готовы лишь деньгами платить. Не всё в нашем мире за серебро да злато покупается, Одиней. Не всё. Иной раз и самое дорогое отдавать приходится, чтоб другие жили. Ты об этом позабыл, а я вот напомнила.

Тут-то и всплыли в памяти почепского старосты давешние слова колдуньи.

– Не губи. – Мужчина опустился на колени. – Забирай девку. Вовек препоны чинить не стану. За труд твой заплатим щедро.

– А мне не надо щедро, – равнодушно ответила наузница. – Мне надо столько, сколько положено.

Староста испуганно заёрзал, а Бьерга продолжила:

– Гляди-ка, Одиней, нынче ты не думаешь, что моё бабье дело – детей рожать, щи варить да мужа почитать. Небось, рад меня между собой и смертью поставить, а? Никак поменялась правда твоя?

– Правда моя никогда не изменится, – упрямо ответил староста.

– Поди, соотчичи навостри́ли^[18] тебя ко мне на поклон идти да девкой своей задобрить? – Бьерга выбила трубку о камень. – От рода, небось, дозволили её отринуть…

Одиней опустил глаза и кивнул.

Наузница разозлилась.

– Майрико я забираю. Знай: креффы людей в закуп не берут. Поэтому круг я замкну, а на тебя налагаю виру: выучится твоя дочь или сгибнет, но не получишь ни ты, ни Почепки послабления в оплате. То наказанье моё. И будущей весной чтоб всех девок без разговоров креффам показали. Хоть одну утаите – обережники к вам больше ни ногой. Я всё сказала. Чтоб через пол-оборота девка твоя была готова ехать. Да детей мне вдоль улицы выстави, погляжу, может, ещё кого найду.

Увы, более осенённых в веси не сыскалось. Потому Бьерга подновила обережную черту и вместе со своей подопечной уехала ещё до того, как солнце вошло в зенит. Ехали молча. Девчонка, лица которой колдунья так и не видела, сидела на лошади столь прямо, словно аршин проглотила. И по тому, как скупо она двигалась, как стискивала побелевшими пальцами узду, крефф поняла: почепинка из дому уехала с отцовой лаской. Видать, выдрал дочь напоследок. Отвёл душу.

Лишь остановившись на привал, Бьерга заметила, что глаза у девушки мутные от боли. И всё-таки она молчала. Не жаловалась. Не плакала. Не просила помощи. Ведь помрёт, а не взмолится! Проклятое семя! Наузница не стала нежничать, развернула к себе впавшую в болезненное оцепенение спутницу, уложила животом на войлок, заголила спину и ахнула. Ну, Одиней, пёс смердящий, оставил девке памятку о родном печище!

Колдунья промывала раны, наносила на подрагивающую спину притирки и молила Хранителей, чтоб девка не залихорадила. Впусте. Под утро Майрико начала метаться. Отвары и притирки не помогли. Рубцы исходили сукровицей и не торопились заживать. Пришлось отправлять в ближайшую сторожевую тройку сороку да ждать целителя. На счастье наузницы, тот быстро обернулся.