Глава 5

Незнамо какой оборот Лесана ворочалась с боку на бок, но сон всё не шёл. Сколько раз она, устраиваясь на ночь в лесу или в своём покойчике в Цитадели, мечтала, как отдохнёт в родном доме на мягком сеннике, в тепле и неге, а теперь вот мается, словно бесприютная. Блазнилось, только долетит голова до подушки – и будет такова. Но на дворе уже глухая ночь, а веки не тяжелеют, и мысли текут своим чередом. Почему так? Почему Лесана мгновенно засыпала и под дождём, и в лютый мороз, и трясясь в седле, и в шалаше из лапника, а в отчем доме замучилась вертеться? Закоптелый потолок, что ли, давит? Или мешает въевшийся в брёвна запах щей? А может, дело в сверчке, который трещит за печкой? Или это мать, тихонько вздыхая, гонит от дочери дрёму?

Лесане было жарко, душно, тошно. Рядом, прижавшись горячим телом, спала Стояна. Допрежь они всегда ложились вместе, но за пять вёсен старшая привыкла спать одна, и нынешнее соседство мешало. Да что там Стояна! Мешало всё!

На соседних лавках сопели Руська и Елька. Меньшой сестрице сравнялось тринадцать вёсен, её теперь отпускали с под-ругами в лес. Там она и пропадала, собирая поздние сморчки, когда приехала старшая. Воротилась лишь к обеду. Выросла тихоня, вытянулась. Лесану дичилась. А ведь, казалось бы, помнить должна…

Через заволочённые окна доносился убаюкивающий шум леса. А в избе на разные лады шелестело дыхание спящих, навевало тоскливые мысли. Лесане вдруг нестерпимо захотелось услышать не это сопение, а шорох ветра в кронах деревьев, увидеть не чёрный потолок, а звёздное небо, лежать не на лавке, а на земле, как бывало во времена странствий с Клесхом, вдохнуть полной грудью свежий ночной воздух.

Проворочавшись ещё с оборот, девушка сняла с плеча тяжёлую горячую руку сестры, неслышно выбралась из-под одеяла и, прихватив меч, который привыкла везде носить с собой, шагнула в сени. Там сняла с гвоздя отцовский тулуп, достала из перемётной сумы войлок и вышла из дома.

В лицо ударили запахи леса, росы, трав и земли. На мгновенье стало жалко спавших за крепкими дверьми людей. Ведь они не знали, какой опьяняющей бывает ночь. Лесана хотела было воротиться и разбудить хоть Стояну, позвать её с собой. Но что-то подсказывало: не поймёт, лишь перепугается до смерти.

Подойдя к старой яблоне, Лесана очертила её обережным кругом, расстелила войлок, положила под руку нож, рядом устроила меч, улеглась и тут же заснула.

* * *

Нынешней ночью маялась без сна не только старшая Юрдоновна. Руська ворочался на своей лавке, отчаянно грезя о мече сестры. Мальчишка почти не помнил Лесану – слишком мал был, когда крефф её забрал. В памяти нет-нет да всплывали смутные воспоминания, но ни лица, ни голоса сестры в них не сохранилось. Помнил, как спать укладывала и укутывала одеялом. Помнил, как умывала и чесала частым гребнем, несмотря на вопли и слёзы. Помнил, как гладила по пухлым коленкам, когда под утро забирался к ней на лавку досыпать.

Мать поперву часто старшую вспоминала. Всё убивалась по ней. А уж какие слёзы горючие лила, когда съездила проведать дочь в Цитадели… И поныне блазнились те рыдания. Руська тогда всё понять не мог: отчего плачут по живой, как по умершей? Не понял и по сей день. Напротив, увидев нынче Лесану, ощутил восторг и… зависть. Ему бы вот так войти в избу: в чёрной одёже, опоясанной ремнём, с мечом за спиной! Чтобы каждая собака видела: вой воротился! Защитник! Гроза ходящих!

Пуще прочего хотелось хоть одним глазком поглазеть на меч сестры. Ребятня окрестная завидовала мальчонке: с настоящим ратоборцем, пусть и девкой, под одной крышей живёт! А ещё стращали, будто оружие обережников зачаровано и чужаку, ежели без спросу сунется, может даже руку отрубить. Но Руська россказням этаким не верил. Потому лежал на лавке и старательно боролся со сном, который как назло мешал дожидаться. Да ещё сестра никак не засыпала, словно медведь в берлоге ворочалась. Чего ей неймётся? Он вон еле-еле глаза открытыми держит. А Елька рядом так сладко сопит…

И что в исходе? Зря пыжился! За бока себя щипал, сон прогоняя… Лесана встала да из избы вышла. С мечом вместе! Вот куда её Встрешник понёс?

Мальчишка тихонько поднялся следом. Половицы тут же предательски заскрипели. Руська тихо выругался. Как же она так бесшумно прошмыгнула? По воздуху, что ль, перелетела? Он в родной избе одиннадцать вёсен живёт, а шуму наделал, будто на телеге проехал.

– Далече ты? – сонно спросила из-за занавески мать.

– До ветру, – буркнул Руська.

– Бадью не забудь обратно под лавку потом задвинуть, – напутствовала родительница, повернувшись на другой бок.

А Руська, уже не таясь, шмыгнул в сени.

Взявшись за ручку двери, он всё-таки засомневался. Страшно… Вдруг отворишь, а там волколак глазами горящими из кустов зыркает? Сестра хоть и говорила, что резы на воротах и тыне надёжные, но всё равно боязно. Мать не раз стращала рассказами, как Зорянку кровососы скрали. А ведь всего до соседнего двора бежала в потёмках. И ночь-то ещё не настала тогда.

Однако любопытство пересилило-таки страх. Руська утешил себя тем, что в веси как-никак настоящий вой из Цитадели, а значит, бояться нечего. Утешил, затем высунулся из избы, огляделся и прислушался. Острые зубы не клацают, голодного рычания не слыхать. Только соловьи заливаются да деревья шумят.

– Куда ж ты подевалась-то? – приплясывая от ночной прохлады, прошептал мальчишка и пошлёпал босыми ногами по росе. – Упыри, что ль, утащили во Встрешниковы Хляби?

Сестру он нашёл спящей под дедовой яблоней. Яблоня та давно не плодоносила, но в память об отце батя её не рубил. Очень уж дед Врон любил под ней сидеть. Под ней и помер.

Лесана сладко спала на войлоке, накинув сверху отцовский тулуп.

«Вот же вынесло клятую!» – рассердился Руська.

Дрыхнет и хоть бы что. А он трясись.

«Ежели бы не голова стриженая, сроду за воя не примешь, – думал мальчишка, разглядывая старшую сестру. – Девка как девка, только тощая».

Кинув вороватый взгляд на крепко спящую обережницу, он потянулся к заветному мечу. Ладные ножны, перехваченные крест-накрест толстыми ремнями, так и манили. Руська нерешительно коснулся широкой, оплетённой кожей рукояти и… Вш-ш-ших! В горло вжалось что-то холодное. Острое. Русай шумно сглотнул, боясь шевельнуться.

Миг, и сестра сидит напротив, а на кончиках пальцев отведённой в сторону левой руки мерцает и переливается синий огонёк. Горит, но она не морщится. И в глазах ни отголоска сна. Будто притворялась. А другой рукой вжимает закалённое лезвие ножа в шею брата.

– Ты почто подкрался, как тать, а? – Ровный голос Лесаны продрал до костей.

– Ме-е-еч посмотреть хотел, – заскулил Руська, чувствуя себя глупым и жалким.

– А спросить не мог? – рассердилась сестра. – Иль гордый такой?

– Не-е-ет. Боялся.

– Кого? Меня? – удивилась она.

– Что прогонишь, боялся. – Руська готов был разреветься от страха и стыда.

– Что ж я, злыдня лютая, что ли, брату родному не дать на меч поглазеть?

После этих слов так совестно сделалось, что Русай не выдержал и бесславно разревелся, ёрзая коленками по холодной земле.

– Ну… будет… будет… – Обережница ласково обняла его острые плечи. – Вдругорядь не станешь руки тянуть, куда не просят. Скажи спасибо, что только усовестила. В следующий раз выпорю, чтобы по ночам не шлялся. Иди ложись, покуда мать не хватилась.

Руська замотал головой и вцепился в жёсткие сестрины бока.

– Можно с тобой останусь?

Лесана улыбнулась.

– Оставайся, только тулуп весь на себя не стаскивай. Прохладно.

Позже, прижимая к себе затихшего и сладко сопящего храбреца, обережница осторожно положила ладонь на узкую мальчишечью грудь. Там теплился пока ещё слабый, невидимый глазу огонёк, но в будущем грозил он переродиться в истинное пламя. Лесана горько вздохнула, прошептала:

– Хватит и одного осенённого в доме. – И затворила едва начавший теплиться дар.

* * *

На следующий день Остриковы собирались в дом к старосте. Елька отчаянно стеснялась забытой и уже чужой сестры, а потому старалась на глаза ей не попадаться. Пряталась за мать или Стояну да смущённо теребила кончик косы. Руська в новой рубахе и портах, с выдранными за ночёвку в саду ушами, вид всё одно имел важный. Уши – ерунда! Зато окрестные мальчата, как узнают, что он меч сестрин в руках держал да спал ночью в саду, так от зависти удавятся!

Мать же, глядя как старшая дочь натягивает через голову чёрную кожаную верхницу, вздохнула украдкой и полезла в сундук.

– Дитятко, на вот, надень. Тебе вышивала. Думала, приедешь, порадуешься.

Она неловко протянула Лесане расшитую по вороту и рукавам праздничную рубаху.

– Спасибо, – прошептала обережница, разглядывая нежданный подарок.

Рубаха была хороша. Лесане… Прежней Лесане она пришлась бы в пору и к лицу. Но то прежней. А нынешней и примерять не надо: и так ясно, что в груди окажется велика, на плечах натянется, а вдоль тела обвиснет.

Поэтому девушка только вздохнула и мягко сказала:

– Мама, отдай лучше Стояне. Она в ней пригожая будет, не то что я.

Мать недовольно поджала губы, но спорить не стала.

Дом Неруна, как всякого кузнеца, стоял на окраине. Богатый, добротный. Столы хозяева накрыли во дворе. Остриковы пришли последние. Отец всю дорогу костерил Стояну, что долго косу плела да бусы перебирала. Лесана знала: Стояниной вины в задержке не было. Родитель попросту вымещался на ней за то, что старшая дочь нарочно медлила, а теперь шла в неподобающем девке наряде, да ещё и чёрная, как ворона.

Ступив на двор, Лесана внезапно растерялась. Куда ей идти? Отец отправился за стол к мужикам. Мать поспешила к собравшимся у крыльца хозяйкам, чтобы помочь разносить снедь. Сестра убежала к подругам, сбившимся в стороне яркой нарядной стайкой. Чуть поодаль сгрудились парни, стояли, будто сами по себе, но то и дело бросали вороватые взгляды на румяных девок.

Появление осенённой заставило всех смолкнуть. Соотчичи с любопытством рассматривали старшую дочь Юрдона и Млады.

Чувствуя осуждающие взгляды женщин, неодобрительные – мужчин, стыдливые – девок и любопытные – парней, Лесана сызнова ощутила себя чужой.

– Млада, чего это она у тебя к мужам-то села? – тихо охнула старая Тёса.

– Ей можно. Ратоборец она, – услышала Лесана виноватый голос матери.

Только опустившись на лавку рядом с Неруном, девушка поняла, что нарушила все заветы дедов. Не по обычаям это, чтоб мужики с бабами рядом сидели. Вот только Лесана была обережницей и давно привыкла и есть за одним столом с мужиками, и спать с ними же бок о бок.

Единственный раз порадовалась девушка за родителей, когда староста поднял в её здравие чарку. Отец тогда горделиво приосанился, а мать украдкой вытерла глаза. Сама обережница от чарки отказалась.

– Спасибо, Нерун, за честь, но осенённые хмельного не пьют.

– Что так? – подивился староста.

– Пьяный ни себе, ни дару не хозяин, – ответила Лесана.

Где-то рядом раздался знакомый голос:

– Нам надысь чароплёт обережный круг обновлял. Так что пей смело! Дар твой вовсе не надобен нынче. Ходящие нашу весь за версту обходят.