Ему дали кукурузы, и он принялся за еду, уклоняясь от дальнейших расспросов.

Ван Дейк был знаком с двумя категориями бостонцев. Первые были праведными пуританами и жили общинами в лучах Божьей славы. Но это был тяжелый свет. Нетерпимость Стайвесанта к изгоям вроде квакеров, которых тот гнал отовсюду при первой возможности, не шла ни в какое сравнение с нравами жителей Массачусетса. Говорили, что чужаков там били до полусмерти. Правда, незнакомец не показался ван Дейку набожным. Вторую категорию составляли люди, прибывшие в Новую Англию ради торговли и рыболовства. Суровые, крепкие мужики. Возможно, юнец был из них.

Но его рассказ прозвучал неправдоподобно. Может, сбежал от кого на запад? И лодку украл. Ван Дейк решил держать с ним ухо востро.

Тому Мастеру не везло. По пути в Бостон с английским флотом он несколько раз попал в шторм. Когда Том добрался до Бостона и ступил на порог родного дома, ныне занятого братом, Элиот приветствовал его взглядом, полным ужаса. Последовало многочасовое молчание, которое показалось Тому еще неприятнее, чем морские бури. Брат не выставил его за дверь, но в присущей ему спокойной и серьезной манере дал понять, что отца нужно слушаться, мертвый тот или живой, а Том, сделав попытку вернуться в семейный круг, нарушил всякие приличия.

Сначала Том обиделся, потом разозлился. На третий день решил обратить все в шутку и знай посмеивался за спиной у брата.

Но стоило ему пуститься на поиски работы, как стало не до смеха. Было дело в дурной репутации или Элиот успел предупредить о нем всех подряд, но знакомые купцы дали ему от ворот поворот. Стало очевидно, что в Бостоне ему придется туго.

Он захотел выяснить, не помянул ли его отец в завещании. Спросил у брата, и Элиот ответил: «Сугубо при условиях, которые ты не выполнил». Том не усомнился в правдивости брата.

Как же быть? Вернуться в Лондон? Возможно, Элиот оплатит дорогу, если он навсегда уберется из Бостона. Но его раздражало быть изгнанным из города родным братом.

К тому же его привели сюда и другие соображения.

Флот герцога Йоркского остался в бостонской гавани. Командующий притворялся, будто занимается в Бостоне делами герцога. Но в разговоре с молодым офицером подтвердились подозрения Тома: флот отправлялся в Новый Амстердам, и скоро.

– Если герцог отберет у голландцев Новые Нидерланды, то обретет здесь империю, – сказал офицер. – Нам хватит пушек и пороха, чтобы разнести Новый Амстердам в клочья.

Гарантии, данные английским королем голландцам, оказались обычным маневром монарха – наглой ложью.

А если так, то перед молодым англичанином в американских колониях открывались широкие возможности. Том решил, что глупо возвращаться в Англию. Нужен был план.

Идея созрела на следующий день. Дерзкая, как многие идеи Тома, но не без юмора. Он встретился в таверне со знакомой девушкой, чья репутация была изрядно подмочена, и завел с ней беседу. Через день вернулся поговорить еще. Когда он сказал, чего хочет, и назвал цену, девушка рассмеялась и согласилась.

Тем же вечером он обратился к брату.

Том начал с извинения. Признался в угрызениях совести из-за былых грехов. Это было воспринято молча. Том сообщил, что хочет осесть, пусть и скромно, и попытаться зажить праведной жизнью.

– Надеюсь, не здесь, – обронил брат.

Да нет же, именно здесь, утешил его тот. И не просто осесть – он и жену, похоже, нашел. При этой новости Элиот оторопел.

Том объяснил, что давно знает эту женщину – безупречной не назовешь, но она тоже готова остепениться. Спасти ее – лучший способ явить христианское милосердие и смирение. Или он не согласен?

– Что за женщина? – холодно спросил Элиот.

Том назвал имя и таверну, в которая та служила.

– Я понадеялся на твою помощь, – добавил он.

К полудню следующего дня Элиот разузнал достаточно. Девица была обычной шлюхой. Она подтвердила: да, она с радостью выйдет за Тома, чтобы спастись и жить в Бостоне пусть даже в полной нищете и забвении, ибо все это было лучше ее нынешнего прискорбного положения. Элиот мгновенно заподозрил подвох, но юмора не понял. Не имела значения и правдивость услышанного. Было совершенно ясно, что Том задумал неладное и собрался его опозорить. Элиот решил, что брат готов и убраться, но за определенную цену. Вечером состоялся еще один разговор.

Беседа была выдержана в скорбной манере, которой Элиот владел мастерски. Она проходила в конурке, которую он использовал под кабинет. Их разделял стол, на нем – чернильница, Библия, резак для бумаги и шкатулка соснового дерева с новеньким серебряным долларом.

Предложение Элиота сводилось к передаче доли наследства, которую Адам Мастер завещал младшему сыну при том, и только при том условии, что тот предъявит доказательства своего приобщения к сонму праведников. Элиот честно уведомил брата, что нарушает отцовскую волю.

– Блаженны милостивы, – серьезно ответил Том.

– Итак, ты отказываешься вернуться в Англию?

– Совершенно верно.

– В таком случае вот письмо купцу из Хартфорда, что в Коннектикуте. Там более снисходительны к таким, как ты, – сухо произнес Элиот. – Условие же таково: ты никогда, ни при каких обстоятельствах не вернешься в Массачусетс. Ни даже на день.

– В Евангелии сказано, что блудный сын вернулся и встретил радушный прием, – благостно заметил Том.

– Он вернулся один раз, как ты уже сделал. Не дважды.

– Мне нужны деньги на дорогу. От твоего письма не будет толку до Хартфорда.

– Этого хватит? – Элиот вручил ему пару-другую вампумов и кошелек с несколькими шиллингами. Что-то, как рассудил Том, пойдет в уплату гулящей девице, а на оставшееся он проживет.

– Благодарю.

– Я опасаюсь за твою душу.

– Знаю.

– Поклянись, что не вернешься.

– Клянусь.

– Я буду молиться за тебя, – кивнул брат, явно не убежденный, что это поможет.

Том выехал рано утром. Перед отъездом он проскользнул в кабинет брата и умыкнул шкатулку с серебряным долларом. Просто назло.

Не сильно спеша, он двинулся на запад через Массачусетс и всю дорогу останавливался на фермах. Достигнув реки Коннектикут, Том должен был повернуть на юг, чтобы попасть в Хартфорд. Однако надобность подчиняться распоряжениям брата бесила его, и он без всякой на то причины ехал на запад еще несколько дней. Он никуда не торопился. Денег, спрятанных в небольшую сумку, должно было на какое-то время хватить. Он много слышал о величии большой Северной реки. Наверное, имело смысл доехать и посмотреть, а уж потом повернуть обратно к Хартфорду.

Оставив Коннектикут позади, он перебрался на голландскую территорию, но не встретил ни души. Не забывая об индейцах, он осторожно продолжал путь еще пару дней. На исходе второго начался спуск, и вскоре Том увидел изгиб большой реки, а на уступе над берегом – голландскую ферму. Она была невелика: одноэтажный дом с широким крытым крыльцом; с одной стороны амбар, с другой – конюшня и приземистый флигель. Луг нисходил к берегу, где были деревянный причал и лодка.

В дверях Тома встретил худой и с кислой физиономией мужчина лет шестидесяти, ни слова не понимавший по-английски. Когда Том показал, что ищет ночлег, фермер нехотя дал ему знать, что ужинать можно в доме, но спать – в амбаре.

Поставив коня в стойло, Том вошел в дом и застал там фермера, двоих мужчин, которых принял за наемных работников, и чернокожего – очевидно, раба; все собирались ужинать. Хозяйка, низенькая, светловолосая и намного моложе фермера, позвала мужчин к столу и показала Тому его место. Тот не заметил ни следа детского присутствия. Том слышал, что голландские фермеры едят за одним столом с рабами, и сейчас наверняка стянулись все.

Женщина оказалась превосходной стряпухой. Жаркое было восхитительным, и запивали его элем. За ним последовал большой фруктовый пирог. Но говорили мало, и он, не зная голландского, не мог участвовать в беседе.

Том прикидывал, кто эта женщина. Может быть, фермер вдовец и снова женился? Или это дочь? Небольшого роста, но с пышной грудью; в ней было нечто решительно чувственное. Седой фермер называл ее Аннети. Мужчины относились к ней почтительно, но между ней и фермером угадывалось некоторое напряжение. Обращаясь к мужчинам, тот как будто ее игнорировал. Когда она подала фермеру жаркое, Том заметил, что тот слегка отпрянул. После она сидела и спокойно слушала, однако Том уловил в ней затаенное раздражение. Пару раз ему показалось, что она наблюдает за ним. Однажды их взгляды встретились, и она улыбнулась.

Когда трапеза завершилась, работники и раб отправились спать во флигель, а Том пошел в амбар. Темнело, но он нашел немного соломы, разложил на ней плащ и был готов улечься, когда увидел направлявшуюся к нему фигуру с лампой.

Это была Аннети. Она принесла кувшин с водой и печенье в салфетке. Отдавая, она коснулась его руки.

Том удивленно взглянул. Он не был зелен и знал, как заигрывают женщины, ошибки быть не могло. Он пригляделся к ней в свете лампы. Сколько ей? Тридцать пять? Весьма соблазнительна. Том посмотрел ей в глаза и улыбнулся. Она чуть сжала его плечо и повернулась к выходу. Том наблюдал за лампой, плывшей по двору к дому. Покончив с печеньем, он глотнул воды и лег. Ночь была теплая. Дверь амбара осталась открытой. В проем Том видел свет, проникавший сквозь ставни фермерского окна. Спустя какое-то время свет погас.

Он не знал, сколько продремал, когда был разбужен громким звуком, доносившимся из фермерского дома. Хозяин храпел. Слышно было, наверное, до самой реки. Том заткнул уши, попытался заснуть и почти преуспел, но вдруг понял, что не один. Дверь амбара была прикрыта. Рядом лежала Аннети. И тело ее было теплым. Из дома все разносились фермерские рулады.

Том проснулся перед самым рассветом. Зазор под дверью чуть посветлел. Аннети спала под боком. Храп прекратился. Что, фермер встал? Том пихнул Аннети, и та зашевелилась. В ту же секунду скрипнула дверь, и на них пал холодный и бледный свет.

Старый фермер стоял на пороге. Он наставил на Тома кремневое ружье.

Аннети тупо смотрела на старика. Но фермера интересовал Том. Он зна́ком велел ему подниматься. Натянув одежду, Том подчинился, подхватил плащ и ранец. Фермер указал на дверь. Застрелит снаружи? Но во дворе фермер повел стволом в направлении тропы, уходившей за косогор. Приказ был ясен: проваливай.

Том в свою очередь показал на конюшню, где был его конь. Фермер взвел курок. Том сделал шаг. Фермер прицелился. Неужто старый голландец и правда его прикончит? Вокруг на многие мили не было жилья. Исчезни он – кто хватится? Том нехотя повернул к тропе и пошел в сторону леса.

Но, скрывшись из виду, он остановился, чуть выждал и крадучись вернулся к ферме. Все было тихо. Что бы ни произошло между фермером и Аннети, это никак не проявилось. Обогнув дом, Том подкрался к стойлу.

Грохот заставил его подскочить. Пуля прошла над головой и ударилась в дверь конюшни. Том обернулся и увидел старого фермера. Тот стоял на пороге и перезаряжал ружье.

Том заозирался в поисках выхода. Он припустил к реке, добежал до пристани с лодкой. Отвязать последнюю было секундным делом. Слава богу, в лодке было весло. Но едва он забрался внутрь, как прогремел очередной выстрел, и всплеск показал, что старик промахнулся всего на пару футов. Схватив весло, Том оттолкнулся и начал бешено грести. Он не остановился и даже не оглянулся, пока не удалился на четверть мили. После этого поплыл по течению и причалил к берегу, когда оно переменилось.

На привале до Тома дошло, что он так и не понял, была ли Аннети женой старика, дочерью или находилась с ним в каких-то совсем иных отношениях. Он знал одно: у фермера остался его конь, который стоил намного дороже лодки.

Эта мысль расстроила Тома.

Ван Дейк оставил Тома в покое, и тот доел молча. Но чуть погодя спросил, видел ли тот в Бостоне английский флот. На миг Том замялся, но после признал, что видел.

– И чем этот флот занимается? – не отставал ван Дейк.

Молодой человек снова помедлил, затем пожал плечами:

– Какими-то бостонскими делами, когда я уезжал.

Он взял кукурузную лепешку и какое-то время жевал, глядя в землю, но у ван Дейка осталось впечатление, что парень знает больше, чем говорит. Индейцы спросили, хороший ли человек этот незнакомец.

– Не знаю, – ответил он по-алгонкински. – Присматривайте за ним.

Индейцы стали настаивать, чтобы ван Дейк вернулся на исходе лета, когда начнется охотничий сезон. Ван Дейк уже охотился с ними. Большая охота была развлечением, но развлечением жестоким. Выследив оленя, участники выстраивались в огромную дугу – чем больше народа, тем лучше – и шли через лес, загоняя зверя к реке. Очутившись в воде, олени не могли бежать быстро, и убивать их было легко. Алгонкинам жилось хорошо, пока оставались олени. Ван Дейк пообещал явиться. Какое-то время он продолжал поддерживать веселую беседу.

Было видно, что его откровенная дружба с индейцами заинтриговала молодого англичанина, так как потом тот спросил, всегда ли голландцы приятельствуют с туземцами.

– А вы, англичане, не потрудились изучить индейские обычаи?

Молодой человек помотал головой:

– Бостонцы желают лишь одного – избавиться от своих индейцев. Это не трудно. Им нужно только одно.

– И что же?

– Вампумы, – криво улыбнулся тот. – Бостонцы заставляют индейцев платить дань вампумами по числу мужчин, женщин и детей. Но те, как правило, не поспевают изготовить их в срок. Ну и взамен у них отбирают землю. Индейское население сокращается с каждым годом.

– А если платят?

– Тогда наши магистраты^[15] штрафуют их за преступления.

– Это за какие же?

– Мало ли, – пожал плечами Том. – В Массачусетсе преступление не одно, так другое. Наступит день, когда индейцев там не останется.

– Понятно.

Ван Дейк с отвращением посмотрел на молодого англичанина, испытывая желание ударить, но тут до него дошло: разве его соотечественники-голландцы лучше? Число алгонкинов в Новых Нидерландах ежегодно уменьшалось. Охотничьи угодья почти исчезли с Манхэттена. На землях Бронка и Йонкера индейцев подкупали и гнали прочь. То же самое творилось на Лонг-Айленде. Не приходилось сомневаться, что со временем алгонкинов вытеснят и отсюда, из-за великой реки, где у голландцев пока имелось лишь несколько аванпостов. Добавить к этому опустошительные европейские болезни – корь, оспу и тому подобное… Нет, уныло заключил ван Дейк, не имеет значения, откуда мы прибываем, ибо белый человек рано или поздно уничтожит индейцев.

Хотя эти раздумья остудили пыл ван Дейка, ему хотелось осадить юнца. Когда Том заметил, что бостонцы полагают, будто индейцы прекрасно обойдутся вампумами, а сами производят расчеты в фунтах, он воспользовался случаем.

– Беда ваша в том, – сказал он, – что вы толкуете о фунтах, а подержаться не за что. У индейцев хотя бы вампумы есть. Мне сдается, – продолжил он холодно, – что в этом смысле индейцы вас обогнали.

Он умолк, следя за реакцией.

Это была чистая правда. В Англии встречались традиционные пенни, шиллинги и золотые флорины. Но монет высшего достоинства не хватало. Что до колоний, то положение становилось и вовсе убогим. В Виргинии, например, валютой оставался табак, и бизнес часто сводился к бартеру. В Новой Англии практически не было ни серебряных, ни золотых монет, хотя торговцы производили расчеты в фунтах стерлингов и выписывали личные векселя.

Но если ван Дейк надеялся смутить англичанина, то зря. Том рассмеялся.

– Не спорю, – признал он. – Вот единственные деньги, которым я верю.

Вынув из-за пазухи шкатулку, он пристукнул по ней пальцем и вручил ван Дейку. Шкатулка была сделана из сосны и удобно легла в ладонь голландца. Тот откинул крышку. Внутри на сукне лежала одинокая монета, блеснувшая в угасавшем свете.

Это был серебряный доллар, похищенный у брата.

Голландцы называли доллары даальдерами, но слово больше напоминало немецкое «талер». Купцы уже почти век пользовались долларами, и бо́льшую их часть в Новом Свете изготавливали голландцы. Хождение имел дукатон, больше известный как дукат, с отчеканенным всадником и достоинством в шесть английских шиллингов. За ним шел риксдаальдер, который англичане называли риксдолларом, равнявшийся пяти шиллингам – или восьми испанским реалам, если плыть на юг. Но чаще встречался львиный доллар.

Он был немного дешевле остальных, зато красивее и крупнее. На лицевой стороне был выбит рыцарь во весь рост со щитом, на котором изображался лев, стоящий на задних лапах; на оборотной тот же лев занимал уже всю поверхность. У монеты имелся небольшой изъян: чеканка бывала неудачной. Но это не имело значения. Красивыми голландскими львиными долларами рассчитывались от Новой Англии до испанского Мэна.

– Голландские деньги, – усмехнулся Том, когда ван Дейк извлек и осмотрел монету.

Львиные доллары обычно бывали затертыми, но на этом не было ни царапины – новехонький, блестящий. И тут голландца осенило.

Он встал и направился к двум индейским девушкам примерно тех же лет, что Бледное Перо. Показал им монету, дал подержать. Их лица светлели по мере того, как они вертели сверкающий диск, рассматривали изображение и поворачивали монету так и сяк, ловя заходящее солнце. «Почему, – подумал ван Дейк, – серебро и золото завораживают людей – что мужчин, что женщин?»

– Красивая, – сказали девушки.

Ван Дейк вернулся к молодому бостонцу и заявил:

– Я покупаю ее.

Том прикинул в уме:

– Она обойдется вам в дукат и бобровую шкурку.

– Что?! Да это грабеж!

– Шкатулка сверху, – жизнерадостно добавил Том.

– Вот прохвост! – развеселился голландец. – Но я беру.

Он не стал торговаться. Проблема разрешилась. Шкурка была жертвой, которой он чуть не порадовался, так как у него появился подарок для дочери.

Ван Дейк заночевал в лодке, чтобы Том ничего не стащил. Лежа на шкурах и ощущая вес шкатулки с серебряным долларом в поясном кошеле, он вслушивался в шелест крон и с довольной улыбкой различал дочкин голос, как та обещала.

Утром ван Дейк расстался с молодым англичанином. Он рассчитывал еще до вечера добраться до деревни Бледного Пера, провести с дочерью завтрашний день и после взять курс на Манхэттен.

Погода стояла теплая, ван Дейк был в открытой рубашке. Он сменил обычный кожаный пояс на дочкин вампум, к которому прицепил кошель с серебряным долларом.

Река была почти пустынна. Иногда они замечали в заводях индейские каноэ, но лодку несло течением на простор, и путь был свободен. Крутой западный берег защищал реку от легкого бриза. Вода была безмятежна. Они плыли в почти неземной тишине. Чуть позже они миновали излучину, где над западным берегом вздымался скалистый выступ, похожий на часового. Ван Дейк называл эти вехи по своему вкусу. Эту – Западным Пиком, или Вест-Пойнт. Чуть погодя река повернула вновь и миновала небольшую гору со сплющенным горбом, которую он прозвал Медвежьей. Затем река разливалась на две-три мили от берега до берега и оставалась такой на протяжении пятнадцати миль к югу, пока не сужалась до длинного пролива, который тянулся мимо Манхэттена до просторной бухты.