Мастер был в целом согласен с британской позицией. Земли было полно и на востоке. Каждый год с родины прибывали тысячи переселенцев: англичан, шотландцев и ирландцев; они искали дешевых земель и обретали их. Вашингтону и его товарищам следовало смириться.

Однако второе письмо – от Альбиона – заставило его поволноваться.

Начиналось оно достаточно бодро. Джеймс был счастлив в Оксфорде. Высокий и ладный, он представлялся героем юному Грею Альбиону. В Лондоне же некий Уилкс писал статьи против правительства и был брошен в тюрьму, но тут ополчился весь город, и ныне Уилкс стал национальным героем. Это напомнило Мастеру суд над Зенгером времен его юности, и он был рад, хотя и не удивлен тому, что праведные англичане отстаивают свободу слова.

Но далее Альбион перешел к главному.

Британские финансы пришли в упадок. Годы войны оставили Британию с огромной империей, но и с огромными же долгами. С кредитами стало туго. Правительство старалось повысить налоги, какие могло, однако фискальное бремя англичан было тяжелее любого в Европе. Недавняя попытка ввести на юго-востоке налог на сидр спровоцировала беспорядки. Хуже того: получив обещание снизить некоторые земельные налоги, завышенные во время войны, парламентарии шумно требовали уменьшения, а не роста их числа.

Больше всего тратилось на Америку. Восстание Понтиака показало, что колонии по-прежнему нуждались в дорогих гарнизонах, но кто будет платить?

«И вряд ли можно удивляться тому, – писал Альбион, – что правительство вынуждено обратиться к американским колониям, которые до сих пор не платили почти ничего, с призывом принять участие в расходах на собственную оборону. Новая пошлина на сахар, введенная в прошлом году, покрывает лишь восьмую часть неизбежных издержек».

Мастер покачал головой. Сахарный акт минувшего года явился невразумительным сводом раздражающих установлений. Ньюйоркцы пришли в бешенство. Но это хоть было естественным шагом правительства, которому свойственно облагать пошлинами торговлю, и Мастер рассудил, что роптать не с руки.

«А потому, – продолжал Альбион, – было предложено ввести в колониях и гербовый сбор, который, как вам известно, здесь платят все».

Но Акт о гербовом сборе не утверждал торговую пошлину. Он утверждал налог. Сам налог был достаточно прост. Правительство получало плату за каждый официальный документ, каждый коммерческий контракт и все печатные материалы. Сумма была небольшая, но налог оставался налогом.

Если и существовало правило, понятное всем праведным англичанам, то это был запрет королю вводить налоги без согласия народа. А колонистов никто не спросил.

– Не очень-то умно со стороны королевских министров, – сказал Джон жене, – выбрать тот самый единственный, лучше прочих высчитываемый налог, который разгневает здешних заправил – купцов, издателей и юристов.

Когда первые слухи об этом предложении достигли Америки, в Лондон полетели многочисленные жалобы и петиции. Мэр Нью-Йорка Крюгер объявил, что городской совет не может позволить себе снабжать английские казармы дровами. «Пусть замерзают! – радостно сказал он Мастеру. – Небось задумаются!» Колонисты умеренных взглядов, которых придерживался и Джон Мастер, согласились с необходимостью изыскать деньги. «Но пусть этим займутся наши законные представители, ассамблеи в каждой колонии – свои», – предложили они. Бен Франклин считал, что колонии должны собрать конгресс и выработать единое решение. Правительство в Лондоне объявило, что дело будет рассматриваться год. Тем и кончилось, решил было Мастер, пока не дочитал письмо Альбиона.

Меня беспокоит Ваше последнее письмо, где говорится о консультациях между колониями и правительством, так как король поручил разобрать это дело премьер-министру Гренвилю. Гренвиль честен и дотошен, однако нетерпелив и временами упрям. Поэтому я должен предостеречь Вас и сообщить сведения из надежнейшего источника о том, что Гренвиль не намерен ждать каких-либо предложений от колоний. Акт о гербовом сборе станет законом к Пасхе.

И это, угрюмо подумал Мастер, будет сродни коту среди голубей. Но, снова и снова перечитав письмо, он решил, что поделать тут нечего и остается только пойти гулять с дочкой, как было обещано. Подумать можно и на ходу.

Найдя ее в кухне с Гудзоном, он велел ей одеться, а когда она премило спросила, можно ли пойти и Гудзону, улыбнулся и ответил:

– Разумеется, Эбби. Ему полезно размяться.

Гудзон был рад пройтись. Было ветрено и сыро, но, когда они дошли до Бродвея, солнце уже сияло вовсю. Джон предложил пойти в Боулинг-Грин, где Абигейл было место поиграть вволю, но она сказала, что лучше походит. Гудзон держался в паре шагов позади. Ему было отрадно видеть высокого красивого мужчину, который держит за руку свою кроху, и подмечать улыбки, с которыми их приветствуют встречные. Абигейл была одета в серый плащик и остроконечную шляпку в голландском стиле – подарок, которым она очень гордилась. На Мастере была коричневая домотканая куртка, скроенная, конечно, хорошо, но простенькая.

Если Джон Мастер стал одеваться просто, то Гудзон знал, что это не случайно. Несколько месяцев назад прошел слух о новом обществе лондонских денди. Они называли себя макарони^[33]. Они прошлись парадом по лондонскому Вест-Энду, и их экстравагантные шляпы с перьями и украшенные самоцветами шпагами произвели нешуточный скандал. «Что ни судно, то новая мода из Лондона, – предупредил друзей Джон. – Нам лучше поберечься». Для большинства населения Нью-Йорка, переживавшего трудные времена, такая показная экстравагантность была бы оскорблением, и ничем иным. «Не разрешайте домашним одеваться как макарони! – твердил Джон. – Не время нынче!»

Джон Мастер входил в группу местных ведущих производителей одежды и белья. В последние месяцы он отказался от любимых модных нарядов и ярких шелковых жилетов, при каждом выходе предпочитая надевать добротную домотканую одежду американского пошива.

Они дошли до церкви Троицы, и Джон решил, что можно и поворачивать домой, но крошка Абигейл заявила, что хочет пройтись еще. «Придется нести на закорках», – с улыбкой подумал Гудзон. Они вступили в бедный квартал, направляясь к Коммону. Гудзон усомнился в разумности этого. Он решил идти рядом. Чуть впереди находилась таверна Монтейна.

Там собралась немалая толпа – моряки, рабочие и мелкие ремесленники. Выпивали прямо у входа на улице. При виде столпотворения Абигейл неуверенно взглянула на Гудзона. Тот улыбнулся.

– Они тебя не обидят, – пообещал он.

– В молодости я часто захаживал в такие места, – бодро сказал Мастер. Едва же переступив порог, он заметил лицо, при виде которого воскликнул: – Да это же Чарли Уайт! – И, взяв Абигейл за руку, позвал ее: – Идем, Эбби, сейчас ты познакомишься с моим старым товарищем. – Заспешив через зал, он крикнул: – Чарли!

Гудзон успел отстать шагов на двадцать, когда стал свидетелем дальнейшего.

Чарли Уайт обернулся и уставился на Джона.

– Чарли! Еще не забыл меня? – (Чарли продолжал пялиться.) – Чарли, это моя дочурка Абигейл. Эбби, скажи «здрасте» моему другу мистеру Уайту.

Чарли едва посмотрел на Абигейл. Затем демонстративно сплюнул Мастеру под ноги. Гудзон увидел, как Мастер побагровел. Чарли уже поворачивался к мужчинам перед таверной.

– Тут у нас мистер Мастер! – крикнул он. – Сосед губернатора. Сынок в Англии. В Оксфордском университете. Чё думаете?

Мужчины нехорошо посмотрели на Мастера. Кто-то издал хамский звук. Гудзон напрягся.

– В чем дело, Чарли? – воскликнул Мастер.

Но Чарли Уайт проигнорировал вопрос. Затем он вдруг резко приблизил искаженную ненавистью физиономию к лицу Мастера:

– Я тебе не друг, двуличный англичанишко! Вали отсюда! – Он глянул на Абигейл в ее высокой шляпке. – И сучку свою прихвати!

Абигейл расширенными глазами смотрела снизу вверх на обоих. Она заплакала. Гудзон устремился вперед.

Но Мастер гадливо повел плечами и отвернулся. Через несколько секунд они уже быстро шли по Бродвею. Гудзон подхватил Эбби на руки, и та обняла его за шею. Мастер шагал с каменным лицом, не говоря ни слова.

– Кто этот злой человек? – шепнула Эбби Гудзону на ухо.

– Забудь о нем, – ответил он мягко. – Он малость не в своем уме.

После такого унижения Джон Мастер негодовал несколько дней. Он, вероятно, врезал бы Чарли, не будь у того рядом столько дружков, которые могли ввязаться в драку, и если бы с ним не было маленькой дочки. Она и без того перепугалась, а ее достоинство серьезно пострадало.

Вдобавок он был озадачен. Откуда взялась такая ненависть в его старом друге? Что означала злоба Чарли? На протяжении следующих двух недель он несколько раз подумывал наведаться к Чарли и разобраться. И в этом случае он, вероятно, узнал бы правду. Но жизненный опыт, подсказывавший не будить лихо, и уязвленное самолюбие удержали его от этого шага.

Однако было ясно одно: настроения в городе гораздо хуже, чем он предполагал. Он видел лица собутыльников Чарли, и их озлобленность потрясла его. Он знал, конечно, что субъекты вроде Чарли недолюбливали богачей-англикан из прихода Троицы, особенно в тяжелые времена. Он понимал их презрение к коррумпированным королевским губернаторам. Он испытывал те же чувства. Но когда Чарли назвал его англичанишкой, да с такой лютой ненавистью, он был застигнут врасплох. В конце концов, они оба были английскими колонистами, ничем в этом смысле не различаясь.

Он всегда гордился знанием таких людей, как Чарли. Может быть, за годы, прошедшие с возвращения из Лондона, он оторвался от уличной жизни? Он понял, что так оно, вероятно, и есть, а потому решил принять меры. В последующие недели он чаще общался со складскими работниками. Он болтал с лавочниками, заходил в таверны неподалеку от дома и слушал чужие толки. Вскоре он убедился, что дурные настроения разошлись шире, чем он предполагал. Все казались чем-то недовольными. Что бы ни случалось, люди винили в этом правительство. А правительство находилось в Лондоне.

И Мастер сильно встревожился, когда в конце весны пришло известие о том, что Акт о гербовом сборе приобрел силу закона.

Однако протесты все равно повергли его в удивление. В Виргинии молодой адвокат по имени Патрик Генри распалил ассамблею тем, что назвал короля Георга тираном. Разъяренный член муниципального совета, с которым Мастер повстречался на улице, сказал: «Теперь нам все ясно, Джон! Эти проклятые законники в Лондоне хотят превратить нас в рабов!» И было похоже, что беднота рассвирепела не меньше. Мастер счел это несколько странным. Да, газеты и альманахи обложили налогом, но он подозревал, что основное бремя гербового сбора придется на людей его класса, а вовсе не на таких, как Чарли. Но складывалось впечатление, что налог был символом: лондонским произволом, учиненным без спроса, верным свидетельством того, что британское правительство решило, будто может обращаться с колониями, как ему заблагорассудится.

Акт вступал в силу в начале ноября. Тем временем из Англии вышли корабли с грузом официальных бланков.

Озлившиеся ньюйоркцы были ни в коей мере не одиноки. Прошел слух, что в Бостоне толпа подожгла дом распространителя марок. Его коллеги на Род-Айленде и в Коннектикуте получали угрозы. Нью-йоркский распространитель не стал дожидаться расправы и сбежал.

В провинции Нью-Йорк имелся свой губернатор. Кедвалладер Колден был старым шотландским врачом и владел на Лонг-Айленде фермой. Годами раньше он изучал желтую лихорадку и тем способствовал первым санитарным мероприятиям в городе, но это уже не шло ему в зачет. Возле его городского дома собралась разгневанная толпа. Колден же, старый шотландец, был крепким орешком, несмотря на свои семьдесят семь лет. Он вызвал из верховьев реки британские войска и дополнительно вооружил форт Джордж. Но протесты не прекратились.

Однажды Мастер увидел Чарли возле форта во главе разъяренной толпы. Вспомнив его злые слова, он сказал Мерси:

– Пусть Эбби сидит дома. Как бы не вышло беды.

В тот же день он собрал домочадцев. Помимо Мерси и Абигейл, были, конечно, Гудзон и Рут. Дочь Гудзона Ханна была тихой девушкой, помогавшей матери по хозяйству. Юный Соломон был полной противоположностью – бойкий юнец, любивший, когда Мастер сдавал его напрокат и поручал какие-нибудь дела. Еще трое слуг были наемными работниками.

Мастер спокойно и тихо велел собравшимся соблюдать осторожность, пока на улицах беспорядки, сидеть дома и не высовываться без разрешения. И только потом Гудзон пришел к нему и попросился выйти на разведку. Мастер согласился. Вернувшись в сумерках, Гудзон предостерег его:

– Когда стемнеет, босс, нам лучше закрыть ставни и запереть двери.

Вечером они спустились в погреб и осмотрели арсенал. У Мастера было два охотничьих ружья, кремневое ружье и три пистолета. Имелись и пули, и сухой порох. Но все это оружие давно не использовалось, и они больше часа чистили и смазывали его. Мастеру оставалось надеяться, что оно не понадобится.

Лучик надежды принесла ассамблея провинции Нью-Йорк. Колонией правили разумные ребята, и Мастер испытал облегчение, когда в конце лета его посетил один из участников, сказавший следующее:

– Мы договорились созвать конгресс всех колоний, который пройдет в Нью-Йорке.

Конгресс собрался в октябре. Двадцать семь человек из девяти колоний расположились в городе и прозаседали две недели. Мастер ежедневно видел их на улице. Все они выглядели малыми рассудительными. Закончив работу, они выдали тщательно выверенное, но недвусмысленное заключение. В петициях, обращенных к парламенту и самому королю, было заявлено: «Акт о гербовом сборе противоречит британской конституции».

Если Джон Мастер надеялся, что это разрядит ситуацию, то вскоре его постигло разочарование. Многие торговцы остались недовольны, а Чарли Уайт и ему подобные разжигали беспорядки. Некстати пришлось и то, что в самый день завершения работы конгресса пришел корабль с первыми двумя тоннами гербовой бумаги. Старый губернатор Колден поступил мудро и под покровом ночи тайком переправил груз в форт, но это не решило проблемы. Вокруг форта бродили орды, печатались листовки с угрозами, горожане дружно приспускали флаги. До вхождения закона в силу осталась всего неделя, и гербовой бумаге предстояло пойти в ход. Бог знает, что тогда будет.

В конце месяца Мастер посетил собрание с участием двухсот ведущих городских торговцев. Одни, как он сам, призывали к терпению, но общий настрой был явно не в их пользу. Вернувшись домой, он сказал Мерси:

– Они решили прекратить импорт. Больше никаких товаров из Британии. Умно, конечно, потому что это ударит по лондонским купцам, хотя бы по Альбиону, а те в свою очередь надавят на парламент. Но я все равно жалею об этом шаге.

В последний вечер октября он стоял под звездами у воды. На оконечности Манхэттена темнела приземистая глыба форта Джордж, теперь оснащенного девяноста пушками, безмолвно охранявшая гербовую бумагу из Англии. Завтра эти листы должны разойтись. Через пять дней наступит День Папы^[34] – пятое ноября, с его обязательными кострами. Но не охватит ли город раньше пожар сильнейший?

День начался. Небо было ясным. Бухту тревожил прохладный легкий бриз. Джон дошел до Боулинг-Грина. Тишина. Он вернулся домой, позавтракал с Мерси и Абигейл и далее несколько часов занимался делами.

В полдень он вышел снова. Стало людно, но никаких беспорядков. Он отправился к форту. О том, что старый губернатор Колден предпринял попытку распространить гербовую бумагу, не говорилось ни слова. Хвала Господу хоть за это! Он возвратился в дом и снова засел за работу.

Дел было много. Решение пресечь импорт ударит, конечно, и по его сделкам с Лондоном. Но открывались и новые возможности: как всякий рассудительный бизнесмен, Мастер составлял список товаров, которых будет не достать в Нью-Йорке. Нельзя ли заняться местным производством? Чем их заменить? Как быть с кредитовым сальдо, которое сохраняет для него Альбион? Это были интересные вопросы. В середине дня явился Гудзон, спросивший, не нужно ли чего. Мастер попросил чая и велел Гудзону послать мальца, чтобы разведал обстановку в городе. Затем вернулся к трудам. Он не знал, сколько времени просидел, когда Гудзон вошел снова:

– Соломон вернулся, Босс. Говорит, на Коммон что-то происходит.

Мастер быстро зашагал по Бродвею. Ноябрьский день уже сменялся сумерками. В правой руке у Мастера была трость с серебряным набалдашником. Он миновал церковь Троицы. Впереди уже показалась таверна Монтейна, а за ней – Коммон. Но дальше он не продвинулся.

На него надвигалась толпа, насчитывавшая не меньше двух тысяч душ. Ее образовали в основном бедняки: мелкие ремесленники, матросы, вольноотпущенные рабы и рабочие. В середине этой процессии Мастер увидел большую телегу, похожую на платформу для карнавальных шествий. Он посторонился, пропуская народ.

Оценить их настрой было трудно. Ему показалось, что они не столько разгневаны, сколько просто язвительны и свирепы. Многие смеялись и шутили. Что касалось карнавальной платформы, то она была в своем роде произведением искусства.

В преддверии Дня Папы соорудили отличную шутовскую виселицу. Правда, вместо Папы было большое и очень похожее на губернатора Колдена чучело, рядом с которым было второе – дьявола. Губернатор держал огромную пачку гербовой бумаги и барабан. Джон, сам того не желая, оценил этот черный юмор. Было очевидно, что в этом году сожгут не папу, а губернатора. Вопрос лишь в том, что за этим последует? Влившись в толпу зевак, двигавшуюся вместе с процессией, Джон снова пошел по Бродвею и постарался идти вровень с платформой.