3

Когда Сезар Ритц строил свой великолепный отель, он стремился воплотить два важных принципа: роскошь и приватность. В парижском «Ритце», в отличие от других отелей, нет вестибюля. Вход устлан толстым ковром, по бокам которого стоят несколько услужливых клерков, а дальше сразу начинаются частные комнаты.

Праздношатающиеся фотографы и обозреватели светской хроники были здесь персонами нон грата. При отсутствии просторного лобби им негде прятаться.

Мы с Чарли, притворившись ничуть не удивленными, последовали за коридорным, который провел нас в частные покои леди Мендл, мимо знаменитого бара, где Ф. Скотт Фицджеральд однажды съел целый букет, лепесток за лепестком, в попытке соблазнить молодую женщину. Я заглянула в комнаты, и Чарли сделал то же самое. Там, блистая среди голубого дыма, сидела Аня и болтала с барменом. Я подняла руку и хотела было окликнуть ее, но Чарли остановил меня.

– Проходи дальше, – сказал он себе под нос. – Мы с Аней не можем войти туда вместе.

Отдельную комнату, куда я поднялась по парадной лестнице вслед за Чарли, наполнял аромат сотни гардений, которые стояли в вазах на столах и по углам. Фуршет состоял из блюд с охлажденными омарами и ростбифом; стеклянных баночек с икрой, сервированных в вазочки побольше, наполненные льдом; и засахаренных мандаринов, разложенных словно на голландских натюрмортах. Красные, розовые, угольно-черные, синие, белые оттенки цветов отражались от полированного металла.

Я взяла тарелку и положила в нее салат из лобстера.

– Здесь двести самых близких друзей леди Мендл, – прошептал Чарли, ухмыляясь, и мы вновь почувствовали себя детьми, одевшимися во все самое лучшее и влившимися в общество взрослых. Однако подруги нашей тети никогда не одевались вот так, от-кутюр, развесив драгоценности на запястья, шею и мочки ушей.

– Улыбайся, – прошептал Чарли, провожая меня к входу. – Притворись, будто мы проводим так каждый вечер. Веди себя как богачка. – Он легонько ущипнул меня за руку.

– Хочешь сказать, мне не следует тереть салфеткой подбородок? – прошептала я в ответ.

Мы прошли мимо подиума, где джазовая группа играла «Джорджию в моих мыслях». Темноволосый усатый гитарист брал аккорды лишь двумя пальцами левой руки; остальные два пальца были прижаты к ладони, будто замороженные. Его рука выписывала пируэты по грифу гитары с головокружительной скоростью.

– Джанго Рейнхардт, – представил Чарли. – Цыганский джазовый музыкант. Чуть не сгорел во время пожара в табаре, когда ему было восемнадцать, и заново учился играть поврежденной рукой. – В этот момент Рейнхардт поднял голову и нахмурился, будто понял, что мы говорим о нем.

Через минуту после нас вошла Аня и села за столик с группкой женщин, которые выглядели так, будто им принадлежала большая часть рубинов, добываемых в Индии, и алмазов из Южной Африки. На Ане было новое платье от Скиапарелли, бледно-зеленое, расшитое блестками, тюрбан темно-зеленого цвета, обернутый вокруг головы, и тяжелое ожерелье из бирюзовых и золотых топазов. Когда она поднялась, чтобы поприветствовать нас, все повернулись в ее сторону. Позже я поняла, что Аня всегда производит такой эффект.

– Не нервничай, – прошептала она мне после того, как одарила Чарли la bise, французским приветственным поцелуем в обе щеки, который во Франции мог быть адресован практически любому, кроме дантиста, собирающегося вырвать тебе зуб. В моей памяти возникли их сплетенные под столом руки в салоне Скиапарелли, будто говорящие «никогда не отпускай меня».

– Я не нервничаю.

Чтобы нервничать, нужно переживать об этом месте, этих людях и их мнении. Чтобы нервничать, нужно быть полностью пробужденной внутри. Прошло уже два года с тех пор, как я последний раз нервничала, как я последний раз была полностью в сознании.

Аня взяла меня за руку и провела через освещенную свечами комнату. Чарли последовал за нами. Она нашла маленький столик в углу комнаты и усадила меня туда.

– Улыбнись. Это Сесиль Битон, фотограф. – Аня кивнула в сторону худощавого лысого мужчины, жадно оглядывавшего толпу в поисках достойных снимков. – Рядом с ним Дейзи Феллоуз, наследница швейной фабрики, с герцогиней д’Айен. А тот мужчина, который выглядит как бездомный, это Кристиан Берард, художник. Там актер Дуглас Фэрбенкс с женой Сильвией. Дэррил Занук, продюсер. Морис де Ротшильд, банкир. Герцог и герцогиня Виндзорские…

– А это… – продолжила она более мягким голосом, когда Чарли подошел к столу с тарелкой фуа-гра и печеньем, – это самый красивый и самый прекрасный мужчина в мире. Без гроша в рукаве.

Мы сидели и слушали музыку, страстный джаз с саксофоном, извлекающим грустные ноты. Группа официантов передвигалась по переполненному залу с ведерками шампанского, подносами с коктейлями цвета драгоценных камней: аметиста, рубина, кварца, жемчуга. Аня взяла один из коктейлей цвета аметиста под названием «Авиатор», приготовленный из джина и фиалкового ликера. Фиолетовый – производный от синего и красного, холодного и горячего, цвета знати и траура, цвета раннего вечера в пасмурный день.

Чарли передал мне коктейль и прошептал:

– Постарайся хорошо провести вечер, Лили.

Комната мерцала от сочетания хрусталя, свечей и расшитых блестками платьев. Я мысленно сравнила этот вечер с моими вечерами в Англии, большинство из которых я провела в одиночестве в студии, притворяясь, что вот-вот начну рисовать, слушая тиканье часов, помехи на радио и ощущая, что никогда и ничего больше не изменится.

Чарли ходил от столика к столику, болтая со всеми: у него в этот вечер была своя миссия – никогда не поздно задуматься о богатых покровителях. Зал был полон богатых американцев, а также французов и англичан. Я видела, как много взглядов устремилось к нему, женских и мужских, следя за этим очаровательным амбициозным молодым человеком. Аня тоже упорхнула к другим людям, как только поняла, что мне комфортно просто сидеть и наблюдать.

Я достала из сумки карандаш и начала рисовать на салфетке: просто линии, никакой структуры, никакого намека на свет и тень, только черный графит на белой бумаге.

– А вы тихоня, – сказал мужчина, наклонившись, чтобы прошептать это мне прямо в ухо. – И я бы не позволил Берарду увидеть эту карикатуру на него, которую вы нарисовали.

Это был черноглазый гитарист. Вблизи я смогла разглядеть капельки пота на его высоком лбу и седые волосы, начинающие проглядывать в его черных усах. От его черной куртки и рубашки пахло дымом походных костров.

– Полагаю, Берард счел бы ее оскорбительной.

– Нет. Он бы позавидовал. Она очень хороша. – Джанго сел напротив меня и глотнул коктейль, который оставила Аня.

– Мне по душе ваша музыка, – признала я. – Особенно ваша версия песни «Очи черные»^[1]. Обычно ее играют очень медленно, с такой грустью.

– А я играю ее как джаз. Жизнь и без того печальная штука. Музыка должна заставлять тебя двигаться. Но ты, сестренка, я вижу, не танцуешь. Почему?

– Не в настроении. Тебя зовут Джанго. Что это значит? – спросила я.

– Цыганское слово. Означает «очнувшийся». В отличие от большинства в этой толпе. Это же сплошной цирк, не так ли? Вон та женщина… – Он кивнул в сторону столика слева от нас. – На ней столько золота, что на него можно было бы купить себе целую страну. А может, она у нее уже есть. – Он рассмеялся и закурил сигарету.

– Это герцогиня Виндзорская, – кивнула я, надеясь, что герцогиня нас не услышала.

– Герцогиня! – Джанго окликнул ее и помахал рукой. Уоллис Симпсон натянуто улыбнулась и посмотрела в другую сторону. Я поняла, что участники группы не должны сидеть с гостями. Но какая разница? Я придвинула свой стул поближе к Джанго и улыбнулась ему, заговорщически вглядываясь в его темные цыганские глаза.

– К черту герцогиню, – прошептала я.

– Вот это настрой, сестра. К черту ее и ее мужа, любящего нацистов. Не могу дождаться окончания рабочего дня. Слишком много снобов, слишком много золота. Я скучаю по своим людям, и, поверь мне, они не едят икру в «Ритце».

Он откинулся назад и прищурился, вглядываясь в меня сквозь сигаретный дым.

– Американка? Первый раз в Париже?

– Второй. Приезжала сюда, когда была моложе.

– Странное же время ты выбрала для возвращения. – Он кивнул в угол зала, на стол, за которым сидела группа мужчин в военной форме и громко смеялась. В немецкой форме.

– Знаешь, они ненавидят цыган. – Джанго закурил сигарету. – Может, даже сильнее, чем евреев.

Один из солдат, должно быть, услышал эти слова. Он повернулся и уставился на нас, переводя взгляд от Джанго ко мне. Джанго в свою очередь смерил его взглядом, после чего настала очередь офицера покраснеть и отвести взгляд.

Гитарист пробормотал что-то на языке, слова которого казались древними как мир и столь же непонятными.

Чарли и Аня стояли в тени, прислонившись к колонне.

– Ты знаешь последнюю строчку песни «Очи черные»? «Знать, увидел вас я в недобрый час». Эта блондинка приносит неудачу, и она будет передавать ее дальше. Ты пришла с ним?

– Это мой младший брат.

Громкий шум в другом конце зала прервал гул разговоров, и все внимание переключилось туда, как будто мы были на корабле, который накренился.

– Это Элси, – пояснил Джанго. – Элси де Вулф. Леди Мендл.

Стройная женщина, чей возраст сложно было понять, вошла в зал и по-королевски оглядела его. Она была освещена сзади, и огни в холле делали ее похожей на ангела с верхушки рождественской елки. Крой ее красного платья с рукавами, ниспадающими поверх юбки, и высоким воротником напоминал восточный стиль.

Точно платье от Скиапарелли, подумала я.

Леди Мендл с гордо поднятой головой направилась прямиком к столику справа от нас, и когда она заговорила с герцогиней Виндзорской, это услышали все.

– Уолли! Дорогая моя. Почему ты не сказала, что навестишь нас? Я бы в кои-то веки пришла вовремя!

У Элси де Вулф был самый явственный и громкий нью-йоркский акцент, который я когда-либо слышала, и это настолько не сочеталось с ее стильной внешностью, царственной манерой, с которой она вошла в зал, и с почтением, с которым все остальные посетители явно к ней относились, что я не смогла сдержать смех.

Джанго затянулся сигаретой и выпустил дым поверх моего плеча.

– Не позволяй акценту одурачить тебя, – сказал он. – Она здесь самый умный человек, как среди мужчин, так и среди женщин. Попытайся расположить ее к себе и задержаться рядом, если хочешь добиться успеха.

Он затушил сигарету о бронзовую пепельницу, отодвинул стул и пробормотал:

– Что ж, вернемся к работе.

Остальные музыканты уже собрались на сцене и исполняли первые такты песни.

– Они уже начали без тебя, – заметила я.

Он ухмыльнулся.

– Если эта толпа не перестанет вести себя как живые трупы, они без меня и закончат. Спасибо за компанию.

Эльза Скиапарелли появилась в середине второго сета. Она была одета в фиолетовый джемпер, расшитый серебряными цветами. Ее зоркие черные глаза оглядели комнату, заметив меня, она помахала рукой.

Краем глаза я видела своего брата и его девушку в центре танцпола, кружащимися вместе, его белокурая голова склонилась к ее, еще более светлой. Мне стало любопытно, был ли ее муж в этой толпе, наблюдал ли он за ними. Скиап тоже увидела Чарли и Аню и ненадолго остановилась, чтобы поговорить с ними. Мне показалось, она сказала им что-то, что напомнило о том, что они здесь не одни, потому что после этого они стали танцевать на некотором расстоянии друг от друга.

Скиап подошла и села рядом со мной:

– Только что предупредила мадам Бушар, что блестки могут отвалиться, если она продолжит танцевать так близко к вашему брату. Да и люди уже судачат. Вижу, платье село отлично. Хорошо.

Скиап улыбнулась, так что ее маленькое благодатное личико просияло. Один из официантов, обслуживающих зал, немедленно принес ей стакан шампанского, но она к нему даже не притронулась. Ее поза говорила о том, что для Скиап данное мероприятие – часть работы, а на работе она не пила.

– Тебе следует встать и походить, чтобы продемонстрировать людям свой наряд, – посоветовала она.

– Обязательно. Через пару минут.

Музыка закончилась, и Чарли с Аней вернулись к столику. Аня раскраснелась и выглядела очень мило, Чарли же казался обеспокоенным. Скиап, прищурившись и осознавая последствия всей этой сцены, подняла бокал нетронутого шампанского за пару.

– Видите вон ту женщину? В черном бархатном платье с открытой спиной? – Скиап наклонилась ко мне, и ее глаза сверкнули. – Это одно из моих творений, но она сняла белый атласный бант, который должен находиться чуть выше попы. Я предупреждала ее, что, если она продолжит переделывать мои платья под себя, ей будет запрещено посещать салон. Я творец. Мои творения не подлежат изменениям.

– Да и зачем? – согласилась Аня.

Мне показалось, что реакция Скиап была слишком резкой для обычной размолвки с клиенткой, пока не увидела, на чем сконцентрирован ее взгляд: женщина сидела за одним столиком с немецкими офицерами.

Скиап встала.

– Что ж, пора идти общаться. Ах да, скажу еще одну вещь: автомобиль барона фон Динклаге подъехал минуту назад. – Она произнесла слово «барон» с некоторой желчью в голосе. Было очевидно, что Скиап не питала особой любви к титулам. Она улыбнулась Ане и ушла.

– Я думала, он все еще в Санари-Сюр-Мер, – прошептала Аня и побледнела.

После чего опустила руку Чарли. Они оба стали похожи на двух провинившихся подростков, которых застукали за чем-то нехорошим. Кто такой барон фон Динклаге? Я не могла понять. И кем он приходился мадам Бушар? Уж точно не мужем, если только она по какой-то причине не использовала другое имя. У меня возникло желание убежать и увести отсюда Чарли, как в детстве, когда за нами гналась рычащая собака, а я утаскивала брата подальше от опасности.

Что, если бы я тогда так и сделала? Все сложилось бы по-другому?

Группа Джанго заиграла быстрый фокстрот как раз в тот момент, когда в зал вошла женщина, которую я видела на балконе. Я узнала это длинное ожерелье из жемчуга и облегающее трикотажное платье. Теперь, при более ярком свете, я могла разглядеть черты ее лица: густые черные брови над черными глазами, вытянутый алый рот. Она была худой, как восклицательный знак, и слегка отклонялась назад при ходьбе.

Ее сопровождал мужчина в военной форме, немецкой форме. Он был на голову выше, широкоплечий, суровый, такой же красивый и светловолосый, как Чарли.