Моя ученица Мари Скиапарелли – она использовала фамилию матери, а не отца – имела акцент, который свойственен тем, кто везде является одновременно и чужим, и своим. Она родилась в Нью-Йорке, училась во Франции, Германии и Англии. У нее был полиомиелит, и Аллен с его братом Джеральдом были очарованы ее историей болезни, длинным списком методов лечения и операций, которые сумели превратить ее искривленные полиомиелитом тонкие ноги в ноги красивой молодой женщины, которая плавала и каталась на лыжах.

Иногда по воскресеньям из Парижа приезжала ее мать, закутанная в меха, обвешанная тяжелыми украшениями и в невероятно стильных платьях и костюмах, чтобы отвести дочь на воскресный обед.

– И повидаться с британским любовником, – прямо заявила мне Мари. – На самом деле с двумя. Братьями.

В одно унылое ноябрьское воскресенье, когда небо было затянуто серыми облаками, мадам Скиапарелли пригласила нас с Алленом присоединиться к ним.

– Гого говорит мне, что ей нравятся ваши уроки рисования, – сказала она, стоя в коридоре школы, ее крошечная голова еле выглядывала поверх огромной соболиной шубы. – Так что присоединяйтесь. Ростбиф и салат. Никакого хлеба и пудингов. Из-за этой школы моя дочь растолстеет! – Даже в полутемной комнате благодаря драгоценностям и золотым вышивкам мадам светилась, словно райская птица, забредшая в голубятню.

Мы поехали в Лондон, шофер мадам лавировал между велосипедистами и прогуливающимися священниками, и в столовой отеля, щедро уставленной сверкающим серебром и белыми скатертями, мы наелись ростбифа – больше мяса, чем мы обычно съедали за две недели в школе.

Мари – я все еще не могла называть ее этим странным прозвищем Гого, которое использовала ее мать, – вела себя застенчиво и редко поднимала глаза от своей тарелки. Мадам Скиапарелли сыпала шутками и историями. Даже суровый официант улыбнулся, когда мадам рассказывала историю о том, как в молодости поехала на Кубу с певицей Ганной Вальской. В перерыве ей пришлось тайком выводить Вальскую через задний ход, так как гаванская публика начала бунтовать из-за ужасного голоса певицы.

– На улицах Гаваны меня приняли за Анну Павлову. Мы были так похожи, – вздыхала мадам. – Так жаль. Мне не очень-то нравятся танцоры.

Мари вскинула голову и со знанием дела приподняла одну бровь.

– Они склонны красть мужей у других женщин, – добавила она.

Мать проигнорировала ее.

Эльза Скиапарелли в своем нескончаемом монологе, перемежаемом шутками, поведала, что она родилась в Риме; затем сбежала – именно это слово она использовала – из строгой семьи в Нью-Йорк вместе, как я предположила, со своим мужем, который вскоре ушел; после, снова одна, отправилась туда, куда устремлялись все творческие люди и искатели приключений, – в Париж.

– Я езжу в Рим только навестить мать, и стараюсь делать это как можно реже. Рим полон коричневых рубашек. – Она вздрогнула. – Ужасный человек этот Муссолини. Что он сотворил с моей страной! Увидев его фотографию с Гитлером в газете, я села на бордюр и заплакала.

– Муссолини и итальянский модный совет запретили печатать там мамочкины дизайны, – пояснила Гого. – Она отказалась от приглашения на ужин с дуче.

– Позвольте раз и навсегда заявить, что я не буду иметь ничего общего с фашистами и, боже упаси, не хочу, чтобы они носили мою одежду. Ну что, по чашке кофе? Пора возвращаться.

– Разве она не очаровательна? – спросила я Аллена, когда лимузин мадам отъехал от школы. – Такая уверенная в себе и одновременно простая в общении. Утонченная. А эта великолепная меховая шуба!

– Неплохо для пожилой леди, но мне нравятся мадам помоложе. – Он поцеловал меня в шею, как раз в то место, где колючий шерстяной воротник платья касался кожи.

– Ну что ж, – сказал Чарли, забирая кепку и надвигая ее на лоб. – Пусть будет Скиапарелли. Выбор за тобой. Но мне нужно сделать один звонок. Мы должны были кое с кем встретиться в салоне Шанель. – Он зашел в кафе и через минуту снова вышел, смущенно улыбаясь.

Чарли на голубом автомобиле встроился в плотное движение Сен-Жерменского квартала. Мы пробирались по переулкам и проспектам, уворачиваясь от тележек с фруктами и овощами, конных полицейских, переходящих дорогу пешеходов и других автомобилей. Переехали через Сену.

– Мост Руаль, – закричал Чарли. – Тюильри, – снова воскликнул он, когда мы пронеслись мимо пастельных садов. – Помнишь?

Мы играли там в детстве. Чарли увидел, что я вцепилась в дверь так, что побелели костяшки, и притормозил.

Прозрачная Сена, деревья в листве, горшки с красной геранью на каждом крыльце и окнах, ряды школьников в форме, следующих за черно-белыми монахинями, красивые жандармы, и над всем этим незримо нависало ощущение, что это лучшее место на земле. Даже я, равнодушная ко многому, чувствовала это. Июнь в Париже.

– Вандомская площадь. – Чарли притормозил у обочины.

Огромная открытая площадь переливалась в лучах солнца, раскрашивая тротуары и каменные фасады.

– Вон там, наверху, Наполеон, – сказал он, указывая на центральную колонну, украшенную бронзовым орнаментом, выплавленным из пушек времен битвы при Аустерлице. – Они продолжают снижать высоту колонны, расплавляя бронзу, и переделывают его наряд.

– Не думаю, что императору понравились бы голуби, сидящие у него на плечах.

– А вот, кажется, – он махнул рукой, – и бутик Скиапарелли. Ты уверена? Посмотри на эту дурацкую витрину.

Позолоченные бамбуковые стебли обрамляли стекла так, что окно походило на музейную экспозицию, или на дворец с закрытыми ставнями, или… на тюрьму? За окном, позади позолоченного бамбука, стояли соломенные фигурки, склонившись над подносами с землей и держа в руках кувшины, как будто ухаживали за летним садом. Но вместо цветов из земли торчали лобстеры, некоторые наполовину вкопанные, с красными клешнями, выступающими на фоне неба. Фигуры были одеты в платья, которые свисали с плеч до самых колен, красочные, с множеством различных пуговиц разных цветов и форм. Некоторые пуговицы были в форме рыб, другие представляли собой большие квадраты или цветочные горшки.

– И правда странновато, – согласилась я. Однако цвета платьев были прекрасны – глубокие, насыщенные оттенки оранжевого, синего, красного.

– Скиапарелли шила приданое для герцогини Виндзорской. В журнале «Вог» был целый разворот.

– Бьюсь об заклад, она бы не носила то ожерелье из позолоченных шишек. – Чарли указал на украшение.

– Полагаю, что нет, – хмыкнула я.

Первый этаж бутика был заполнен готовой одеждой: шляпами, шарфами, сумочками, свитерами, перчатками – вещами, которые можно было носить без многочисленных примерок, необходимых для пошива одежды на заказ. Консультанты в элегантных черно-белых костюмах скользили по залу, показывая изделия и отвечая на вопросы. Я примерила летнюю шляпку с широкими полями.

– Такую же шляпку купила Марлен Дитрих, – сообщила консультант. – Вам идет.

– Не сегодня. – Чарли снял ее с моей головы и прошептал: – Никаких аксессуаров. Мы не в «Мэйсис», и есть причина, по которой на этих вещах нет ценников.

– Верно, – сказала я, придя в восторг от перчаток, которые только что заприметила. Они были цвета запеченного лосося, с оборкой по центру, которая напоминала рыбьи плавники.

Женщины оборачивались на нас, холодно оценивая меня и мою одежду; судя по презрению на лицах, они записали меня в побирушки. Эти женщины, богатые и стильные, никогда бы не появились нигде в вещах, купленных по скидке, или в обносках. Но их взгляды задерживались на Чарли, они смотрели на него так, как дети смотрят на витрины с тортами и конфетами. Высокий и подтянутый, он был похож на летчика Лаки Линди. Чарли, с его густыми белокурыми волосами, сапфировыми глазами и привычкой застенчиво переминаться с ноги на ногу и прижимать шляпу к груди, словно нуждаясь в защите, должно быть, считался самым красивым мужчиной в Париже. Намек на уязвимость мужчины тут же подстегивает кокетство женщин.

Чарли проигнорировал их, что заставило женщин уставиться на него еще пристальнее, и мы поднялись по лестнице в выставочный зал. Мы сели на маленькие позолоченные стульчики. Чарли положил ключи от машины на чайный столик между нами.

– Могу я вам чем-то помочь, месье? – спросила молодая женщина, ее глаза сузились от удовольствия.

– Да, пожалуйста. Платье для моей сестры. Что-то… – Он не мог найти подходящее слово. – Что-то струящееся, если понимаете, что я имею в виду.

– Сестры? – Она искоса бросила на меня коварный взгляд. Чарли был светловолосым мужчиной скандинавского типа, в то время как я была темненькой. Каштановый цвет волос, карие глаза, оливковая кожа – наследие дедушки из Италии. – Конечно, – сказала она в той манере знатока, которая свойственна всем продавцам.

– Синий по-прежнему твой любимый цвет? – спросил меня Чарли.

– Наверное.

Я никогда не задумывалась. Это был любимый цвет Аллена.

– Синее платье, – сказал он девушке. – Вечернее.

Через несколько минут перед нами появился манекен с подведенными черными глазами, в темно-синем платье в пол, обтягивающем до колен, а затем расходящемся до щиколоток. На розовом жакете, надетом поверх, были вышиты слоны.

– Нет, – отрезал Чарли.

Он был прав. Я, не привыкшая к вечерним платьям, совершенно точно споткнулась бы в подобной одежде, хотя мне и показалось, что слоны добавляли нотку необычности.

– Что-нибудь покороче, – попросил Чарли.

У следующего платья был вырез практически до талии. Чарли поморщился. Следующее платье шло вместе с фиолетовым болеро в стиле матадора, расшитым танцующими лошадьми с перьями.

Когда перед нами появился четвертый манекен, уложенные локоны девушки уже слегка растрепались, а в глазах появился нетерпеливый блеск, и мы с Чарли оба с интересом подались вперед. Платье из белого шифона с принтом в виде синих линий нотной тетради и с красными розами в качестве нот. Узорчатый вырез, подчеркнутая талия.

– Это оно, да, Лили? Сколько стоит? – спросил Чарли, что было еще одним свидетельством его обаяния, так как никто другой не смог бы задать столь грубый вопрос в салоне высокой моды и остаться безнаказанным. Девушка наклонилась к нему и что-то прошептала на ухо. Платье зашелестело от ее движения, красные розы затрепетали.

Его пальцы забарабанили по деревянному подлокотнику кресла.

– Как трехмесячная зарплата стажера, – прошептал он мне на ухо. Внутри меня все оборвалось, желание заполучить это платье ускользало из-под ног, как будто бы говоря, я так и знала. Как ты могла желать вообще хоть что-либо?

Около арочного входа возникло движение. Все повернулись, чтобы посмотреть на только что подошедшую женщину, высокую, величественную, в светлом летнем платье, развевающемся у колен, как будто бы она несла с собой свой собственный ветерок. Это была женщина, которая заставляла всех обращать на себя внимание благодаря своей внешности и чувству стиля. У нее были светлые волосы, но без того бронзового оттенка, который давала латунь; ее глаза были цвета меди, длинные и узкие, так что казалось, что она улыбается всегда.

– Чарли. Как я рада тебя видеть! – Она подошла к нам и наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку. Была ли я единственной, кто заметил, что она тактично взяла со стола ключи, которые он туда положил? И сунула их в сумочку.

– Я приехала, как только смогла. Столько дел! Чарли, что ты сказал этой женщине? У Коко истерика, что я ушла, не сделав заказ.

– Только то, что мы встречаемся в салоне Скиапарелли, – заявил Чарли.

– Боже мой. Ну немудрено. Коко и Скиап ненавидят друг друга. Она, как бы так сказать, вне себя от ярости.

– Они же занимаются одним и тем же. Я думал, они коллеги, – смутился Чарли, краснея.

– Это врачи могут считаться коллегами, но не дизайнеры. – Она рассмеялась, продемонстрировав неровный зуб – изъян, делавший ее еще более очаровательной. – Но почему мы здесь? Ты же знаешь, что я люблю Шанель.

– Выбор моей сестры. Аня, это моя сестра Лили.

– О. Как ваши дела? – официальным тоном спросила она. – Мне кажется, я немного тебя побаиваюсь. Чарли так много рассказывал о своей старшей сестре.

Продавец придвинула к нашему столику третий стул, и Аня села между мной и Чарли. Я заметила, как их пальцы соприкоснулись под столом, а затем переплелись так крепко, что костяшки пальцев побелели. Я отвела взгляд, ошеломленная подобной близостью.

– Какое странное место, – прошептала Аня. – И эта витрина! Они показали вам что-то стоящее?

– Да, но вот цена…

– Внушительная, конечно. И что понравилось? – Чарли описал ей платье, и одна из ее длинных бровей, бледных, как крыло мотылька, взлетела вверх. – Я видела его. Оно из коллекции, которую Скиапарелли демонстрировала перед «Цирковой коллекцией».

Тон, с которым она произнесла словосочетание «Цирковая коллекция», указывал на то, что мы все должны были знать, о чем идет речь. Но я, учительница рисования в школе для девочек, и Чарли, студент факультета медицины, не имели ни малейшего понятия. Аня заметила тень невежества на наших лицах.

– «Цирковая коллекция», – повторила она. – Пуговицы в форме скачущих лошадей, платья, расшитые слонами, барабанами. Скиапарелли представила коллекцию в феврале, когда Гитлер возглавил немецкую армию и его стали назвать директором манежа.

– Этот сумасшедший, – пробормотал Чарли. – И почему немцы от него не избавятся?

– Он пообещал им работу, – тихо сказала Аня. – Он обещает, что сделает Германию великой. И они ему верят.

– Он уже заставил работать коммунистов. В трудовых лагерях, – хмыкнул Чарли.

Последовало долгое молчание. Упоминание о Гитлере всегда переходило в нечто подобное, прекращая разговор и превращая слова в бессмысленные звуки. Никто не знал, что делать с ним и с тем, что происходило в Германии и в Австрии, никто не понимал, что будет дальше. До нас уже доходили новости о лагерях, о том, как Гитлер отменил все немецкие законы и оставил заключенных на милость охранников и администрации. Мы сидели, ведя светскую беседу о погоде, последних голливудских фильмах, о том, вернется Мэй Уэст на экраны или нет. Ее последний фильм провалился, и «Голливудский репортер» внес ее в список провальных для кассы актеров наряду с Гретой Гарбо, Фредом Астером и Кэтрин Хепберн, о ком, как они уверяли, мы никогда больше не услышим.

Аня наклонилась над Чарли, чтобы обратиться непосредственно ко мне, и я заметила, как он вдохнул запах ее духов, на мгновение прикрыв глаза и наклонив голову, как будто солнце внезапно осветило его лицо.

– Как твоя поездка? – спросила она. – Переправа через Ла-Манш была не слишком плоха? У меня случается эта, как она там называется, Чарли, mal de mer? Морская болезнь?

– Если смотреть прямо перед собой, а не вниз, укачивает не так сильно, – сказал он, открывая глаза.

– Твой брат такой умный.

– Да, – согласилась я. – Он такой.

Чарли был старостой своего курса на медицинском факультете Гарварда, но не любил этим хвастаться.

Разговор зашел в тупик. Бронзовые часы тикали, стоя на мраморном камине.

Продавцы перешептывались по углам, уныло поправляя изделия на витринах и раскладывая свитера… самые странные свитера с бантами, сюрреалистично вписанными в плетение.

– Мадам не хочет что-нибудь примерить? – Девушка, которая одарила меня таким взглядом, будто я пробралась сюда через задний вход, теперь чуть ли не пресмыкалась перед красавицей Аней.

– Нет, думаю, нет. Слишком все странное! – Она рассмеялась.

– Давай же, Аня, – предложила я. – Раз уж мы здесь.

И зачем я это сказала? Зачем я решила заговорить, поощряя эту великолепную Аню примерить платье, которое было смехотворным и не обязательно красивым?

– Что ж, у нас есть немного времени, – согласилась Аня.

Парад начался снова, модели с важным видом демонстрировали одно платье за другим, пока Аня в задумчивости наклоняла голову и прикладывала палец с красным камнем к подбородку с ямочкой. В ее обручальное кольцо был вставлен огромный бриллиант, который сверкал каждый раз, когда она двигала рукой.

– Это! – воскликнула Аня, когда принесли манекен в длинном облегающем платье из черного атласа с белой блузкой в крестьянском стиле из органзы, подвязанной на талии. Полчаса спустя она также выбрала коричнево-желтый утренний костюм с пуговицами большого размера, коктейльное платье, расшитое блестками и сияющее, как чешуя русалки, и экстравагантные широкие шелковые брюки в четырех разных цветах.

– Такая шалость! – умилялась Аня. – У Коко я покупаю красивые костюмы и платья, но, возможно, ей не хватает щепотки юмора? У нее такая серьезная одежда.

Я взглянула на Чарли, который начал ерзать, как ребенок, которого задерживают после школы. Его девушка была богатой. Или, по крайней мере, ее муж. Я почувствовала глухой удар внизу живота, который был дурным предзнаменованием.

Аня как раз вставала, чтобы пойти в примерочную, когда атмосфера в комнате вдруг наэлектризовалась.

– Она здесь, – пробормотал кто-то, и было такое ощущение, что даже вешалки, на которых висела одежда, вдруг выпрямились.

Эльза Скиапарелли, маленькая и стройная, с оливковым цветом лица и глазами с нависшими веками, была скорее привлекающей внимание, чем красивой, но она оставалась в точности такой, какой я ее и запомнила. Со своим торжественным древнеримским лицом она могла бы сойти за святую, готовящуюся к мученической смерти, столь суровым было ее выражение. На ней был простой черный костюм, подпоясанный на талии, на запястье – огромный браслет с трижды обернутой золотой змеей, а на голове – маленькая шляпка с завитком в виде черного пера, которое почти закрывало один глаз.

Она вошла в зал и бросила злобный взгляд на застывших продавцов. Те разбежались по разным сторонам, вернувшись к своим стойкам и примерочным. Затем хозяйка салона направилась прямиком к нам, расплывшись в улыбке. Точнее сказать, к Ане.

– Мадам Бушар? Точно, это вы. Как чудесно наконец встретить вас в моем салоне. С вами хорошо обращались? Что-нибудь приглянулось?

– Я давно хотела прийти, – соврала Аня. – Да, самое восхитительное платье, жакет и костюм. Для пляжа…

– Я сама проконтролирую примерку, – объявила мадам Скиапарелли.

– Моя подруга тоже нашла себе платье. Только вот… – Аня, которая была на восемь дюймов выше Скиап, наклонилась и прошептала что-то на ухо дизайнеру. Скиапарелли нахмурилась, а затем прошептала что-то в ответ. Они переговаривались так в течение нескольких минут.