Мой отец был врачом, ставшим знаменитым во время Первой мировой войны благодаря своим методам пересадки кожи. После того как они с матерью умерли от испанского гриппа, нас с Чарли взяла к себе сестра отца. Мне было пять лет, а Чарльзу всего три. Он едва помнил родителей, поэтому все детство я делала небольшие наброски портретов мамочки и папочки из своих собственных воспоминаний и показывала их Чарли, чтобы он знал их хотя бы по моей памяти. Искусство обладает способностью сохранять для нас самые лучшие моменты прошлого.

Тетя Ирэн вышла замуж за человека, владевшего северо-восточной частью франшизы «Фуллер Браш Компани», но у них не было детей. Их стиль воспитания предполагал, что нас кормят, содержат и дают образование, но не лелеют, так что мы с Чарли выросли полностью зависимыми друг от друга, двумя основными цветами, которым не требуется третий для полноты картины.

После того как я окончила школу, тетя и дядя поддерживали меня в течение года учебы в лиге студентов-искусствоведов. Я представила один портрет маслом на небольшой выставке в маленькой галерее в центре города и думала, что вот оно, начало моей карьеры, но когда мне исполнилось девятнадцать, тетя Ирэн сказала: «Хватит! Ты не можешь вечно быть студенткой!» Она предложила «добить» меня поездкой в Париж на месяц. Я отказалась ехать без Чарли.

Это был август 1933-го, когда после мирового кризиса за музеем Метрополитена на Пятой авеню вырос Гувервилль – город лачуг из жести и картона, построенный новоявленными бездомными. В Париже деньги растягивались – всякий раз, когда тетя говорила это, я представляла себе банкноты и монеты из резины, растягивающиеся как порванные резинки для волос. Мы ходили по магазинам, обедали в ресторанах, гуляли в парках. Когда тетя отдыхала в жаркий полдень, мы с Чарли ходили в Лувр.

Однажды, когда я в очередной раз пришла взглянуть на «Мону Лизу», на скамейке, которую я к тому времени уже считала своей, сидел молодой воспитанный англичанин в твидовом костюме. Он, не отвлекаясь, смотрел на «Мону Лизу», и рыжий цвет его волос и усов, резкая линия носа напомнили мне один из ранних автопортретов Ренуара. Что бы вы ни говорили о приторной сладости некоторых его сюжетов, Ренуар знал, как работать с цветом.

Англичанин галантно поднялся и предложил мне разделить с ним скамейку.

– Аллен Саттер, – сказал он, беря меня за руку. Одним этим прикосновением, теплым рукопожатием, меня как будто вырвали из глубокого сна.

– Лили Купер, и мой брат Чарли.

Мы втроем уселись и начали притворяться, что изучаем «Мону Лизу», в то время как я искоса то и дело поглядывала на Аллена, и он отвечал мне тем же. Он был худым и высоким, с темно-карими глазами, а не бледно-серыми, как обычно бывает у рыжих, и это необычное сочетание пробудило во мне желание написать его портрет. А потом я представила, каково было бы поцеловать его и обнять.

Почему именно он? Это было подходящее время, подходящее место, и в его темных глазах горел такой озорной блеск, что мне захотелось рассмешить его. Ударом молнии называют это французы, то есть любовь с первого взгляда. Любовь – это то, что мы чувствуем к другому человеку, и отчасти то, что этот другой человек заставляет нас почувствовать к самим себе. С самой первой встречи с Алленом я ощутила себя уверенной и красивой, как девушка на одной из картин Ватто с «галантными празднествами».

После знакомства мы виделись в Лувре каждый день в течение следующих двух недель, пока моя тетя дремала после обеда.

Когда тетя Ирэн наконец-то решила возвращаться в Нью-Йорк в сентябре, я отказалась поехать с ней, настояв на том, что собираюсь остаться в Париже и изучать искусство.

Она пристально посмотрела на меня, услышав об этом.

– Если до меня дойдет хотя бы малюсенький слушок о твоем плохом поведении, твое пособие будет урезано и ты немедленно вернешься в Нью-Йорк, – сказала она. – Ты все поняла?

Чарли уставился в потолок и легонько ткнул меня под ребра.

Когда на пирсе Чарли обнял меня на прощание перед тем, как подняться на борт, у меня возникло первое и единственное мимолетное сомнение. Мы всегда были неразлучны.

– Будь плохой, – прошептал он. – Повеселись.

Три месяца спустя мы с Алленом поженились на церемонии в мэрии Парижа.

Полагаю, на этом для тебя все кончено, – написала тетя в ответ на мою телеграмму с сообщением о замужестве. – Постарайся быть счастливой. Ты вскоре обнаружишь, что это не так-то просто. Удачи и любви. Держу кулачки.

Мы с Алленом провели наш медовый месяц в однокомнатной студии на левом берегу, ели хлеб с сыром и редко вставали с матраса, который лежал на полу. Мы были так молоды и наслаждались друг другом, что и представить себе не могли, что нам понадобится что-то еще. В тот первый год я даже не скучала по брату, который начал изучать медицину в Бостоне. Аллен был беспечен и шутлив – идеальное противоядие от моего мрачного детства, его солнечно-желтый цвет соседствовал с моим серо-голубым. Однажды он научил детей в нашем многоквартирном доме наполнять шарики водой и сбрасывать их с крыши – утренняя работа, которая не вызывала симпатии у соседей. Он был игривым и страстным в постели, обучая меня наслаждениям, которые могут доставить плотские утехи, раскрывая, как цвета вспыхивают на закрытых веках в момент, когда ты достигаешь оргазма.

Аллен работал репетитором по математике и помогал студентам готовиться к сложным экзаменам для получения степени бакалавра, а я получала пособие – оно должно было выплачиваться до моего двадцать первого дня рождения, – так что мы целый год жили в Париже с матрасом на полу и единственной конфоркой, протащенной в комнату. Но одним утром глупые шутки закончились, и Аллен напустил на себя серьезный вид. Когда я спросила, что случилось, он ответил, что пришло время задуматься о будущем.

– Я должен обеспечивать тебя, – сказал он. – У нас ведь могут появиться дети.

Дети. Хотите верьте, хотите нет, но я даже не думала об этом и не понимала, как в мире может быть больше любви, чем у меня уже есть.

– Дети, – повторила я. – Отлично. Может, потренируемся?

Его брат Джеральд устроил его учителем математики в школу-интернат для девочек в пригороде Лондона, где сам работал доктором. Лишь недавно став серьезными людьми, несколько неохотно мы покинули Париж и отправились в сырую, холодную Англию. Как бы сильно я ни успела полюбить Париж, я не возражала, потому что была рядом с Алленом. Вместе мы составляли в моих глазах целую вселенную.

Мы все еще были тихой вселенной из двоих человек, все еще ожидающих первой беременности, когда я, спустя два года такой жизни заскучав от сельского существования, упросила Аллена пойти со мной на танцы в город.

Он устал и хотел остаться дома. Он уже надел тапочки, раскурил трубку. На столе лежала стопка контрольных по алгебре, ожидающих оценок.

– Пойдем со мной, – умоляла я.

И он согласился.

Если бы я тогда знала, как легко за следующим поворотом может оказаться полное разрушение, я бы заперла его в комнате, как сокровище, и себя вместе с ним.

Вместо этого я убила его. Я была за рулем, наехала на лед и врезалась в дерево. Краткое воспоминание, крик в ушах – и вот я очнулась уже в больнице. Рядом сидел Чарли, который пытался утешить меня, успокоить и вернуть к жизни, но даже ему это было неподвластно. Моя вселенная рухнула, потому что Аллен погиб в этой автокатастрофе.

После похорон я отправила Чарли обратно в Бостон, продолжать учебу в медицинском институте. Джеральд, мой шурин, разрешил мне оставаться в школе столько, сколько понадобится, и перевел меня в комнату поменьше, комнату на одного человека, комнату вдовы. Это было моим наказанием, и я приняла его, я хотела этого. Джеральд больше никогда не смотрел мне в глаза.

Но теперь Париж, город, где я влюбилась в Аллена, звал меня снова. Париж и Чарли – я жаждала их увидеть. Обоих. Мне хотелось сделать глубокий вдох, пройтись по городским улицам, хотя бы немного отдохнуть от страданий, от постоянной тоски по Аллену. Я нашла клочок бумаги и начала составлять список необходимых вещей.

Через два дня после получения телеграммы Чарли Джеральд отвез меня на вокзал. Я выставила девочкам итоговые оценки, передала документы и досрочно завершила семестр. Джеральд был в ярости, и по его лицу было видно, что он жаждал, чтобы я потеряла в Париже свой паспорт и никогда больше не возвращалась, не появлялась у него на глазах, не служила постоянным напоминанием: я жива, а его брат нет.

Когда на следующий день я вышла на Северном вокзале, стоял солнечный июньский полдень, и похожий на пещеру вокзал был полон девушек в летних платьях, предпринимателей с портфелями и закатанными рукавами, молодых мужчин, сидевших за столиками кафе и пьющих кофе, наблюдая за толпой и высматривая кого-то, а может, и просто любое симпатичное личико. Я поймала такси на улице Дюнкерк и отправилась на встречу с Чарли, моим младшим братом.

Когда я приехала в кафе «Дё Маго», все еще с небольшим головокружением после пересечения канала и поездки на поезде, его там не было. Я проверила телеграмму – время и место были верными. Чарли опаздывал. Совсем не похоже на вежливого, ответственного Чарли, но стояла весна, меня окружал Париж, и я решила не волноваться и осмотреться, понаблюдать за парижанками, устроившимися в креслах: как эти красавицы с темными глазами и яркими платьями, словно бы сошедшие с картин Матисса, склоняют головы набок, поднимают чашечки кофе, собственнически обхватив их рукой.

Сен-Жерменский квартал был наводнен людьми, кафе переполнено. Все столики, сгрудившиеся под выцветшим навесом или вынесенные на улицу, были заняты, в воздухе витали гул разговоров, звон кофейных ложек о фарфор и случайные взрывы смеха. Когда дверь кафе широко распахнулась, я рассмотрела две китайские статуэтки в ярких тонах, стоящие на колоннах, из-за которых кафе и получило свое название. Эти двое выглядели очень довольными и обладали таким спокойствием, как будто ничто не могло их удивить.

Солнечный свет озолотил тротуар и серые фасады зданий на противоположной стороне улицы. Мимо с важным видом прошествовал кот; выгнув спину, он вынюхивал дорогу к рыбной лавке. Школьники в голубой форме и шотландках, продавец фруктов с лотками апельсинов, яблок и винограда – все цвета радуги, собранные в одном месте.

Небо было того же оттенка голубого, который Россетти использовал для изображения неба на картине «Любовь Данте». Я не была большой поклонницей эфемерных прерафаэлитов, но их передача реальных цветов неба производила неизгладимый эффект.

– Еще кофе? – надо мной навис официант в строгом костюме с черными брюками и белым полотенцем, повязанным вокруг талии. Я постучала пальцами по книге, разложенной на столе, притворившись, что поглощена собственными мыслями, хотя с тех пор как я заняла столик полчаса назад, я не прочитала ни единого слова.

– Да, пожалуйста.

Он прищурился и слегка наклонился ко мне.

– Может аперитив? «Перно»?

Я покачала головой.

– Только кофе, пожалуйста.

Группа молодых людей, одетых в новую форму французской армии цвета хаки, заняла столик рядом со мной. По данным Би-би-си, около двух с половиной миллионов молодых французов надели военную форму в этом году, и все же мы все надеялись, продолжали верить, что войны не будет. Рузвельт повторял это снова и снова в своих «Беседах у камина».

Был теплый день, поэтому недавно призванные молодые солдаты сняли свои головные уборы и аккуратно сложили в карманы, убедившись, что золотой якорь, символ армии, остается на виду и блестит. По громкости их обсуждения меню и полевых тренировок я поняла, что они пытаются меня впечатлить. Один из них, самый высокий и красивый, подмигнул мне. Я нахмурилась и отвела взгляд.

За столиком напротив меня сидели четверо молодых немецких солдат, щеголяя своими высокими черными ботинками и формой, выкроенной по фигуре, и искоса поглядывали на проходящих мимо девушек, перешептываясь, как это делают мальчишки, игнорируя любопытные, порой даже враждебные взгляды пожилых посетителей кафе, наверняка помнивших Верден, Сомму и другие кровавые сражения времен Первой мировой войны.

В марте Германия аннексировала Австрию, но многие люди считали, что они имели право вернуть территорию, когда-то принадлежавшую им. Раз Гитлер буйствовал в Германии – это их проблема, а не наша. По крайней мере, мы так думали. Это было то время, тот короткий период времени, когда французские и немецкие солдаты еще могли мирно обедать в одном кафе.

За столиком по другую сторону от меня сидела молодая пара, пристально глядя друг другу в глаза и игнорируя всех вокруг. Пели птицы. Легкий ветерок покачивал края тента, заставляя его развеваться словно парус. Счастье омывало меня, как волна берег, но я была отделена от него, как вода и песок отделены друг от друга даже при соприкосновении.

Полчаса спустя я пила уже третью чашку кофе. Где же Чарли? Неужели он забыл? Это было совсем на него не похоже, хотя, возможно, он изменился. Я вот определенно изменилась.

Но стоило мне начать волноваться, как у тротуара перед кафе остановилась голубая «Изотта» с откидным верхом. Машина цвета пачки сигарет «Голуаз», того самого оттенка синего, который Гоген использовал, чтобы нарисовать лагуны Таити. Водитель, лицо которого было прикрыто шелковым шарфом и солнечными очками, подъехал вплотную к деревянной тележке, так что продавец овощей, вздрогнув, отскочил к обочине.

– Эй! Красотка! – крикнул водитель.

Я уставилась в книгу, из которой не прочитала еще ни строчки, и притворилась, что не слышу.

– Лили, – произнес голос более мягко.

– Чарли? Чарли! – Все краски улицы засияли еще ярче, когда я узнала его голос. – Где ты взял эту машину? – крикнула я в ответ. На таком автомобиле ездили кинозвезды вроде Гэри Купера или Фреда Астера, но явно не студенты-медики из Гарварда.

– Одолжил у друга, – подмигнул Чарли.

Он снял солнечные очки и начал внимательно изучать мое лицо. В его глазах было так много… любви и беспокойства и чего-то еще, чему я не смогла бы дать точного названия. Ожидание, торжественность. Он выглядел так, будто за спиной у него спрятан какой-то подарок.

– Залезай! – пригласил он. Его рука лежала на дверце машины, я уцепилась за нее, крепко сжав, будто меня вытаскивали из опасного места.

– Так давно не виделись, – сказал он.

Мы еще немного постояли так, наслаждаясь воссоединением. Спустя какое-то время он рассмеялся.

– Что это на тебе? – Я опустила глаза и стряхнула несколько ворсинок со своего платья. Талия начиналась под линией груди, длинная юбка доходила почти до лодыжек.

– А что не так?

– Ничего, но выглядит просто отвратительно.

– Одежда не имеет значения.

– Поверь мне, еще как имеет.

– Итак, твой друг с машиной. Это женщина?

– Если быть откровенным, то да, женщина.

– Если ты так не хочешь о ней рассказывать, то могу предположить, что замужняя.

Чарли перестал улыбаться.

– Ох, Чарли, а ее муж знает, что ты одолжил у него и жену, и автомобиль?

Мой брат имел особую… репутацию, и в этом была не только его вина. Женщины находили его неотразимым, и, по словам тети Ирэн, уехав из Нью-Йорка в Гарвард, он оставил далеко не одну дебютантку с разбитым сердцем.

– Нет, не знает, но мы ведь ему не скажем?

– То есть мы с ним встретимся?

– Надеюсь, что нет, но этого нельзя исключать. Ты надолго? Уже забронировала номер в отеле «Регина»?

Респектабельный отель «Регина», расположенный в нескольких шагах от Лувра, был тем самым отелем, который наша тетя выбрала много лет назад. «Прощай, прощай, черный дрозд», – пропела она, когда впервые увидела его.

– Нет. Я решила остановиться в гостинице «Париж». Она дешевле.

– И расположена на левом берегу, где живут все художники, – кивнул он. – Меня не проведешь. Ты сняла комнату Оскара Уайльда? Интересно, там остались те же обои? «Либо эти обои уйдут…» – Чарли ткнул меня под ребра.

– «Либо я», – закончила я. Предполагается, что это были последние слова несчастного Оскара Уайльда перед его смертью. Он ушел, обои остались.

Чарли крутанул руль, и автомобиль отъехал от тротуара. Я вздрогнула, как только он нажал на педаль газа.

– Все в порядке, Лили, – сказал он.

С момента аварии прошло два года, но у меня все еще кружилась голова от страха всякий раз, когда я садилась в автомобиль, все еще ощущался тот внезапный крен, утянувший автомобиль с дороги в густые заросли.

– Куда мы едем?

– За подарком на твой день рождения. Чем-то, что можно надеть на вечеринку.

– На вечеринку. Как мило с твоей стороны, Чарли. – Я попыталась придать голосу энтузиазма, но он все равно почувствовал мое нежелание. Я усилием воли расслабила руки и опустила их на колени ладонями вверх.

– Когда ты последний раз веселилась, Лили? Думаю, давно. Но сегодня мы это изменим, и да, для меня в этом есть своя выгода. Если сегодня все пройдет хорошо и всем понравится, позже меня пригласят на еще более роскошную вечеринку. Ту, на которую ходит много богачей. Ты должна выглядеть как можно лучше, так что мы купим тебе платье. У тебя есть с собой наличные? Мне может не хватить.

– Немного есть. И мой день рождения только через два месяца.

– Это неважно. Итак, мы едем к Шанель!

– Коко Шанель? Высокая мода? Может, купим что-то в обычном универмаге?

– В этот раз мы не экономим. Ты должна выглядеть шикарно. Даже лучше, чем шикарно. Великолепно.

– Это так не работает, Чарли. Даже если мы найдем шикарное… великолепное платье, которое будет стоить всех денег, которых у нас нет, на подгонку уйдут недели. – Кроме того, великолепная, да даже шикарная, – не те прилагательные, которыми можно описать женщину в трауре, женщину, которая, взглянув в зеркало, видела отражение трагедии, которую сама и сотворила.

– Ну пожалуйста, Лили, – начал он тоном, который использовал, когда мы были маленькими и я не разрешала ему играть с моими бирюльками, пусть сейчас ему и шел уже двадцать второй год, а мне стукнуло двадцать три.

Я стянула с него водительскую кепку и взъерошила волосы.

– Твоя взяла. Но только не Шанель. – Я хотела купить платье в другом месте. Аллен иногда заглядывал в модные журналы, которые я читала, и ему не нравились изделия Шанель, он считал их слишком строгими, почти маскулинными.

– Ты шутишь? Каждая женщина хочет иметь вечернее платье от Шанель.

– А эта женщина в данный момент хочет Скиапарелли. Давай поедем туда. Ее дочь училась в нашей школе. Интересно, помнит ли она меня.