Часть 2. Albedo^[2]

Глава 2.1

1752 год.

Франция.

Поместье семьи Готье.

Дыхание никак не хотело восстанавливаться. Как будто сердце, легкие, все нутро горело, рвало и ломилось в болезненной метаморфозе, а ведь любой значимой метаморфозе следует быть болезненной. Разбудил ли кого-то мой крик – неизвестно. Сердце, хоть и успокаивалось постепенно, все равно жутко колотилось. Руки тряслись и покрылись холодным потом.

Недовольно рыкнув себе под нос, я поднялся с кровати и подошел к окну. До зари было еще далеко, и тяжелый вздох сорвался с моих губ. Недовольно скрестив руки, я поглядел на свою кровать, и чем дольше я любовался изломанным и пластичным рисунком измятых простыней, тем больше уверялся в том, что нынешняя ночь станет для меня бессонной.

Причина горячего полубезумного пробуждения заключалась как раз в излишней мягкости моего ложа. Тело как будто проваливалось сквозь. Подобные «падения» чудятся не мне одному, и исключительного в том ничего нет. Однако, когда я совладал с собой и сел в кровати, надеясь, что проснувшийся рассудок все расставит по местам, меня постигло чудовищное разочарование.

Я так и не решусь утверждать, вещи ли проходили сквозь меня, будто бы не имели никакой в себе материальной структуры, либо я обратился пустым местом, не более чем призрачной тенью. Быть может, кому иному придет на ум еще более вразумительное объяснение, но не мне.

Не чувствуя ни себя, ни окружающей меня реальности, я силился не поддаваться оглушительному приступу ужаса и отчаяния, нахлынувшему на меня ни с того ни с сего. Мне пришлось со страхом хвататься за одеяло и простыню, прежде чем ощущение реальности ко мне вернулось. Я так и стоял, пытаясь все еще совладать с пережитым ужасом, когда в коридоре послышались шаги. Закатив глаза, я поджал губы. Меньше всего мне хотелось перебудить весь замок, а особенно моего папу, который всегда страдал чутким сном.

Именно он, мой дорогой отец и глава семейства Готье, стоял на пороге моей спальни, накинув бархатный халат поверх белой сорочки. Подле него стояла служанка, которая, очевидно, и подняла графа посреди ночи, испугавшись криков из моей спальни.

– Все в порядке, – произнес я, упреждая вопросы родителя. – Прости, что разбудил.

– Ты кричал? – встревоженно спросил отец, заглядывая мне в глаза.

– Нет, я не… В смысле, я не знаю, – пробормотал я.

Кажется, эти слова только, напротив, усугубили его опасения.

– Этьен, мне страшно оставлять тебя одного, – с тяжелым вздохом признался отец. – Эти припадки не прекратились после Алжира, вопреки твоим заверениям.

– Пап, я не рехнулся, – отрезал я.

– Если так продолжится, рехнемся мы оба, – хмуро произнес он.

Я невесело усмехнулся. Отец было жестом пригласил меня сесть на край кровати и сам направился к ней, но я пригласил его сесть на длинный жесткий диван с низкой спинкой, что стоял вдоль стены под растянутым над ним гобеленом.

Я опустился, прислонившись затылком к холодному камню, чувствуя, как прохлада проходит сквозь меня, успокаивая беспокойный ум. Согласившись со мной, он сел подле меня и тяжело вздохнул, сложив руки перед собой в замке, а локти уперев в колени.

– Что с тобой случилось в Алжире? – осторожно спросил он.

По спине пробежал холодок, и я сам не заметил, как мои руки вновь затряслись, как при лихорадке. С губ сорвался резкий хриплый смешок, а плечи дрогнули в каком-то даже мне непонятном жесте.

– Я вам все сказал, – произнес я, проводя рукой по лицу, – но вы не верите.

– Как нам поверить? – спросил отец. – Как? Люди прочесали все побережье, там не было ни хижины, ни катакомб. Ты же был там, Этьен? Ты же сам привел нас к пустым скалам.

– Ага, – усмехнулся я, подавшись вперед и обхватив голову руками. – Запри меня уже в дурдоме среди безумных лунатиков.

– Прекрати, – хмуро возмутился отец. – Не смей так говорить, Этьен. Зря я поднял это…

Я перевел взгляд на отца и совестливо сглотнул.

– Пап, – произнес я и, как только он обернул свой изможденный взгляд на меня, продолжил: – Мы оба слишком устали. Надо отдохнуть.

Он сделал глубокий вдох и кивнул. Может, я обманывал себя в царящем вокруг полумраке, но мне хотелось верить, что отец слегка улыбнулся, самым краешком губ.

– Что бы там ни случилось, пускай забвение сожрет былое, – произнес я, потягиваясь и разминая шею.

– Поэтично, – по-доброму улыбнулся отец.

* * *

Привезя из Алжира диковинные драгоценности, расписанную вручную плитку и яркие краски, которых не мог сыскать в Европе, я привез оттуда и демонических призраков, с которыми мне предстояло теперь как-то уживаться.

Столкновение с разноглазым мясником Жаном и его чудовищами не могло не сказаться на мне, как бы сильно я того ни желал. Но моя жизнь продолжалась здесь, на севере, вдали от проклятого утеса, вдали от каменистого побережья, на котором под палящим солнцем гнила дохлая рыба, а черномордые гиены рыскали с дозволения своего хозяина.

Не зная природы своих страхов, я должен был изобрести от них спасение. Мне пришлось пойти на поводу у собственных предчувствий, ибо я не знал иной борьбы с приступами бессонницы и этого состояния, когда я становился бесплотным призраком. В особо жуткие эпизоды меня вело настолько, что я даже, помнится, мог видеть себя со стороны.

Вот тут я точно понял, что Алжир стал роковой точкой в моей жизни, и я, наивный юноша, даже представить себе не мог, насколько это путешествие определит мою дальнейшую судьбу.

Сейчас же я остался один на один со своими душевными недугами, и решение даже мне казалось причудливым, чего уж говорить о моем несчастном отце?

Я велел постелить мне прямо на холодном каменном полу. По моему замыслу, мое тело, изнеженное мягкими и податливыми перинами, будет много строже относиться к законам реальности, если будет постоянно ощущать более жесткую опору под собой.

На удивление это помогло, хоть и не сразу. Первые несколько ночей я крутился, все избирая позу, как бы не упираться о камень. С раннего детства я был тем самым мальчишкой, о котором говорят «кожа да кости». Сейчас мое сложение несколько поправилось, но худоба, присущая нашему роду, сейчас давала о себе знать.

Ночь на четвертую я подумал – не бросить ли всю затею? Меня почти что одолела стыдливая глупость этой борьбы с врожденной костлявостью.

На пятую ночь я поклялся бросить глупую мысль и спать по-человечески, в кровати, на мягкой перине, как подобает любому юноше моего происхождения, но на шестую ночь остался спать на полу, решившись все завершить поэтично на седьмую ночь.

Когда я проснулся, я сел на полу и тупо смотрел перед собой. Перебрав все тщетные попытки припомнить свой ускользающий, и, видимо, навсегда ускользнувший, сон, я внезапно пришел к озарению.

Вот уже прошла первая неделя с тех пор, как я вернулся из Алжира, чтобы меня, да и несчастных близких, не ужасали мои полуночные вопли и полубезумные пробуждения.

Перемены в моем поведении не могли не радовать отца. Он с большим участием следил за моим самочувствием, стараясь при этом не быть слишком навязчивым.

После обеда мы проводили время вместе в его кабинете. Отец разбирал письма и бумаги, а я, будучи от природы неспособным попросту вести какое-либо дело, полулежал в кресле, закинув ноги на один подлокотник, а голову опустив на другой.

Изредка мы перекидывались парой слов, но не более. Мы оба предпочитали тишину за работой, и даже спокойный умеренный разговор, продолжающийся слишком долго, рядом со мной был способен знатно мне подействовать на нервы.

Отец же обладал большей выдержкой, но это вовсе не был повод испытывать его на прочность.

Я лежал в кресле, покачивая ногой, с которой уже спала мягкая бархатная туфля, но я был слишком увлечен чтением, чтобы даже заметить это.

В моих руках находилось настоящее сокровище, чудом уцелевшее в годы рьяного обострения цензуры, когда его величество Людовик Возлюбленный в приступе особенно богобоязненного настроения уничтожил добрую половину трудов, подобных тому, что сейчас я читал.

Эта книга была посвящена таинству Великого Делания, фундаментального понятия в алхимическом искусстве. Моя душа особенно пылала страстью к подобным откровениям. Будучи человеком по природе отнюдь не расточительным, я не вел счета деньгам, когда речь касалась подобных памятников литературы.

Труд представлял собой сборник эпиграмм, в которых были зашифрованы свойства металлов и веществ.

Помимо текстов меня поражали иллюстрации к каждой из них.

Все мое внимание было приковано к двадцать четвертой эмблеме с изображением волка, пожирающего человека в короне. На заднем плане тот же самый человек выходил из огня невредимый.

Я с пристальным вниманием рассматривал гравюру и, ведомый прильнувшим к моему сердцу порывом, осторожно коснулся кончиками пальцев бумаги.

Вложив закладку, я закрыл книгу, будучи твердо уверенным в том, что стоит пока уложить все, что уже успел прочесть, в своей голове.

Я поднялся с кресла, потянулся, надел обувь, поддев свалившуюся туфлю носком, и принялся прохаживаться по кабинету, держа драгоценную книгу под мышкой.

– Наскучило? – спросил отец, приподнимая взгляд от письма.

Я удивленно вытаращился на него, круто повернувшись на пятках.

– Боже, нет, – сразу же ответил я. – Мне надо перевести дух.

Отец кивнул и вновь опустил голову, склонившись над бумагами.

– Не клади ее на видное место, – предупредил меня он, обмакнув перо в чернила.

– Буду беречь, ценою жизни, – драматично вздохнул я, прижимая к сердцу сокровище.

– Гляжу, ты приходишь в себя, – со слабой улыбкой произнес отец, но сразу же его лоб рассекли хмурые морщины, а взгляд забегал с одного листа на другой. Видимо, где-то там, в расчетах, затесалось несоответствие, которое надо было разрешить как можно скорее.

Я подошел к нему и посмотрел через плечо, проглядывая упорядоченные строчки.

– Погоди, вот здесь, – произнес я, заметив не по смыслу, но по цвету чернил заметную странность.

Общее полотно темно-серого текста разнилось с маленьким куском, в котором говорилось о количестве малолетних работников на фарфоровой мануфактуре во Франкфурте.

Цвет чернил отличался не так уж и рьяно, чтобы замыленный взгляд отца приметил его.

– Вот где настоящая чертовщина, а не эта твоя алхимия, – вздохнул отец.

Я усмехнулся и похлопал отца по плечу.

– Что ж, оставлю тебя наедине с твоими демонами, а меня ждут мои.

Отец отпустил меня коротким кивком, даже не подозревая, насколько я был в тот момент серьезен.

* * *

Сегодня был особенный день и для меня безумно долгожданный. Я с пылким сердцем и чистой душой припадал в молитве, чтобы послать ангелов-хранителей всем, кто причастен к моему делу, ведь им точно не помешало бы ни заступничество земное, ни заступничество небесное.

Пасмурные тучи так и грозились испортить дороги, но благо сбылось милосердное чудо, и мои люди уже сегодня прибыли к нашему замку.

Я стоял на крыльце, накинув на одно плечо сюртук поверх белой блузы с высоким воротником-жабо. Мне даже боязно представить, сколько времени я провел вот так, в тревожном ожидании, когда уже явится мудреная повозка, и вот, вся она прибывала к крыльцу моего замка.

Колеса остановились с пронзительным скрипом. Меня удручил вид лошадей. Им, беднягам, не повезло с такой непомерной тяжестью, которую их запрягли тащить.

От сердца немного отлегло, когда мои конюшие быстро подоспели и приняли на себя заботу о загнанных жеребцах.

Тогда уже я мог без задней мысли предаться своему ликованию, оглядывая ту самую непосильную ношу.

На колеса были поставлены тяжелые клетки, в которых метались уже мои старые приятные знакомцы. Я все ждал, когда невежественная чернь из прислуги спросит, что это за собаки, и я отвечу, что это вовсе не собаки, а гиены из далекого Алжира.

Но моим намерениям было не суждено сбыться – кучеры были сильно загнаны долгой беспрерывной ездой, и уж суть их ноши, какой бы удивительной и экзотической она ни была бы, их ничуть не волновала.

Глубоко вздохнув, я отдал приказания своим здоровякам погрузить клетки на небольшие, но прочные колеса и затащить в замок.

Чего не сказать о двух горничных. Женщины были уже немолоды и, видно, заслышав какое-то оживление в коридоре, вышли поглядеть что к чему. Звонкий визг славно озарил стены замка, едва горничные разглядели через решетку сутулых гиен.

– Мадам, заверяю вас, – с улыбкой произнес я, положа руку на сердце. – Клянусь вам, звери не потревожат вас никоим образом. Те строительные работы, что кипели и днем, и ночью в подвалах, – и есть мои заблаговременные приготовления к приезду этих экзотических питомцев. Боже, мадам, вы так бледны, должно быть, переутомились. Прошу прощения, мне надо помочь там, внизу. Доброго дня, прошу, переведите дух, мадам!

Конечно, эти горничные не были единственными, кто в замке был в ужасе от новых жителей родом прямиком из солнечного рокового Алжира.

Пока мы шли к подвальным помещениям, то и дело доносились вопли и вздохи ужаса. Мне льстила, безмерно льстила подобная реакция.

Моим рассказам о плене у заклинателя гиен никто не поверил. Тогда я решил не биться ни с кем и согласился с тем, что эти видения попросту были навеяны моим разумом, который, очевидно, крайне редко пребывал в здоровом состоянии.

– Какого черта ты приволок в дом этих уродских псин, Этьен? – услышал я голос отца и жестом показал слугам, что они могут взять небольшую передышку.

– Это гиены, – гордо ответил я, указывая на тяжелую клетку. – Из Алжира.

Лицо его сразу переменилось от одного только упоминания этого города. Плечи заметно поднялись и опустились.

– Боже, – пробормотал он, потирая переносицу. – Вот к каким «питомцам» шли приготовления в подвале?

– А я разве не говорил? – как будто бы удивился я.

Отец скрестил руки на груди и абсолютно точно не разделял и крупицы того восторга, который испытывал сейчас я.

Гиены обнюхивали здешний воздух и выглядывали сквозь прутья, так и норовя ускользнуть прочь. Но, будучи безмерно впечатлен своими алжирскими злоключениями, я был решительно готов к любой хитрости, которую бы собрались учудить зверюги.

– Тут их две породы, – продолжал я, чтобы как-то скрасить тишину, ставшую между нами, – которые поменьше – они с юга, а более крупные, с пятнами, они как раз из тех мест, где мы были.

Тяжелый взгляд моего отца безмерно и живописно твердил о недовольстве подобным приобретением.