Жуткий оскал окаймлялся черным нёбом. Губы монстра были рассечены много раз, и из-под них выступал вперед кривой и беспорядочный ряд клыков.

По бокам зверя тянулись длинные темные полосы, пересеченные шрамами от ножей и огнестрела. Все мое нутро содрогнулось от мысли, что эту тварь не берет ни штык, ни пуля.

Голова была опущена ниже шеи, и на меня таращились в остекленевшей лютости два черных глаза. Этот взгляд пробивал на холодный пот, и я не мог пошевелиться, лишь биться в неконтролируемой дрожи.

Зверь качал головой, когда совершал свои медленные и неторопливые шаги ко мне. Каждый его шаг отвечал цоканьем длинных когтей по камню.

Оцепенев от ужаса, я был лишь бесправным и завороженным зрителем. Зверь явно вышел на меня.

Я не сразу расслышал зов, а когда расслышал, не мог поверить. Голос доносился откуда-то сверху. Это был Жан. Он что-то приказывал, бросал снова и снова короткое слово, которое выбило у меня из памяти навеки.

Зверь продолжал таращиться на меня не мигая. Я усомнился, что это был зрячий взгляд. Тварь, точно высеченная из камня, чуяла меня, в этом не было сомнения, и ей для того не нужен был свет.

Жан вновь окрикнул монстра ведомой лишь ему одному команде, и зверь едва-едва шевельнул ухом. Я был без понятия, к чему заговаривает Жан, но я не верил, не мог поверить, что безобразная горбатая сущность предо мной готова внять приказу человека.

Но Шастель вновь бросал вызов упрямости зверя, и наконец с его уст сорвался такой резкий окрик, что мое сердце содрогнулось в ужасе.

Я терял самообладание, и каждый вдох мне давался с немыслимым до этого дня усилием воли. Рассудок меня покидал, по крайней мере, я в этом был уверен, когда чудовище, наконец, моргнуло своими черными морщинистыми веками, медленно и неторопливо развернулось и, цокая когтями, скрылось обратно во мраке.

Тому видению я верить не мог, как и всем своим чувствам. Меня продолжала колотить дрожь, а в ушах стоял звон. Я закрыл глаза, желая, наконец, предаться сладостному забвению, чтобы боль и колотящий меня изнутри ледяной ужас наконец-то стихли.

Но моя рука, на которой оставалась цепь, дернулась, ибо с другого края потянули.

– Не спи, – приказал Жан, крикнув мне вниз и начиная тянуть цепь на себя.

Последние капли рассудка заставили меня собраться. Ожидать от Шастеля галантности я не стал. Напротив, страх, что он попросту сейчас поволочет меня и вывернет руку, заставил прийти в себя.

Любое движение пробуждало во мне боль, которая граничила с агонией. Я оставался в сознании буквально чудом. Не меньшим чудом было и то, что я успел внять голосу Жана, и когда он потянул цепь на себя, я оперся дрожащими от усталости ногами о склон. Руками я держался за цепь.

С помощью Жана я вылез из этой ямы и, боясь оглянуться, без сил рухнул бы на колени, но Жан придержал меня за плечо.

– Пошли, – повелел он, оглядываясь на гиен, которые боязливо сторонились той ямы, и я до сих пор не верил в то, что я смог выбраться.

* * *

– Что это было? – спросил я, откладывая пустую миску и вытирая рот тыльной стороной ладони.

Жан сидел напротив меня, как и я, на голом каменном полу камеры. Его задумчивый вид все же давал мне возможность предположить, что Жан сам очень доволен нашей вылазкой.

Все то время, пока я жадно поглощал принесенное мясо, рубленное в рагу, приправленное каким-то кисло-острым маслом, Шастель пялился перед собой на пустой каменистый пол.

Для меня, северного аристократа, даже деловая поездка в Алжир казалась бы огромным потрясением на долгие годы, что уж и говорить об этих злоключениях? Я был потрясен. Я еще не понимал, с явлениями какого порядка я столкнулся, и это осознание медленно приходило ко мне только сейчас, когда мы вернулись в мою камеру.

И я видел, что Жан тоже переменился.

Мой вопрос заставил его поднять на меня свой взгляд, лютый и нелюдимый.

– Зверь, – коротко ответил Шастель.

– Зверь? – переспросил я, прекрасно расслышав голос мясника.

Жан невесело усмехнулся, откинул голову назад, упершись затылком о камень.

– Зверь, – повторил Шастель. – Пираты, с которыми мы бороздили моря, везли его здешнему безумцу. Турецкий паша жаждал иметь в своем зверинце саму преисподнюю. Где отловили звереныша – я не знаю, я был всего лишь юнгой. Паше привели чудище – оно было много меньше, где-то с молодого волка, не более. Выродок. Нет такого, нет даже похожего. Так вот, привести мы-то привели, а вот уже слуги паши удержать не смогли. Ни удержать, ни отловить потом. Так и поселилось это проклятье, и по ночам рыщет меж скал. Мне даже было на руку, что какие-то местные примечали тварь. Теперь мне было на кого валить пропажи.

– И ты решил подкармливать его? – спросил я.

Жан усмехнулся и пожал плечами.

– Ты же его видел, белоручка. Чего спрашивать? – Шастель помотал головой. – Нет, нет… Зверь сам себя прокормит. Зверь засел в катакомбах, которые вырыли пираты для схрона своего добра. Я знаю, по крайней мере, пять лазов, к которым я иногда подстраиваю ловушки. Привожу к нему гостей вроде тебя. Если ночью приведу кого, почти всегда выходит. А так, зверь тут вольно рыщет ночами, ища, чем поживиться и поразвлечься.

Слушая рассказ разноглазого мясника, я боялся шевельнуться, боялся, что мой вдох или выдох слишком громкий.

Перед глазами снова стояла та тварь, уставив пустой взгляд, от которого обдавало обжигающей стужей. От одной памяти о звере, я невольно обнял себя руками, и по телу прокатилась дрожь.

– Я хочу его приручить, – добавил Жан, несколько погодя.

Тут уже усмехнулся я. Это звучало кощунственно амбициозно, даже для типа вроде пройдохи Жана.

– И как успехи? – спросил я.

Жан опустил голову и подался чуть вперед, окидывая меня взглядом с головы до ног. Губы искривились в ухмылке.

– Сегодня зверь впервые отказался от добычи, – удовольствие отчетливо слышалось в его низком звучном голосе, и у меня по спине пробежал холодок.

Воспоминание от той твари, от его замершего, стеклянного взгляда вновь вселило дрожь в мои похолодевшие руки.

– Я приказал, и он не стал жрать, – победоносно и гордо заявил Шастель.

Он явно гордился своей победой, а мне льстила мысль, что я был причастен к этому триумфу. С искренней улыбкой я приподнял дрожащие руки, гремя цепью, которая по-прежнему сковывала нас, и начал аплодировать в меру своих сил.

– Уймись, – хмуро, но все равно с улыбкой и в голосе, и на лице отмахнулся Жан.

– Поздравляю, – молвил я, кладя руку на сердце.

Шастель усмехнулся.

– Кажись, я слишком уж приложил тебя, – бросил Жан и покрутил пальцем у виска. – Вот ты и рехнулся.

– Не вини себя, месье, – произнес я, пожав плечами, и тотчас же тысячу раз раскаялся.

Поведя лопаткой, я, кажется, совершил какое-то роковое шевеление. Всю спину и левую руку пробило неистовой и беспощадной судорогой. Я зажмурился и простонал от боли сквозь стиснутые зубы.

Мои муки проистекали под холодным, но все же уже не презрительным взглядом Шастеля.

Наконец боль унялась, и я перевел дух.

– Пора прощаться, – произнес Жан.

Я кивнул.

– И в самом деле, я у тебя засиделся, – согласился я. – А сколько обычно ты держишь при себе гостей?

– Недолго, – сухо ответил Жан, и, опершись о колено, поднялся в полный рост.

Я поднялся сквозь ломящую боль во всем теле, и мы направились к выходу. Мельком я заметил свой пистолет, который Жан, разумеется, не собирался отдавать. Меня немного оскорбило, что Шастель все еще держал при себе оружие. За все время я ни разу не вынудил его обратиться к нему.

Это выглядело глупо и, если честно, действовало на меня довольно утомительно и удручающе. В конце концов, он мог бы уже поверить в то, что я не сбегу, чтобы я, разумеется, удрал бы при первой возможности. Но, видимо, у Жана были большие проблемы с доверием. В целом мне особенно нет дела до того, как близко люди готовы открыться этому миру, но мнительность Шастеля сейчас стоила мне жизни.

Когда я прошелся по камере до коридора, мои ноги подтвердили мои самые скверные опасения. Шаткость моей походки была пугающей. Я едва-едва переставлял ноги и с каждым шагом так и норовил подвернуть лодыжку.

В коридоре слышался храп – и по углам, в открытых камерах, спали гиены.

Жан бегло оглядел своих питомцев, быстро пересчитав их в уме.

Когда мы вновь взошли по ступеням, нас встретило ласковое закатное солнце. Жара стихала.

Я вдыхал спокойный вечерний воздух. Глубокий вздох напомнил об отбитых ребрах, что заставило поморщиться, а в глазах ненадолго потемнело.

Когда мы развернулись в сторону моря, я тяжело встал на месте и мотнул головой.

– Жан, я не преодолею спуск по утесу, – произнес я.

– Мы пойдем к другому берегу, – заверил меня Шастель.

Я слабо улыбнулся и кивнул.

Жан не обманул меня, и мы в самом деле не стали идти к крутому скалистому утесу и дикой бухте.

Вместо того мы пошли другой тропинкой. Я смотрел себе под ноги, которые едва-едва волочились от усталости.

Мы вышли на другой берег, более длинный и открытый. Жан молча кивнул на старую лодку, которой, судя по ее состоянию, уже не суждено пуститься вплавь. Мы сели, будто бы на весла, и стали смотреть на закат, который догорал в высоком-высоком южном небе.

Водную гладь рассекали шхуны и фрегаты. Отсюда они казались моими игрушками, которые прямо сейчас где-то пылятся уже несколько лет в далекой Франции.

Блеснула первая звезда.

Жан шевельнулся и вздрогнул. Он взял меня за руку, довольно грубо и болезненно развернув ладонью к себе. Мясник снял с пояса ключ, открыл замок и похлопал меня по плечу.

От боли снова потемнело в глазах, и я не понимал взгляда. Я потер запястье, избитое и потертое неровными звеньями.

– Ну что, Этьен? – спросил Жан и глубоко вздохнул.

Цепь грохнула на пол, и Шастель принялся отстегивать собственную руку.

– Спасибо, Жан, – кивнул я, поднимая взгляд на одинокую звезду, что плыла в вечеряющем небе.

Шастель глухо усмехнулся, резко тряхнув головой и убирая жесткие пряди назад.

– Нет, правда, – угадав насмешку мясника, произнес я, прикрывая веки.

Заламывая пальцы, я слушал ласковый прибой и отдаленный крик чаек. Резкий грохот вновь раздался прямо передо мной. Признаться, я был удивлен, когда увидел свое оружие, брошенное мне под ноги.

– Твое, – Шастель кивнул впереди себя.

– А толку? – улыбнулся я, поднимая пистолет.

Жан улыбнулся, вставая со своего места. Потянувшись, он вновь хрустнул шеей.

– Гуляй, – произнес Жан, тряхнув плечами.

Я поднял на него взгляд и сглотнул, хмуро сведя брови.

– Гуляй, – уже приказал он.

Мое недоумение сковывало меня.

– Тебя зверь жрать не стал, – бросил Жан, выступая прочь из лодки. – Что-то с тобой не так, Этьен.

С этими словами он ушел прочь, оставив меня одного на берегу.

* * *

Прошло два дня с того момента, как люди моего отца нашли меня на каменистом берегу, в лодке.

Помню, как я в порыве неутолимой жажды припал к кожаной фляге, выпив за раз больше собственного предела. Люди слишком поздно отстранились, и меня стошнило желчью и кровью.

Я не помнил дороги ко дворцу, но как только меня оставили в покое, я провалился в глубокий сон. В моей памяти живут смутные отголоски разговора с отцом, но никакого содержания в моем сознании не сохранилось.

До сих пор боюсь, что сболтнул чего лишнего о тех видениях, которые мне явились, о звере, что рыскает в здешних краях под покровом беспробудной тьмы и о разноглазом мяснике, чья воля смиряет диких зверей.

Мой сон был крепок и безмятежен, а проснулся я на полу вместо мягкой кровати. Судя по ушибленному боку и синяку на руке, я грохнулся, пока ворочался от забытого кошмара. Мутный разум гнетуще и мучительно обращал меня в реальность.

Мы собирались отправляться со дня на день, как только кузен вернется с охоты. Он прочесывал побережье с группой охотников, выискивая преступника. Я содрогался от мысли, что такой человек, как мой кузен, вышел на охоту на такого человека, как Жан.

Мне было сложно представить, кто из этих смельчаков находится в большей опасности.

В конце концов, я убедил отца, что мы и так задержались в этом проклятом Алжире, и нам пора возвращаться домой любой ценой.

Отец внял моим уговорам, в отличие от кузена, связь с которым мы поддерживали через посыльного, – сам Франсуа не возвращался в город, а жил в лагере, где-то там, на восточном утесе.

Моему отцу хватило решимости отдать приказ, вернуть Франсуа любой ценой. В итоге пришлось буквально притащить его к кораблю, который был готов к отплытию, и мы ждали лишь кузена.

– Я подстрелил его! – негодовал Франсуа, когда я пришел его навестить. – Мы взяли кровавый след, и собаки четко вели нас!

Мой искренний интерес всецело отражался на моем лице, когда я подсел ближе и внимал каждому слову.

Франсуа сокрушенно опустил руки и тяжело вздохнул, мотая головой.

– След четко вел нас до равнины, а потом собаки, верно, почуяли еще что-то… – вздохнул кузен, разводя руками. – Бесполезная скотина… на них нашла трусость, за такое охотничью псину по-хорошему стрелять надо…

– Вы же не… – затаив дыхание, спросил я.

– Нет, – отмахнулся Франсуа. – Еще пулю тратить на этих шавок…

У меня от сердца отлегло.

– Может, они почуяли какого-то хищника, вот и затрусили? – предположил я.

– Какая разница… Этот ублюдок, который похитил тебя, все еще на свободе… – бормотал Франсуа.

Я положил руку на плечо брату.

– Доверь месть Господу Богу и душу свою не отравляй бременем сим, – зачитал я по памяти нашего проповедника.

– Аминь… – устало выдохнул кузен, окидывая меня добрым взглядом.

Мы крепко обнялись, и хоть мое тело заныло разом всеми ушибами, причиненными мне накануне, я закрыл глаза на эту боль, боясь смутить своего любимого кузена. Не знаю, подозревал ли Франсуа в полной мере, чем рискует, прочесывая горы, но этот поступок сильно отпечатался в самой глубине моего сердца. Мы отплыли, оставляя позади Алжир, проклятый утес и того жуткого разноглазого мясника с рынка, которого я вспомню еще не раз.