Вдруг что-то переменилось в его взгляде, и светлые брови свелись еще более хмуро.

– Почему их так много? – хмуро спросил он, оглядывая клетки, – Только не говори, что ты собрался их разводить.

– Тогда молчу, – я пожал плечами, любовно вглядываясь меж прутьев.

К сожалению, зверье было настроено довольно злостно, и стоило мне чуть приблизиться к клетке, как зверюга на меня оскалилась и клацнула так близко, что слюна осела пятнышком на моем рукаве.

Усмехнувшись, я отпрянул назад. Когда я взглянул на отца, с удивлением обнаружил, что он ничуть не разделяет моего восторга относительно партии этих прекрасных экзотических хищников.

– Почему ты не мог увлечься лошадьми или охотничьими собаками? – причитал, верно сам себе, мой дорогой отец.

Я пожал плечами, закатывая рукава.

– Я не такой славный наездник, и охотник из меня тоже скверный. Зачем они мне? – спросил я.

– А на гиен у тебя, боюсь спросить, какие планы? – трагически вздохнул отец.

Эти слова отозвались мягким радостным теплом, какое присуще накануне долгожданного праздника или встречи с любимым человеком после долгих лет разлуки.

Глубокий вздох наполнил всю мою душу радостным и светлым чувством, и я знал, что мне не с кем разделить наконец-то обретенную радость жизни.

Именно в это мгновение я ощутил себя свободным человеком, хоть и холодное отчуждение нависало надо мной бледной тенью.

– Никаких. Они просто мне нравятся, – молвил я, заглядывая сквозь прутья на самую большую отраду своей жизни.

Отец же мучительно вздохнул, возводя глаза к высоким сводам.

– Все же приглядись к андалузским скакунам, – произнес отец. – Но, впрочем, делай что хочешь. Но чтобы в обществе о твоем зверинце не знали. Эти твари опасны, и когда до его величества дойдут об этом слухи, всех гиен пристрелят, Этьен.

Энтузиазм охладился жутким предостережением.

– Не скрою, мне они не по душе, – продолжил мой родитель, положа руку на сердце, и голос его, видимо, смущенный моим испугом, несколько смягчился. – Даже больше, эти твари – прямое доказательство, что ад есть, и твари преисподней бродят по нашей земле.

– Как ты сегодня поэтичен, – с улыбкой ответил я, тихо аплодируя отцу, стараясь переменить тон беседы.

Будь моя воля, я бы попросту развернулся и пошел прочь, так сказать, «на английский манер», и не говори я сейчас с отцом, так бы и поступил.

Он же оставался серьезен, когда отдал мне поклон. Мы посмотрели друг другу в глаза, и меня разобрала веселая, но нервная усмешка – уж настолько меня переполняли ребяческий восторг и радость от этих самых тварей преисподней.

– Прошу, будь благоразумен, – произнес отец, и я услышал редкую для его холодного голоса заботу и нежность. – Даже слухи об этих зверях должны остаться в стенах нашего замка.

– Я буду благоразумен, – пообещал я, положа руку на сердце.

– И ты даже при мне суешься к ним, как к домашним догам. Это звери, Этьен. Прошу, береги себя, – произнес он, заглядывая мне в глаза.

Я обнял отца, как я часто поступаю, когда мне сложно выдерживать чей-то взгляд на себе. Мы обнялись, и я со слугами продолжил шествие вниз, в мрачные подвалы.

От здоровяков требовалось немало сил и ловкости – гиены, истомленные неволей, уже проснулись и метались внутри клеток, доставляя немало проблем. Это неуместное оживление едва не привело к гибели – двое парней чуть не были придавлены своей тяжеленной ношей, но, слава богу, все обошлось.

Я щедро выделил целый погреб для своих новых питомцев. Всего их было шесть особей, две из которых мне быстро полюбились большим размером тела и крепкими белыми зубами.

Размещая всех животных, я лично проследил, чтобы гиен посадили на цепь достаточно длинную, чтобы звери могли спокойно ходить или даже немного пробежаться по камерам.

Увидев своими глазами, что просторы нашего погреба и длина цепей полностью совпали с моим замыслом, я испытал восторг и крайнее довольство собой.

Распорядившись о кормежке, я с удовольствием наблюдал, как теперь уже мои гиены предаются с дороги долгожданной трапезе.

Наверное, я провел многим больше часа и, скорее всего, провел бы еще больше, однако ко мне явился слуга. Он не сразу начал свой доклад, а, замерев на пороге, пытался понять, что за зверье теперь будет соседствовать с ним в этих подвалах.

– Что? – спросил я, стараясь хоть немногим развеять замешательство, охватившее слугу.

Юноша сглотнул, верно, припомнив уроки благонравия о том, как неприлично пялиться, особенно на вещи своих господ. Он поднял взгляд, и я понял, что мальчишка сбит с толку увиденным.

– Ты что-то хотел сказать? – предположил я, пытаясь помочь юнцу припомнить его поручение, и, видимо, мне удалось.

Тот часто закивал.

– Месье де Ботерн, ваша светлость, ваш кузен, прибыл и ожидает в белой гостиной, – доложил слуга.

– Пошли, – произнес я и, окинув своих питомцев прощальным взглядом, взобрался по лестнице, перешагивая через несколько ступеней.

Я направился в белую гостиную, где меня ожидал мой милый кузен Франсуа. Настроение у него было безмерно светлое и радостное. Мы крепко обнялись, поцеловались в щеки и сели за низкий столик с мраморной столешницей.

Нам принесли чай с лавандой, и мне все не терпелось выслушать, что же решил Франсуа.

– Пока что нет, – угадывая мой вопрос, вздохнул кузен.

– Так и знал, – цокнул я, откинувшись со своей чашкой и блюдечком на спинку кресла.

– Если бы решение влияло лишь на мою жизнь – так плевать, – пламенно и вполне справедливо произнес кузен. – Но черт вас всех дери, тут замешаны обе семьи!

– И обеим семьям будет выгоден ваш союз с очаровательной, просто милейшей Джинет, – заметил я, поглядывая в свою чашку.

– Ее происхождение… – начал Франсуа, но я закатил глаза и попросту не дал ему закончить.

– Братец, милый, посмотри на меня, – вздохнул я. – Я здесь, чтобы озвучить твои мысли. Тебе хватает здравого смысла прийти к моим же доводам, но почему-то вы все боитесь произнести это вслух. В общем, я к твоим услугам, Франс.

Кузен глубоко вздохнул, потирая переносицу, но не предпринял никакой попытки перебить меня, и потому я продолжил.

– Джинет де Ботерн будет любящей женой и заботливой матерью, – я старался вложить столько искренней мягкости и заботы в эти слова, насколько я был способен.

Кажется, это произвело славное впечатление на Франсуа – кузен поднял свой сосредоточенный взгляд.

– Я рад, что ты так ответственно думаешь о ее происхождении. Но, право, дорогой, века, когда все решала лишь чистота крови, давно позади, – вздохнул я не без трагичной нотки в голосе и сделал несколько осторожных глотков. – Ее отец – честный делец и пользуется доброй славой в наших кругах. Никто не посмеет осмеять тебя за этот союз. Правда, Франс, не посмеет.

Я знал, почему Франсуа не отвечает ничего, я знал, о чем он молчит. Что ж, ему виднее, стоит ли делиться секретами подобного толка или нет, я продолжу делать вид, что попросту не в курсе.

– В конце концов, мой милый брат, – произнес я, закидывая ногу на ногу и оправляя рукава своей блузы. – По праву происхождения ты, Франсуа де Ботерн, в праве выбирать, а не довольствоваться.

Мои слова попали слишком точно. Кузен поджал губы и решительно кивнул.

* * *

Мы думали провести с Франсуа остаток дня на открытом воздухе. Кузен даже собирался запечатлеть в своих набросках деревья из нашего сада, но пленэр был испорчен силами абсолютно нам неподвластного порядка, а именно – начался дождь.

Мелкая морось довольно скоро сменилась тяжелым ливнем, которым небеса уже грозились с самого утра.

Мы с Франсуа пошли в гостиную, названую мною восточной. Мы кинули большие подушки на пол, который уже был застлан пестрыми персидскими коврами. Рухнув, мы какое-то время просто ждали, когда нам принесут горький кофе в маленьких турецких чашках.

Сильно позже, когда уже перевалило за полночь, к нам присоединился мой отец. Он, конечно же, был безмерно рад видеть ненаглядного племянника.

Мои глаза уже слипались от усталости, и кофе не мог меня больше бодрить.

Я молча сидел и слушал, как отец и кузен начали беседовать о делах. Такие разговоры вкупе с нахлынувшей усталостью легко сморили меня, и я уснул прямо так, не раздеваясь, что было, впрочем, довольно скверной ошибкой.

С утра у меня болела шея, ибо я не нашел ничего лучше, чем подложить под голову первое, что попадется под руку. К несчастью, под руку попался маленький жесткий пуф. Помимо жуткой боли в позвонках, на половине лица отпечатался узор крупного плетения.

Я недолго разминал шею, чтобы она уж так ужасно не ныла. Все же мне повезло, и боль довольно скоро отступила, а вместе с ней и скверное настроение.

* * *

Дозываться кого-то из слуг мне не хотелось, поэтому я сам налил себе холодной фруктовой воды, смочил виски. Голова медленно остывала. Я с облегчением вздохнул, выходя на каменный балкон. Одет я был, скажем, не по погоде, а посему утренняя прохлада ядрено пробрала меня, чему я был несказанно рад.

Немного поразмявшись, я вернулся в замок и, все так же избегая любого общения со слугами, пошел искать отца и кузена, которые, согласно моему предположению, прямо сейчас где-то премило ворковали.

Ступал я в мягких восточных туфлях, которые нравились мне куда больше европейского каблука, и сейчас эта обувь пришлась как никогда кстати.

Гулкие коридоры донесли до моего слуха знакомые голоса, и я, осторожно ступая, разыскал нужную мне комнату. Мне посчастливилось остаться незамеченным.

– Не думаю, – услышал я голос отца.

– Только Господу ведомо, что там случилось, – произнес Франс. – Ведь ты сам не дал мне отловить и…

– Остынь, Франс, и оставь месть Господу, – произнес отец. – Большое милосердие Небес, что наш Этьен вернулся. Что бы там ни было, пусть это останется в Алжире.

На моих губах невольно всплыла улыбка.

Даже я сейчас, оглядываясь назад, с трудом верю, что я действительно провел несколько дней на цепи. Довольно часто я сомневаюсь в своем рассудке и памяти, и история с Алжиром отнюдь не является исключением. Слава богу, у меня есть радостное напоминание о том, что все, случившееся со мной, правда. А именно – на моей руке, на самом запястье остались отметины от той самой цепи, к которой я был прикован.

Но если для меня это доказательство является жестким и неоспоримым, то ни отца, ни моего любезного кузена шрамы, если и впечатлили, то не заверили в правдивости моих слов.

– В нем что-то переменилось, и это пугает меня. В смысле, еще больше, чем обычно, – тем временем продолжал мой отец.

Я невольно приоткрыл глаза от изумления и, затаив дыхание, продолжил подслушивать.

– При всем уважении, дядя, но Этьен всегда был… не таким, как все, – сказал Франсуа.

По этой паузе я понял, что он хотел подобрать словечко поострее, но вовремя одумался.

– Франс, милый, есть «не такие, как все», а Этьен закупился богомерзкими бесами и заполонил ими весь подвал! – голос отца будто бы ожил.

– Ну, – протянул Франсуа, – я все еще считаю, что кузен не изменяет себе. Он всегда был любопытным ребенком, как и его пристрастия… Вы же помните, как он в свое время увлекался алхимией?

– Боже… – протянул отец, и я был готов держать пари, что он закатил глаза и осенил себя крестным знамением.

– Боюсь, ты хочешь верить, что Алжир изменил его, – продолжил Франсуа. – Но давай смотреть правде в глаза.

– Когда речь заходит об Этьене, делать это крайне сложно, – пробормотал отец.

– Ты говорил с ним о случившемся? – спросил кузен.

Я услышал лишь тяжелый вздох.

– Ясно… – с усмешкой произнес Франсуа. – Поговорю с ним.

– О чем же? – произнес я, сделав вид, что лишь сейчас забрел к ним.

– О гостях из Алжира, которых ты запер в подвале накануне, – произнес Франсуа, выйдя мне навстречу.

– Гостях? – Я удивленно повел бровью, когда мы поцеловались с кузеном в щеки. – Нет-нет, они не гости. В том смысле, что они останутся тут с нами жить.

– Если не пожрут друг друга, – пожав плечами, произнес отец.

– Не пожрут, – уверенно заявил я. – Они рассажены по разным клеткам, а цепи на шеях обеспечивают полный контроль над их положением.

– А я даже не догадывался, зачем тебе понадобились трактаты об инженерии из нашей библиотеки. Даже успел порадоваться, – со слабой улыбкой произнес папа.

– Ох, дядя, для тебя новость, что Этьен что-то замышляет там? – усмехнулся Франсуа, потрепав меня по голове, а я, отстранившись, с игривой улыбкой клацнул зубами воздух.

– Понабрался у своих шакалов? – вздохнул отец, подпирая голову рукой.

– Гиен, – важно поправил я, развалившись на диване.

И отец, и Франсуа добродушно усмехнулись и переглянулись меж собой. Я же скрестил руки на груди и слегка поджал губы, что сделать было, к слову, не так уж и легко, учитывая, как меня разбирал смех.

– И все же, мой милый братец, – протянул Франсуа, – я не понимаю тебя.

Я бросил на кузена вопросительный взгляд и развел руками, предлагая открыто и прямо задавать любые вопросы.

– Помнится, ты же с раннего детства зачитывался этими жуткими книжками из мрачных веков, любовно разглядывая жутких чудищ, – размышлял вслух кузен, и мои губы сами собой разошлись в довольной улыбке.

– Все так, кузен, – согласно кивнул я.

– И при всей этой страсти к чудовищному и безобразному ты отказался ехать со мной и дядей в гости к господам де Боше, – Франсуа всплеснул руками.

Я рассмеялся, помня, разумеется, какие же страхолюдские дочери у месье де Боше, и мне стало несколько досадно, что сам так и не нашел возможности сострить на этот счет.

Отец тоже широко улыбнулся, хоть и бросил короткий взгляд с осторожной укоризной в сторону Франсуа.

– Нет, в самом деле, почему именно гиены? – спросил папа, и кузен участливо взглянул на меня.

Я пожал плечами и, лениво потянувшись, зевнул.

– А почему бы и нет?

* * *

Ближе к полудню мы с папой проводили кузена и какое-то время еще стояли на крыльце, глядя на уходящую вдаль карету.

Стояла приятная весна, когда нежное предвестие скорого цветения робко шепчется среди лесов, а молодая трава еще не пестрит сочными лугами, а лишь набирается сил, чтобы выдержать свой пышный летний наряд.

Я глубоко вздохнул, желая наполнить легкие этим трепетным замиранием, охватившим все небо, весь воздух, все прилегающие леса и сады подле замка.

Мы с отцом стояли, разделяя это волшебное оцепенение, и вскоре настало время вернуться в замок. Я скорее направился в подвал, к моим удивительным питомцам с маленькими черными глазками-бусинами.