Они приоткрылись и ответили на поцелуй. Их обладательница чуть подалась вперед, прижалась к Абросимову. Он почувствовал прикосновение ее упругой груди. Сладкий ток пробежал по жилам графа, тело его дернулось и окончательно вышло из повиновения разуму. Все, что накопилось в его душе за полгода разлуки с неверной женой, было разом отброшено, разорвано в клочья, унесено могучим порывом той неодолимой силы, которой теперь полностью покорился граф. Он сжимал в объятьях эту женщину, прекраснее и опаснее которой не было в целом свете, дрожащими пальцами неловко пытался справиться с застежками на ее платье.

Она торопливо помогала ему освобождать его и себя от мешающей дышать, чувствовать друг друга одежды. Но вдруг, на мгновение придя в себя, слегка отстранилась и едва слышно прошептала:

– Закройте дверь!

Только тут Абросимов вспомнил, что дверь кабинета остается распахнутой и любой из немногочисленных обитателей дома мог видеть их, но не это сейчас волновало его. С трудом оторвавшись от Полины, он бросился к двери, захлопнул ее, повернул торчащий в замке ключ. Когда он обернулся, то увидел Полину, которая, воспользовавшись мгновениями свободы от его объятий, сбросила на пол платье и сейчас предстала перед ним лишь в тонкой нижней рубашке, почти не скрывающей ее чудной наготы. Из груди Абросимова непроизвольно вырвался сдавленный стон, он стремительно шагнул к ней, поднял на руки, ставшие удивительно сильными, это легкое гибкое тело, повлек к стоявшей у стены кушетке, осторожно положил Полину на нее. Стремительно освободившись от остатков одежды, граф опустился на колени, нежно обнял ноги своей, казалось, навсегда потерянной жены, прижался щекой к ее бедрам. Они были плотно сжаты и слегка подрагивали в нетерпеливом возбуждении. Пальцы Полины коснулись подола рубашки, невесомая материя заскользила вверх, являя взору графа беззащитную белизну атласной кожи. Его жадные глаза, словно упиваясь собственным бесстыдством, не могли оторваться от волшебного зрелища.

Полина чуть приподнялась и потянула Абросимова к себе. Граф немедленно подчинился этому призыву. Осознание того, что она тоже желает его, исторгло из груди Абросимова еще один стон. Он прижался грудью к ее груди, обнял ее крепко, властно, нежно и трепетно, зарылся лицом в ее спутанные его ласками густые рыжие волосы, коснулся губами уха, зашептал в него нелепое, глупое, совершенно ненужное, такое необходимое:

– Милая… Милая… Я здесь… Я не могу без тебя… Я не могу без тебя…

Сейчас она была с ним. Сейчас она дарила ему наслаждение, которое, он знал это, не доступно никому из смертных. О! Сколь податливым, сколь покорным было это тело, немедленно отзывавшееся на любые его желания, предвосхищавшее сами эти желания, направлявшее его страсть к столь знакомому и вечно неведомому финалу. Графа вдруг охватил сладкий ужас, он боялся, что оно, это хрупкое тело, не выдержит его яростного напора, рассыпется, разобьется на множество осколков, окажется миражом, предательски развеется за мгновение до достижения высшего счастья. Но бесплотность эта оказывалась обманчивой, нежное облако, которое обнимал граф, сгустилось, стало упругим, опаляюще жарким, само крепко обхватило его, лишая дыхания… И тогда… тогда…

Полина разомкнула веки и слабо улыбнулась, увидев над собою лицо Абросимова. В глазах графа читались одновременно обожание, благодарность, вернувшаяся боль.

– Почему? Почему? – тихо проговорил Дмитрий Константинович. – Почему вы имеете такую силу надо мной? Я знаю, что буду жалеть об этом… О том, что сейчас… Но все равно! Спасибо тебе. Спасибо, потому что…

Полина подняла руку, положила ладонь ему на затылок, притянула его голову, прижала к своей груди. Пальцы другой руки зарылись в его седые волосы.

– Пожалуйста, – прошептала она, – не говори ничего. Хороший мой, бедный мой, не говори. У нас еще будет время, чтобы поговорить, у нас теперь будет много времени. Я не уйду от тебя. Слышишь? Не уйду. Даже если ты будешь гнать меня. А теперь молчи. Мне очень хорошо, мне хорошо с тобой. Понимаешь? И тебе хорошо. Ведь правда? Пусть нам будет хорошо. Молчи.

Абросимов замер. Он осторожно касался губами груди Полины. Действительно, не хотелось двигаться, не хотелось говорить, было лишь одно желание: пусть это мгновение длится вечно, пусть не кончается никогда. Схожие чувства он испытывал очень давно, в далеком детстве, когда мать перед сном, положив его голову себе на колени, расчесывала его тогда длинные и густые волосы редким гребнем, шепча своему мальчику что-то очень ласковое.

* * *

Ночь они провели в одной постели, забывшись сном лишь под утро. Абросимов сам удивлялся своей страсти, сделавшей его, казалось, лет на двадцать моложе. Оба они избегали объяснений, словно забыв обо всем, что было между ними прежде.

Граф проснулся от ласкового поцелуя Полины, когда солнце, пробиваясь через приоткрытые шторы, уже осветило спальню. Жена склонилась над ним и сказала серьезно и тихо:

– Молю об одном: поверь, я не играю с тобой. Я грешна, но сейчас говорю искренне. Мне надо много сказать вам… тебе. Прошу, выслушай меня и знай: я не та, что раньше. Давай поговорим в твоем кабинете после завтрака.

Не дожидаясь ответа, Полина легко поднялась, подошла к креслу, на котором лежал халат графа, явив взору Абросимова совершенство линий своей обнаженной спины, и направилась в ванную. Дмитрий Константинович тоже встал и начал медленно одеваться. Он даже не размышлял над тем, как следует ему держать себя с женой, зная, что любые построения трезвого рассудка окажутся немедленно разрушены взглядом этих сине-зеленых глаз, чуть заметным кивком обрамленной рыжими локонами головы, изящным изгибом тонкой шеи…

Завтрак прошел чинно и спокойно, походя на общую трапезу в каком-нибудь благопристойном бюргерском семействе. Денис и Оленька, проявляя удивительную в их возрасте деликатность, не задавали ни отцу, ни вновь обретенной мачехе никаких вопросов, поддерживали неспешный разговор о видах на погоду сегодня и об особенностях местного климата вообще. Абросимов ощущал отчего-то теплую печаль, несущую не боль, а некое странное умиротворение.

Побежденный страстью рассудок начинал занимать позиции, добровольно оставленные его извечной соперницей, убеждал графа, что случившееся вчера не в силах ничего изменить, не в состоянии склеить осколки вдребезги разбитых супружеских отношений. Совершенно ясно было и другое: тщетны любые попытки излечиться от болезни по имени Полина. Абросимов не мог и, честно говоря, не хотел противиться этим обстоятельствам, решил отдаться во власть несущего его потока. Будь, что будет. Предстоящий разговор вызывал любопытство, но не возбуждал беспокойства, рождающего нервное напряжение.

После завтрака Дмитрий Константинович попросил Полину подождать его в кабинете, сам же отправился вместе с детьми в комнату для занятий, где дал Денису задания по географии и математике, а Оленьке – по французскому и истории. Затем он решительно тряхнул головой и направился к Полине. По дороге ненадолго задержался у висящего на стене зеркала. Отражение одарило графа грустной улыбкой и в очередной раз убедило в том, что в его внешности нет ничего привлекательного для женщин, особенно для такой красавицы, как его жена.

– Нет, – спокойно сказал он себе. – Она не любит тебя. И никогда не полюбит. Бессмысленно тешить себя иллюзиями.

С этими словами он проследовал в кабинет, где в нетерпеливом ожидании томилась Полина, испытывавшая перед предстоящим объяснением гораздо большее волнение, чем ее супруг. Абросимов предложил ей сесть и сам опустился на стул. Оба они старались держаться подальше от кушетки, на которой, сами того не ожидая, оказались вчера, избегая даже смотреть в ту сторону.

– Я слушаю, – мягко сказал граф, приглашая Полину к началу разговора.

– Я хочу повиниться перед вами в своем грехе, – проговорила она. – Честное слово, я делаю это не для того, чтобы отягчить ваше сердце своим признанием и снова ранить его. Просто… Между нами не должна стоять неправда. Вы очень дороги мне. За время нашей разлуки я поняла это. Да, я обманывала вас, да, я играла с вами, но теперь не желаю и не могу лгать.

Полина замолчала, потом зажмурилась и выдохнула:

– Я уже была обвенчана, когда выходила за вас!

Она открыла глаза и быстро взглянула на Абросимова. Зрачки его чуть расширились, но лицо оставалось спокойным. Полина заговорила торопливо и горячо, словно опасаясь, что не успеет сказать то, что намеревалась сообщить, что граф прервет ее каким-нибудь ненужным вопросом или еще что-нибудь помешает ее признанию. Она рассказала без утайки историю своей жизни до появления в доме Абросимова, опуская лишь некоторые малозначительные подробности. Поведала о мертворожденном ребенке, о безумном венчании со Штернбергом в саксонской деревушке, о предательстве Георга, о том, что ее тайна стала каким-то образом известна преследовавшему ее Ряжскому… Лицо Абросимова при упоминании имени убитого им на дуэли князя исказилось болезненной гримасой, он поднялся со стула и отвернулся к стене, возле которой простоял, пока Полина рассказывала об интригах Ростопчина.

Неожиданно граф подошел к ней, заглянул в глаза, положил руки на плечи, поднял со стула, осторожно обнял и тихо сказал, гладя по голове, словно ребенка:

– Бедная моя, бедная! Сколько довелось тебе пережить! Почему ты раньше ничего мне не говорила? Почему сразу не доверилась мне?

– Я… я… – задыхаясь, прошептала Полина и вдруг разрыдалась, уткнувшись лицом в плечо Абросимова.

Ей не хотелось больше быть сильной и независимой, она неожиданно ощутила, что всегда подспудно мечтала о таких нежных, верных руках, обнимающих ее, готовых оградить от любой беды, о таком любящем и благородном сердце, способном простить любое прегрешение. Из гордой амазонки, бесстрашно бросающейся в битву с судьбой, она вмиг превратилась в несчастную слабую женщину, маленькую девочку, отбросившую глупую строптивость, нуждающуюся в понимании, прощении и защите. Полина плакала. Абросимов, сознавая необходимость и целительную силу этих слез, не пытался остановить их, не утешал эту взбалмошную гордячку, такую сильную, такую неприкаянную, такую любимую. Он молча стоял посреди кабинета, продолжая обнимать Полину и гладить ее по волосам.

Потом они наперебой рассказывали друг другу о тех приключениях, что довелось им пережить за время разлуки. Полина поведала о своем пленении, о ранении, о бегстве из Москвы, когда ей стало известно о том, что иезуиты разыскивают ее мужа, охотясь за дневниками Масальского. Абросимов сообщил о нападении на дом под Гентом, предпринятом Свидерским и его людьми, о Владимире Ворте, которого Полина должна помнить по Петербургу. Она снова принялась уговаривать мужа оставить Арденны и перебраться в Москву, где граф и его семья будут в гораздо большей безопасности.

– Нет, дорогая, – покачал головой Абросимов. – Сейчас это совершенно невозможно. Я должен дождаться возвращения Ворта. Он повез дневники Масальского в Петербург и скоро уже будет здесь. Не думаю, что нам что-нибудь грозит. Кроме того, Владимир оставил здесь своего человека для охраны. Я представлял его тебе за завтраком.

Сказанное отнюдь не успокоило Полину, но, хорошо зная упрямство Абросимова, она не стала настаивать на немедленном отъезде. Может, действительно, стоит дождаться возвращения этого загадочного Ворта, которому так доверяет граф?

Приближалось время обеда. Дмитрий Константинович, не желая слушать никаких возражений, велел ставшей удивительно покладистой Полине поселиться в его доме и немедленно перенести ее вещи, оставленные в деревенской гостинице. Он вызвался сам отправиться с нею, но она уверила мужа, что в этом нет никакой необходимости, пусть идет к детям, она сама даст необходимые распоряжения хозяину постоялого двора по поводу лошадей, экипажа, дорожного кофра и тут же вернется назад. С этими словами Полина поспешила в гостиницу, желая управиться поскорее с этим нехитрым делом, дабы из-за ее отсутствия не пришлось откладывать обед. Она знала, сколь раздражают графа отступления от привычного распорядка.