Цитаты из книги «Пятое действие»

«Как быстро воскресает навык…»   Как быстро воскресает навык! Как просто обретаем мы Привычный статус черных правок На белых дистихах зимы. Вписались в узы узких улиц, Небес некрашеную жесть… Как будто мы к тому вернулись, Что мы и есть.     С какою горькою отрадой Мы извлекаем пуховик, А то тулуп широкозадый: Едва надел – уже привык. Кому эксцесс, кому расплата, Обидный крен на пару лет, А нам – костяк, писал когда-то Один поэт.     Как быстро воскресает навык – Молчи, скрывайся и урчи; Привычки жучек, мосек, шавок, Каштанок, взятых в циркачи, Невнятных встреч, паролей, явок, Подпольных стычек, тихих драк; Как быстро воскресает навык Болезни! Как     По-детски, с жаром незабытым – Чего-то пишем, все в уме, – Сдаешься насморкам, бронхитам, Конспирологии, чуме, И что нас выразит другое, Помимо вечного – «Муму», Тюрьма, сума, чума и горе Ума/уму?     Не так ли воскресает навык Свиданий с прежнею женой, Вся память о словах и нравах, Ажурный морок кружевной: Душа уныло завывает, Разрыв провидя наперед, – Плоть ничего не забывает, Она не врет.     Смешней всего бояться смерти, Которой опыт нам знаком, Как рифма «черти» и «конверте». Его всосали с молоком. И после всех земных удавок Еще заметим ты и я, Как быстро к нам вернется навык Небытия.

Но есть и та еще услада На рубеже, Что ждать зимы теперь не надо: Она уже. Как сладко мне и ей – обоим – Вливаться в эту колею: Есть изныванье перед боем И облегчение в бою.     Свершилось. Все, что обещало Прийти, – пришло. В конце скрывается начало. Теперь смешно Дрожать, как мокрая рубаха, Глядеть с надеждою во тьму И нищим подавать из страха – Не стать бы нищим самому.     Зиме смятенье не пристало. Ее стезя Структуры требует, кристалла. Скулить нельзя,     Но подберемся. Без истерик, Тверды, как мерзлая земля, Надвинем шапку, выйдем в скверик: Какая прелесть! Все с нуля.     Как все бело, как незнакомо! И снегири! Ты говоришь, что это кома? Не говори. Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен Застывший, колкий мир зимы, Как торжествующий крестьянин. Пусть торжествует. Он – не мы.     Мы никогда не торжествуем, Но нам мила Зима. Коснемся поцелуем Ее чела, Припрячем нож за голенищем, Тетрадь забросим под кровать, Накупим дров и будем нищим Из милосердья подавать.

Избыточность Избыточность – мой самый тяжкий крест. Боролся, но ничто не помогает. Из всех кругов я вытолкан взашей, как тот Демьян, что сам ухи не ест, но всем ее усердно предлагает, хотя давно полезло из ушей. Духовный и телесный перебор сменяется с годами недобором, но мне такая участь не грозит. Отпугивает девок мой напор. Других корят – меня поносят хором. От прочих пахнет – от меня разит. Уехать бы в какой-нибудь уезд, зарыться там в гусяток, поросяток, – но на равнине спрятаться нельзя. Как Орсон некогда сказал Уэллс, когда едва пришел друзей десяток к нему на вечер творческий, – «Друзья! Я выпускал премьеры тридцать раз, плюс сто заявок у меня не взяли; играл, писал, ваял et cetera. Сказал бы кто, зачем так мало вас присутствует сегодня в этом зале, и лишь меня настолько до хера?». Избыточность – мой самый тяжкий грех! Все это от отсутствия опоры. Я сам себя за это не люблю. Мне вечно надо, чтоб дошло до всех, – и вот кручу свои самоповторы: все поняли давно, а я долблю! Казалось бы, и этот бедный текст пора прервать, а я все длю попытки, досадные, как перебор в очко, – чтоб достучаться, знаете, до тех, кому не только про мои избытки, а вообще не надо ни про что! Избыточность! Мой самый тяжкий бич! Но, думаю, хорошие манеры простому не пристали рифмачу. Спросил бы кто: хочу ли я постичь великое, святое чувство меры? И с вызовом отвечу: не хочу. Как тот верблюд, которому судьба таскать тюки с восточной пестротою, – так я свой дар таскаю на горбу, и ничего. Без этого горба, мне кажется, я ничего не стою, а всех безгорбых я видал в гробу. Среди бессчетных призванных на пир не всем нальют божественный напиток, но мне нальют, прошу меня простить. В конце концов, и весь Господень мир – один ошеломляющий избыток, который лишь избыточным вместить. Я вытерплю усмешки свысока, и собственную темную тревогу, и всех моих прощаний пустыри. И так, как инвалид у Маяка берег свою единственную ногу, – так я свои оберегаю три.

Кое-что и теперь Вспоминать не спешу… Только ненавистью можно избавиться от любви, только огнем и мечом. Дафна Дюморье   Кое-что и теперь вспоминать не спешу – В основном, как легко догадаться, начало. Но со временем, верно, пройдет. Заглушу Это лучшее, как бы оно ни кричало: Отойди. Приближаться опасно ко мне. Это ненависть воет, обиды считая, Это ненависть, ненависть, ненависть, не Что иное: тупая, глухая, слепая.     Только ненависть может – права Дюморье – Разобраться с любовью по полной программе: Лишь небритая злоба в нечистом белье, В пустоте, моногамнее всех моногамий, Всех друзей неподкупней, любимых верней, Вся зациклена, собрана в точке прицела, Неотрывно, всецело прикована к ней. Получай, моя радость. Того ли хотела?     Дай мне все это выжечь, отправить на слом, Отыскать червоточины, вызнать изъяны, Обнаружить предвестия задним числом, Вспомнить мелочи, что объявлялись незваны и грозили подпортить блаженные дни.     Дай блаженные дни заслонить мелочами, Чтоб забыть о блаженстве и помнить одни Бесконечные пытки с чужими ключами, Ожиданьем, разлукой, отменами встреч, Запашком неизменных гостиничных комнат… Я готов и гостиницу эту поджечь, Потому что гостиница лишнее помнит.     Дай мне выжить. Не смей приближаться, пока Не подернется пеплом последняя балка, Не уляжется дым. Ни денька, ни звонка, Ни тебя, ни себя – ничего мне не жалко. Через год приходи повидаться со мной. Так глядит на убийцу пустая глазница Или в вымерший, выжженный город чумной Входит путник, уже не боясь заразиться.

Которое, при некоей сноровке, От мира не оставит ничего; Однако Бог устроил так красиво, Что точность выстрела от силы взрыва Зависит, так сказать, наоборот: Когда стреляешь по конкретной цели – Взрывается бесшумно, еле-еле, А если хочешь бенц на самом деле – То неизвестно будет, где рванет.     У Бога, покровителя фантазий, Строителя земного очага, Тут применен закон причинных связей И рычага. Он меньшинства возможности повысил, А большинству амбиций недоклал. Тут виден не закон случайных чисел, А хитрый план.     Итак, закон: Когда нас половина, То все еще спокойно и невинно. Когда нас треть, То нам уже не страшно умереть. Когда нас четверть, Никто уже не сможет нас умертвить, А если нас всего седьмая часть, То нам уже дана такая власть, Что мы легко способны всем накласть И не пропасть. Когда нас стиснут до одной десятой, То мы уже гоняем всех взашей, Как может кот усатый-полосатый Гонять мышей. Крутую сотню три бессильных старца Раскидывают запросто, как блох, А если кто один на всех остался, То это Бог.

Трактат   А как по мне, то все довольно просто: В сообществе, толпе, в людской горсти Процентов девяносто Не склонны хорошо себя вести. А бонусы, Господь меня прости, – От храбрости до творческого роста, – Положены процентам десяти.     Такой процент, златосеченья вроде, Имеет место при любой погоде, В любом народе, При Цезаре, Пилате, Нессельроде, При диктатуре, хаосе, свободе, – И не имеет шансов возрасти.     Пусть гуманисты губы раскатали В последние четыре сотни лет, – Но девяносто склонны быть скотами, А десять нет. Но десяти настолько неохота     Дожить свой век под властью идиота, Им так претит всеобщая зевота И ворожба, Им до того не хочется в болото, Что силы их усемеряет кто-то И направляет поперек рожна; В итоге смерть, тупа и криворота, Стучится лбом в закрытые ворота, А жизнь идет туда, куда должна.     У Лема есть такая теорема – Точнее, лемма, – Изложенная в книге «Божий глас»: Она сложна и несколько занудна, Но говорить стихами мне нетрудно, И я сейчас.     Там люди по космической шифровке Воссоздали такое вещество,

Непросвещенные места, Который потянулся к Библии И все запомнил про Христа! И что нам делать, бедный Пятница? В цивильном Йорке нас не ждут. Как только солнышко закатится, Нас наши родичи сожрут. На что мы молодость потратили? Обидно, что ни говори, У дикарей попасть в предатели, А у пришельцев – в дикари. Скажи, зачем мы так поверили, Какого, собственно, рожна – Посланцам доблестной империи, Где наша верность не нужна? А для жрецов родного капища Мы жертвы главные. Пора! Для них мы колла… бора… как это, Как ты сказал – коллабора… Мы из других материй сотканы, У них бело, у нас черно, Для наших я изгой, но все-таки, Для них я просто ничего! Теперь душа моя украдена, Неузнаваемы черты… Спаситель мой, любимец, гадина, Кому меня оставил ты? Зачем же я в тебя глаза втыкал, Учась, покорствуя, молясь? Зачем тобою не позавтракал, Когда увидел в первый раз? За что меня ты бросил, Господи, На растерзанье их клешней? Хотя тебе от этих слез, поди, Еще скушней, еще тошней… Кому потребны эти жалобы? В его глазах слепой восторг, Смотри, смотри, он машет с палубы, Он уплывает в город Йорк, Оттуда он и будет пялиться – Невозмутимо, как всегда, – На то, как поглощает Пятницу Его исконная среда.     Ну что же! Вытри слезы, Пятница. Душиста ночь в родных местах. Плоскоголовая лопатница[4] Надрывно квакает в кустах. Во влажном мраке что-то прячется, Непредставимое уму… Довольно. Вытри слезы, Пятница! Сейчас нам лучше, чем ему. В вечерних джунглях столько прелести! Я так и слышу, чуткий псих, Как от восторга сводит челюсти У соплеменников моих. Как пахнет полночь многогласная, Соцветья, гроздья, семена, Какая все-таки прекрасная, Смешная, дикая страна! Как сладко сдохнуть одурманенным В кипучей чаще, дорогой! Тут быть последним христианином Гораздо лучше, чем слугой. И право, это так заслуженно, – И в этом столько куражу, – Что я хотя бы в виде ужина Еще Отчизне послужу.

Бремя черных Закрытие темы   С годами все завоеватели К родному берегу скользят. Они еще не вовсе спятили, Но явно пятятся назад. Колонизатор из колонии, Короны верный соловей, Спешит в холодные, холеные Поля Британии своей; Советники с гнилого Запада Восточных бросили царьков, Уставши от густого запаха Ручных шакалов и хорьков; И Робинзон опять же пятится На бриг, подальше от невеж: Отныне ты свободен, Пятница, Чего захочешь, то и ешь. Спешит к земле корабль прогрессора, Покинув вольный Арканар: Прогрессор там еще погрелся бы, Но слишком многих доканал. С Христом прощаются апостолы В неизъяснимом мандраже: – А мы-то как теперь, о Господи? Но он не слушает уже. И сам Создатель смотрит в сторону, Надеясь свой вселенский храм Покинуть как-нибудь по-скорому, Без долгих слов и лишних драм: – Своей бездонною утробою Вы надоели даже мне. Я где-нибудь еще попробую, А может быть, уже и не.     Среди эпохи подытоженной, Как неразобранный багаж, Лежит угрюмый, обезвоженный И обезбоженный пейзаж. Туземный мир остался в целости, Хотя и несколько прижат. В нем неусвоенные ценности Унылой грудою лежат. Они лежат гниющим ворохом Перед поселком дикарей. Со всеми пушками и порохом, С ружьем и Библией своей, Со всею проповедью пылкою Их обучил дурак седой Лишь есть врага с ножом и вилкою Да руки мыть перед едой. Чем завершить колонизацию Перед отплытьем в милый край? Оставить им канализацию, Бутылку, вилку, – и гудбай.     Все так. Но есть еще и Пятница, Который к белым так присох, Которому пошили платьице Из обветшалых парусов, Который проклял эти гиблые,

Родина казалась нам тогда Темной школой после окончания Всех уроков. Даже и труда.     Помню – еду в Крым, сижу ли в школе я, Сны ли вижу, с другом ли треплюсь – Все на свете было чем-то более Видимого: как бы вещью плюс. Все застыло в призрачной готовности Стать болотом, пустошью, рекой, Кое-как еще блюдя условности, Но уже махнув на все рукой.     Я не свой ни белому, ни черному, И напора, бьющего ключом, Не терплю. Не верю изреченному И не признаюсь себе ни в чем. С той поры меня подспудно радуют Переходы, паузы в судьбе. А и Б с трубы камнями падают. Только И бессменно на трубе.     Это время с нынешним, расколотым, С этим мертвым светом без теней, Так же не сравнится, как pre-coitum И post-coitum; или верней, Как отплытье в Индию – с прибытием, Или, если правду предпочесть, Как соборование – со вскрытием: Грубо, но зато уж так и есть.     Близость смерти, как она ни тягостна, Больше смерти. Смерть всегда черства. Я и сам однажды видел таинство Умирания как торжества. Я лежал тогда в больнице в Кунцево, Ждал повестки, справки собирал. Под покровом одеяла куцего В коридоре старец умирал.     Было даже некое величие В том, как важно он лежал в углу. Капельницу сняли («Это лишнее») И из вены вынули иглу. Помню, я смотрел в благоговении, Как он там хрипел, еще живой. Ангелы невидимые веяли Над его плешивой головой.     Но как жалок был он утром следующим. В час, когда, как кучу барахла, Побранившись с яростным заведующим, В морг его сестра отволокла! Родственников вызвали заранее. С неба лился серый полусвет. Таинство – не смерть, а умирание. Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет.     Вот она лежит, располосованная, Безнадежно мертвая страна – Жалкой похабенью изрисованная Железобетонная стена, Ствол, источенный до основания, Груда лома, съеденная ржой, Сушь во рту и стыд неузнавания Серым утром в комнате чужой.     Это бездна, внятная, измеренная В глубину, длину и ширину. Мелкий снег и тишина растерянная. Как я знаю эту тишину! Лужа замерзает, арка скалится, Клонятся фонарные столбы, Тень от птицы по снегу пластается, Словно И, упавшее с трубы.

Я любил тогда театры-студии С их пристрастьем к шпагам и плащам, С ощущеньем подступа, прелюдии К будущим неслыханным вещам; Все тогда гляделось предварением, Сдваивалось, пряталось, вилось, Предосенним умиротворением Старческим пронизано насквозь.     Я люблю район метро «Спортивная», Те дома конца сороковых. Где Москва, еще малоквартирная, Расселяла маршалов живых. Тех строений вид богооставленный, Тех страстей артиллерийский лом, Милосердным временем расплавленный До умильной грусти о былом.     Я вообще люблю, когда кончается Что-нибудь. И можно не спеша Разойтись, покуда размягчается Временно свободная душа. Мы не знали бурного отчаянья –