Цитаты из книги «Пятое действие»

К вопросу о роли детали в русской прозе   Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов. О деталь, какой позавидовал бы и врач, Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!     Думал выбросить. И велик ли груз – скорлупа! На троллейбусной остановке имелась урна, Но потом позабыл, потому что любовь слепа И беспамятна, выражаясь литературно.     Через долгое время, в кармане пятак ища, Неизвестно куда и черт-те зачем заехав, В старой куртке, уже истончившейся до плаща, Ты наткнешься рукою на горстку бывших орехов.     Так и будешь стоять, неестественно прям и нем, Отворачиваясь от встречных, глотая слезы… Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем, В том числе и над ролью детали в структуре прозы?

И мы, оглядевшись воровато, В ответ залепечем горячо: – Эпоха, эпоха виновата! С вас спросу нету, вы чо.     Тогда, добираясь до крещендо, Они перейдут на полный глас: С чего это нам просить прощенья? С чего это, собственно, у вас?     С рожденья рахит, пальто из ваты, Чесотка, болезни головы, – Короче, вы сами виноваты, Что мы получились таковы.     И главное, нас столько чморили – И нас, и непутевую мать, – Что, когда мы все это натворили, Нас можно простить и понять.     Больные, униженные вечно, Забывшие письменную речь… – Конечно, – мы скажем, – конечно! Конечно, – мы скажем, – конеч…     Бог с тобой, наша мирная обитель, Притяжение пейзажей и масс. Вы только отскребитесь, отскребитесь, Хоть от мертвых отскребитесь от нас.

Отходит с криком электричка, уносит музыку свою: Сегодня пятница, отлично, два дня покоя, как в раю, Толпа проходит молчаливо, стук замирает вдалеке, Темнеет, можно выпить пива в пристанционном кабаке, Размякнуть, сбросить груз недели, в тепло туманное войти – Все на границе, на пределе, в полуживотном забытьи; И дождь идет такой смиренный, и мир так тускло озарен – Каким манком, какой сиреной меня заманивает он? Все неприютно, некрасиво, неприбрано, несправедливо, ни холодно, ни горячо, Погода дрянь, дрянное пиво, а счастье подлинное, чо.

Старое, а в чем-то новое чувство начала февраля, Небо серое, потом лиловое, крупный снег идет из фонаря.     Но ясно по наклону почерка, что все пошло за перевал, Напор ослаб, завод кончился, я пережил, перезимовал.     Лети, снег, лети, вода замерзшая, посвети, фонарь, позолоти. Все еще нахмурено, наморщено, но худшее уже позади.     И сколько ни выпади, ни вытеки – все равно сроки истекли. (Я вам клянусь: никакой политики, это пейзажные стихи.)     Лети, щекочущее крошево, гладь лицо, касайся волос. Ты слышишь – все кончено, все кончено, отпраздновалось, надорвалось.     Прощай, я пережил тебя, прости меня, все было так бело и черно, Я прожил тут самое противное и вел себя, в общем, ничего.     Снег, снег, в сумятицу спущусь твою, пройдусь, покуда все еще спят, И главное, я чувствую, чувствую, как моя жизнь пошла на спад.     Теперь бы и жить, чего проще-то, довольно я ждал и горевал – Но ясно по наклону почерка, что все идет за перевал.     Кружится блестящее, плавное, подобное веретену. При мне свершилось тайное, главное, до явного я не дотяну.     Бессонница. Ночь фиолетова. Но я еще насплюсь, насплюсь. Все вверх пойдет от снегопада этого, а жизнь моя на спуск, на спуск.     Нравится мне это испытание на разрыв души моей самой. Нравится мне это сочетание, нравится до дрожи, Боже мой.

Эпилог   Теперь тут жить нельзя. По крайней мере век Сухой земле не видеть всхода. На выжженную гладь крошится мелкий снег, И воздух сладок, как свобода. Что делать! Я люблю усталость эту, тишь, Послевоенный отдых Бога. Мы перешли рубеж – когда, не уследишь: Всего случилось слишком много. Превышен всяк предел скорбей, утрат, обид, Победы лик обезображен, Война окончена, ее исток забыт, Ее итог уже неважен, Погибшие в раю, зачинщики в аду, Удел живых – пустое место… Но не зови меня брататься: не пойду. Ты все же из другого теста.     Ночь, дом без адреса, тринадцать на часах, Среди миров звенят стаканы: За пиршественный стол на общих небесах Сошлись враждующие станы. Казалось бы, теперь, в собрании теней, Когда мы оба очутились В подполье, на полях, в чистилище – верней, В одном из тысячи чистилищ, Казалось бы, теперь, в стране таких могил, Такой переболевшей боли, Перегоревших слез – и мы с тобой могли б Пожать друг другу руки, что ли.     Но не зови меня брататься, визави, Не нам пожатьем пачкать руки. Казалось бы, теперь, когда у нас в крови Безверия, стыда и скуки Не меньше, чем допрежь – надежды и вины И больше, чем гемоглобина, Казалось бы, теперь, когда мы все равны, – Мне все еще не все едино.     Нет! как убитый зверь, что хватки не разжал, Я ока требую за око. Я все еще люблю булатный мой кинжал, Наследье бранного Востока. Когда прощенье всем, подряд, наперечет, До распоследнего солдата, – Ты все-таки не я, хотя и я не тот, Каким ты знал меня когда-то.     Гарь, ночь без времени, ущербная луна, Среди миров гремит посуда, А я стою один, и ненависть одна Еще жива во мне покуда. В тоске безумия, в бессилье немоты, В круженье морока и бреда – Ты все еще не я, я все еще не ты. И в этом вся моя победа.

В России блистательного века, Где вертит хвостом Елисавета, Умирает великий велогонщик, Не выдумавший велосипеда. Покидает великий велогонщик Недозрелую, кислую планету. Положил бы под язык валидольчик, Да еще и валидольчика нету.     В Англии шестнадцатого века Спивается компьютерный гений, Служащий лорду-графоману Переписчиком его сочинений, А рядом великий оператор, Этого же лорда стремянный, – Он снимает сапоги с господина, А больше ничего не снимает.     Ты говоришь – ты одинока, А я говорю – не одинока, Одинок явившийся до срока Роботехник с исламского Востока. Выпекает он безвкусное тесто С детства до самого погоста, Перепутал он время и место, Как из каждой сотни – девяносто.     Мой сосед, угрюмо-недалекий, – По призванию штурман межпланетный: Лишь за этот жребий недолетный Я терплю его ремонт многолетний. Штробит он кирпичную стену На завтрак, обед и на ужин, Словно хочет куда-то пробиться, Где он будет кому-нибудь нужен.     Иногда эти выродки святы, Иногда – злонравны и настырны: Так невесте, чей жених не родился, Все равно – в бордель, в монастырь ли. Иные забиваются в норы И сидят там, подобно Перельману, А иные поступают в Малюты, И клянусь, я их понимаю.     Я и сам из этой породы. Подобен я крылатому змею. Некому из ныне живущих Оценивать то, что я умею. Живу, как сверкающий осколок Чьего-то грядущего единства, Какому бы мой дар бесполезный Когда-нибудь потом пригодился:     Способность притягивать немилость, Искусство отыскивать подобных, Талант озадачивать безмозглых, Умение тешить безутешных.

«Квадрат среди глинистой пустыни…»   Квадрат среди глинистой пустыни В коросте чешуек обожженных, Направо барак для осужденных, Налево барак для прокаженных. Там лето раскаленнее печи, На смену – оскал зимы бесснежной, А все, что там осталось от речи, –     Проклятия друг другу и Богу. Нет там ни зелени, ни тени, Нет ни просвета, ни покоя, Ничего, кроме глины и коросты, Ничего, кроме зноя и гноя. Но на переломе от мороза К летней геенне негасимой Есть скудный двухдневный промежуток, Вешний, почти переносимый. Но между днем, уже слепящим, И ночью, еще немой от стыни, Есть два часа, а то и меньше, С рыжеватыми лучами косыми.     И в эти два часа этих суток Даже верится, что выйдешь отсюда, Разомкнув квадрат, как эти строфы Размыкает строчка без рифмы.     И среди толпы озверевшей, Казнями всеми пораженной, Вечно есть один прокаженный, К тому же невинно осужденный,     Который выходит к ограде, И смотрит сквозь корявые щели, И возносит Господу молитву За блаженный мир его прекрасный.     И не знаю, раб ли он последний Или лучшее дитя твое, Боже, А страшней всего, что не знаю, Не одно ли это и то же.

О пропорциях   Традиция, ах! А что такое? Кто видал, как это бывает? Ты думаешь, это все толпою По славному следу ломанулись?     А это один на весь выпуск, Как правило, самый бесталанный, В то время как у прочих уже дети, Дачи и собственные школы,     Такой ничего не понимавший, Которого для того и терпят, Чтобы на безропотном примере Показывать другим, как не надо, –     Ездит к учителю в каморку, Слушает глупое брюзжанье, Заброшенной старости капризы С кристалликами поздних прозрений;     Традиция – не канат смоленый, А тихая нитка-паутинка: На одном конце – напрасная мудрость, На другом – слепое милосердье.     «Прогресс», говоришь? А что такое? Ты думаешь, он – движенье тысяч? Вот и нет. Это тысяче навстречу Выходит один и безоружный.     И сразу становится понятно, Что тысяча ничего не стоит, Поскольку из них, вооруженных, Никто против тысячи не выйдет.     Любовь – это любит нелюбимый, Вопль – это шепчет одинокий, Слава – это все тебя топчут, Победа – это некуда деваться.     Христу повезло на самом деле. Обычно пропорция другая: Двенадцать предали – один остался. Думаю, что так оно и было.

Явление зимы мне видно из окна, И это все она.     Вот комната ее за тюлевою шторой, На третьем этаже, прохладная, в которой, Средь вышивок, картин, ковров и покрывал, Я сроду не бывал; Зато внутри гостят ангина и малина, Качалка, чистота, руина пианино – И книги, что строчат светлейшие умы Для чтения зимы.     Когда настанет час – из синих самый синий, – Слияния цветов и размыванья линий, Щекотный снегопад кисейным полотном Повиснет за окном, – Ей в сумерках видны ряды теней крылатых, То пестрый арлекин, то всадник в острых латах, Которому другой, спасающий принцесс, Бежит наперерез.     Когда рассветный луч вдоль желтого фасада Смещался в феврале и было все как надо: Лимонный цвет луча, медовый – кирпича, И тень ее плеча, – Я чувствовал, что с ней мы сплавлены и слиты: Ни девочка-апрель, что носит хризолиты, Ни девочка-октябрь, что любит родонит, Ее не заслонит.     Тот дом давно снесен, и дряхлый мир, в котором Мы жили вместе с ней, распался под напором Подспудных грубых сил, бродивших в глубине, Понятных ей и мне, – Но девочка-зима, как прежде, ходит в школу И смотрит на меня сквозь тюлевую штору; Ту зиму вместе с ней я пробыл на плаву – И эту проживу.

Танго   Когда ненастье, склока его и пря начнут сменяться кружевом декабря, иная сука скажет: «Какая скука!» – но это счастье, в сущности говоря.     Не стало гнили. Всюду звучит: «В ружье!» Сугробы скрыли лужи, «Рено», «Пежо». Снега повисли, словно Господни мысли, От снежной пыли стало почти свежо.     Когда династья скукожится к ноябрю и самовластье под крики «Кирдык царю!» начнет валиться хлебалом в сухие листья, то это счастье, я тебе говорю!     Я помню это. Гибельный, но азарт полчасти света съел на моих глазах. Прошла минута, я понял, что это смута, – но было круто, надо тебе сказать.     Наутро – здрасьте! – все превратят в содом, И сладострастье, владеющее скотом, затопит пойму, но Господи, я-то помню: сначала счастье, а прочее все потом!     Когда запястье забудет, что значит пульс, закрою пасть я и накрепко отосплюсь, смущать, о чадо, этим меня не надо – все это счастье, даже и счастье плюс!     Потом, дорогая всадница, как всегда, Настанет полная задница и беда, А все же черни пугать нас другим бы чем бы: Им это черная пятница, нам – среда.