Цитаты из книги «Пятое действие»

Пойди в валютчики – попадали бы доллары;Пойди я в сыщики – у всех бы стало алиби;Пойди в могильщики – вообще не умирали бы.Оно ползет за мной, как тень, скуля, постанывая,И станет вашим в тот же день, как вашим стану я.Мое предательство ценя, – ему-то рады вы, –Не оттолкнете вы меня, хотя и надо бы,И перекинется гнилье, и ляжет трещина,И станет вашим все мое, как и обещано. Я, как гранату, жизнь закину в ваше логово –Видать, затем и берегли меня, убогого.Себя я кину, как гранату – ту, последнюю,С моей прижизненною кармой и посмертною.Вот ровно так я перейду на вашу сторону,И мы толпой, в одном ряду войдем в историю,И там опустимся на дно, как маршал Паулюс,Но если с вами заодно, то я не жалуюсь. «Земля очнется после снега – и лезут…» Земля очнется после снега – и лезут из-под негоОбертки, хлам, почему-то кости, битый кирпич,Стекло, бутылки из-под пиво, бутылки из-под вино,Дохлые крысы и много чего опричь. Со всем этим надо бы что-то сделать, но непонятно какЗа все это браться после такой зимы,Когда мы тонули в сугробах, шубах, вязли в клеветниках,А как приводить в порядок, так снова мы. …Вот так очнешься после ночи – и лезут из-под нееВчерашние мысли, скомканные носки,Обломки тем, обломки строчек, сброшенное белье,Малознакомое тело рядом, прости. Внизу, на улице, та же свалка и аромат при ней,

И я ж еще при этомНе делал ничего,Что вопреки запретамТворило большинство:

Вот разве для перевода скорби в исписанные листки,Источник истинно второсортный для первосортной тоски.

Когда на смену размытым пятнам настанет иное зренье,Каким убожеством суррогатным увижу свой краткий день я!

Но вот и дни последнего тепла…» Но вот и дни последнего тепла.Сияет клен, оконного стеклаКасаясь.По улицам шатается толпаКрасавиц.Красавицы сияют испитой,Последней, острой, нервной красотойС мечтательным и хищным выраженьем.Все нараспашку, навзничь, напоказ,Все веет размножением иРазложеньем. Повсюду жгут листву. В ее дымуМучительно бродить по одному:Все – по два,Но ясно, что не выйдет ничего:Все напоказ, и все обречено.Все будет подло, медленно, черно,Бесплодно.Все рвется умирать и истреблять.Природа, как накрашенная …*,[6]Невинна.О тупике кричит любой пустяк,И летом тоже так. Но летом такНе видно. Под окнами – дворовый стадион.Всеобщей суете под стать и он:ЧасамиВ футбол гоняет цвет пяти дворов.Аплодисменты, свист, кричалки, рев –Все сами.Чрезмерен каждый выкрик, каждый штрих –Как поцелуй с оглядкой на других;И, краемСознания – «Наш век не так тяжел:Да, все вразнос, а мы еще в футболИграем!»И точно так в прощальный свой расцветШевелится и шепчет всякий бред Держава,Которая, как старое «Пежо»,В закатном свете выглядит свежо,Но ржаво.Листва шумит, хотя уже суха.На всем кресты, зияние, труха,Как будто на машинке буква «Х»Залипла.И в кабаке, и в доме, и в мозгуВсе голосит: «Я буду! Я могу!» –Но сипло. Все кончится, иссякнет и умретБез смысла и трагических высот.Все выродится в скверный анекдот.Нет времени честней, чем бабье лето,И если я люблю его – то вотЗа это. 2015Начало весны «Сирень проклятая, черемуха чумная…» Сирень проклятая, черемуха чумная,Щепоть каштанная, рассада на окне,Шин шелест, лепет уст, гроза в начале маяОпять меня дурят, прицел сбивая мне,Надеясь превратить привычного к безлюдью,Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот –В того же, прежнего, с распахнутою грудью,Хватающего ртом, зависящего от,Хотящего всего, на что хватает глаза,Идущего домой от девки поутру;Из неучастника, из рыцаря отказаПытаясь сотворить вступившего в игру.Вся эта шушера с утра до полшестого –Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство –Пытает на разрыв меня, полуживого,И там не нужного, и здесь не своего. 1999«Внезапно все начинает делаться очень быстро…» Внезапно все начинает делаться очень быстро.Казалось, что это не кончится никогда, –Но пискнула птица, и проскочила искра,И от нее занимаются промерзшие города.Чувствую себя прежде времени поседевшим,Привыкшим лишь отпираться и обвинять,Растерянным, недоверчивым диссидентом,Которого собираются обменять.Воздух ясней, надежда все откровенней,Ночи короче, и лужи все маслянистее.Что делать, если не знаешь других сравнений?Другой сказал бы – победа, а мы – амнистия. Каждый час отменяется новое запрещенье –Разрешаются одуванчик, жасмин, сирень,Птицы-невозвращенцы празднуют возвращенье,Щебета прибавляется что ни день.Жальше всего, конечно, тех, кто не дожил,Не пережил январскую Колыму:Так и ушли в сознанье, что мир не долженИм ничего, а только они ему.Небо становится нежно, дыханье влажно,Всепрощение сверху, пересмеиванья внизу.Оказывается, все это было можно.Через пару месяцев окажется, что нельзя. Каждую ночь просыпаюсь, себе не веря:Звезды в окне, зелень и лазурит,Шепот, кочевья, бормочущие деревья,Все шелестит, целуется, говорит.Мир обрастает словами, надеждами, именами,Избытками и уступками, забывшимися в зиме.

Если же погибать, то ради химеры, А не бабла.     Заглянуть на тот свет, чтоб вернуться на этот свет И сказать: о нет. Все действительно так, как думает меньшинство: Ничего, совсем ничего. Нет ни гурий, ни фурий, ни солнечных городов – Никаких следов: Пустота пустот до скончанья лет, И отсюда бред, Безнадежный отчет ниоткуда и ни о ком Костенеющим языком.     Опадают последние отблески, лепестки, Исчезает видеоряд. И поэтому надо вести себя по-людски, По-людски, тебе говорят.     То есть терпеть, как приличествует мужчине, Перемигиваться, подшучивать над каргой, Все как обычно, но не по той причине, А по другой.

Заглянуть бы туда, чтоб успеть заглянуть сюда И сказать: о да, Все действительно так, как надеется большинство, И лучше того. Не какой-нибудь вынимаемый из мешка Золотой орех, Не одна исполненная мечта – Превышенье всех. Нету гурий, фурий, солнечных городов, Золотых садов, молодых годов, Но зато есть то, для чего и названья нет, – И отсюда бред, Бормотанье о музыке, о сияющем сквозняке На неведомом языке. И еще я вижу пространство большой тоски – Вероятно, ад, – И поэтому надо вести себя по-людски, По-людски, тебе говорят.     То есть не врать, не жадничать свыше меры, Не убивать и прочая бла-бла-бла.

Травящие забавны, травимого не жаль – Его судьба краше. Это наш жанр, христианский жанр, Это дело наше.     А где вас двое во имени моем, Там и я с вами. Мало ли что можно делать вдвоем – Устами, местами: Вдвоем ночевать, вдвоем кочевать, Сперва освободить, а потом подчинить, Стоять спина к спине, как в драке на борту, А лежать, напротив, живот к животу. Когда вас трое – я с вами иногда, Когда двое – часто. Глазом ли павлиньим, крапинкой дрозда Подсмотрю глазасто. Люблю, когда первый именье раздает, А второй прячет. Люблю, когда первый второго предает, А второй плачет. Хожденье по мукам, прогулки по ножам, Пыток избыток – Это наш жанр, христианский жанр, До нас не могли так. А когда один ты во имени моем – Я с тобой всюду. В щелку дверную, в оконный ли проем Проникать буду.     Дело одинокое – бортничать, удить, Поле синеокое вброд переходить, Море синеглазое шлюпкой попирать, Сочинять, рассказывать, жить и умирать, Задавать работы ленивому уму – Помогай Боже! – Да мало ли что можно делать одному? И дрочить тоже.     Я люблю смерть, хлад ее и жар. Взлет души из тела – Это наш жанр, христианский жанр, Это наше дело.     А когда нету вовсе никого, Ни в центре, ни с краю, Тут моя радость, мое торжество, Там я преобладаю.     Летние школы, полночные дворы, Старые газеты. А то еще огромные, страшные миры – Чуждые планеты. Безглазая крупа, безмозглая толпа, Железная пята, звериная тропа, Звериная буза, звериная тоска, Звериные глаза, лишенные зрачка, Горы, дожди, занесенные лыжни, Таежная осень – Чтобы стало ясно, зачем мы нужны, Что мы привносим. Насланный потоп, ненасланный пожар, Прилив океанский – Это наш жанр, христианский жанр. Самый христианский.

От Матфея   Где вас трое во имени моем, Там и я с вами. Мало ли что можно делать втроем – Знаете сами!     Втроем наливать, Втроем выпивать, Сначала любиться, а после ревновать. Двое крещеных, а один жид, Двое воруют, а один сторожит. Любо, когда двое против одного – Честное слово! Любо, когда любит, а любят не его – Кого-то другого. Я с вами на арене подвигов и ссор, Любовей несчастных – Чаще как зритель, порой как режиссер, Реже как участник.

«Душа под счастьем спит, как спит земля…»   Если шторм меня разбудит – Я не здесь проснусь.   Я. Полонский   Душа под счастьем спит, как спит земля под снегом. Ей снится дождь в Москве или весна в Крыму. Пускает пузыри и предается негам, Не помня ни о чем, глухая ко всему.     Душа под счастьем спит. И как под рев метельный Ребенку снится сон про радужный прибой, – Так ей легко сейчас весь этот ад бесцельный Принять за райский сад под твердью голубой.     В закушенных губах ей видится улыбка, Повсюду лед и смерть – ей блазнится уют. Гуляют сквозняки и воют в шахте лифта – Ей кажется, что рай и ангелы поют.     Пока метался я ночами по квартире, Пока ходил в ярме угрюмого труда, Пока я был один – я больше знал о мире. Несчастному видней. Я больше знал тогда.     Я больше знал о тех, что нищи и убоги. Я больше знал о тех, кого нельзя спасти. Я больше знал о зле – и, может быть, о Боге Я тоже больше знал, Господь меня прости.     Теперь я все забыл. Измученным и сирым К лицу всезнание, любви же не к лицу. Как снегом скрыт асфальт, так я окутан миром. Мне в холоде его тепло, как мертвецу.     …Земля под снегом спит, как спит душа под счастьем. Туманный диск горит негреющим огнем. Кругом белым-бело, и мы друг другу застим Весь свет, не стоящий того, чтоб знать о нем.     Блажен, кто все забыл, кто ничего не строит, Не знает, не хранит, не видит наяву. Ни нота, ни строка, ни статуя не стоит Того, чем я живу, – хоть я и не живу.     Когда-нибудь потом я вспомню запах ада, Всю эту бестолочь, всю эту гнусь и взвесь, – Когда-нибудь потом я вспомню все, что надо. Потом, когда проснусь. Но я проснусь не здесь.