Цитаты из книги «Пятое действие»

Сумерки империи   Назавтра мы идем в кино – Кажется, на Фосса. И перед сеансом В фойе пустынно и темно.   И. Богушевская   Мы застали сумерки империи, Дряхлость, осыпанье стиля вамп. Вот откуда наше недоверие К мертвенности слишком ярких ламп, К честности, способной душу вытрясти, К ясности открытого лица, Незашторенности, неприкрытости, Договоренности до конца.     Ненавидя подниматься затемно, В душный класс по холоду скользя, То любил я, что необязательно, А не то, что можно и нельзя: Легкий хмель, курение под лестницей, Фонарей качание в окне, Кинозалы, где с моей ровесницей Я сидел почти наедине.

Письмо   Вот письмо, лежащее на столе. Заоконный вечер, уютный свет, И в земной коре, по любой шкале, Никаких пока возмущений нет. Не уловит зла ни один эксперт: Потолок надежен, порядок тверд – Разве что надорванный вкось конверт Выдает невидимый дискомфорт.     Но уже кренится земная ось, Наклонился пол, дребезжит стекло – Все уже поехало, понеслось, Перестало слушаться, потекло, Но уже сменился порядок строк, Захромал размер, загудел циклон, Словно нежный почерк, по-детски строг, Сообщает зданию свой наклон. Из морей выхлестывает вода, Обнажая трещины котловин, Впереди великие холода, Перемена климата, сход лавин, Обещанья, клятвы трещат по швам, Ураган распада сбивает с ног, – Так кровит, расходится старый шрам, Что, казалось, зажил на вечный срок.     И уже намечен развал семей, Изменились линии на руке, Зашаталась мебель, задул Борей, Зазмеились трещины в потолке – Этот шквал, казалось, давно утих, Но теперь гуляет, как жизнь назад, И в такой пустыне оставит их, Что в сравненье с нею Сахара – сад. Вот где им теперь пребывать вовек – Где кругом обломки чужой судьбы, Где растут деревья корнями вверх И лежат поваленные столбы.     Но уже, махнувши на все рукой, Неотрывно смотрят они туда, Где циклон стегает песок рекой И мотает на руку провода, Где любое слово обречено Расшатать кирпич и согнуть металл, Где уже не сделаешь ничего, Потому что он уже прочитал.

Девочка с письмом   Вот толстая девочка с толстым письмом Проходит вдоль пляжа с изрытым песком, Вдоль моря, штормящего пятые сутки, И мыса, что тонет в тумане морском. Все как-то тревожно, не так, как вчера, Уже москвичам собираться пора, Сентябрь на носу, и штормит, и впервые Из бухты боятся уйти катера.     Хоть солнце, но ветер. Во всем этом есть Какая-то новая, внятная весть. Письмо набухает тревогой и счастьем: Еще не открыто, и страшно прочесть.     Под ветром акации сходят с ума: Они понимают, что скоро зима, А это начало иного отсчета (Что, в сущности, ясно уже из письма). Я был тут уместен, покуда в разгар Сезона я впитывал крымский загар И каждую ночь уплывал в Адалары, А каждое утро ходил на базар. Но нынче, когда наконец началось, Сложи свою сумку и куртку набрось: Курортный сезон проживается вместе, А время штормов проживается врозь. Летают обрывки вчерашних торжеств, Скрипит под порывами ржавая жесть, Отводит глаза продавец на базаре, И городу странно, что я еще здесь. А я и не здесь, но помедлить люблю В кафе перед порцией «Гордона блю», У моря, которое нынче пустынно – И даже нельзя помахать кораблю.     Мне нравится, в общем, что здесь сведены Три главные ноты – точнее, струны, На коих играл я, пока моей лире Внимали читатели нашей страны. Во-первых – приморского города тишь, В котором остались по осени лишь Любители странной поры межсезонья – Пустеющих пляжей, ржавеющих крыш; Затем – я любил межсезонье само, В котором, как пел Сальватор Адамо (А может, не пел, но годится для рифмы) Так много тревоги. И в‐третьих – письмо.     Как Лотман учил нас – а он ли не знал? – Письмо – медиатор, тревожный сигнал, Канал меж мирами, внушающий трепет (Особенно тем, кто письма не читал). Там может быть вызов, а может – тоска Далекого друга, мальчишки, щенка, Но все-таки главное – это начало Чего-то, чего я не знаю пока.     Все резко, и в блеске электродуги Обрезками лески, железки, фольги Дробятся лучи на неистовой зыби (Достань из конверта, прочти и сожги). А главное, ветер. На этом ветру Слезятся глаза, и бежит по двору Воронка окурков и листьев платана (Все брось, приезжай, а не то я умру).     Иди же вдоль пляжа не знаю куда, Пока потерявшая разум вода Горою вздымается рядом с тобою И рушится, не оставляя следа; Покуда под ветром скрипят фонари, Покуда по рюмочным пьют рыбари, Пока никому ничего не понятно, И это мне нравится, черт побери!

«Вечерняя бухта – четыре холма…»   Вечерняя бухта – четыре холма – Извилиста, илиста, глиниста, мглиста, И вся ее гулкая чаша полна Закатного света и птичьего свиста. Вернувшись к исходу весеннего дня В ее трехсторонний развернутый складень, Рассевшись по веткам, галдя, гомоня, Они обсуждают, что видели за день. Возня, болтовня, перекличка, обмен: – Мы видели степь с высоты перелета! Мы видели крабов, русалок, сирен! – Мы видели то-то! – Мы слышали то-то! Но запахи резче, бледнее цвета – И в гомоне их, беззаботном сначала, Все явственней нота тревожная та, Что в смехе чахоточных прежде звучала. Как будто пронесся тревожный флюид – Укрылся в листву, как огонь под поленья. И странен контраст меж невинным «фьюить» – И яростной силой его повторенья. Последняя вспышка, предсмертный азарт – И кроны звенят лихорадочным гвалтом: Им хочется главное вслух досказать, Но что напоследок окажется главным? Чего второпях не припомнили мы? Жара, синева, перепалка, охота… Всего-то и крикнешь в преддверии тьмы: – Мы видели то-то! Мы слышали то-то! …Туманится, стелется вязкий уют. Усталая птаха не чувствует страха. Все тише поют, и носами клюют, И ночь надвигается, как черепаха, На писк и сумятицу звуков дневных; И если у птицы бывает зевота – То нечто подобное слышится в них: – Мы видели то-то… – Мы слышали то-то… И все затихает. Лишь море порой Плеснет посильней – и опять залоснится. И тут просыпается в кроне сырой Одна уже было заснувшая птица. Очнувшись, она напрягает зрачок И видит повсюду зиянье провала. Ее разбудил непонятный толчок: Я в детстве уже забывался, бывало, – И полночь будила меня, как хлыстом, Навстречу какому-то страшному чуду, И я вспоминал на секунду о том, О чем я теперь и на миг не забуду. Нездешние запахи. Травы в росе. Не греет, а студит полночное солнце. И ясно уже, что проснутся не все, А может, и вовсе никто не проснется. Не чая спасенья, не видя защит, Как путник, в ночи угодивший в болото, В последнем порыве она верещит: – Я видела то-то! Я слышала то-то! И тут же, потратив последнюю мочь, Свое чик-чирик повторив на пределе, Она, как и все, погружается в ночь. А что еще крикнешь, на самом-то деле? И что остается еще за душой От неба, воды, янтаря, изумруда, И всей этой бухты, такой небольшой, Особенно если глядеть не отсюда?

«Божий мир придуман для счастливцев…»   Божий мир придуман для счастливцев – Тоньше слух у них и взгляд свежей, – Для бойцов, для страстных нечестивцев, А не для чувствительных ханжей.     То есть счастье – этакий биноклик, Зрительная трубка в два конца, Чрез какую внятным, будто оклик, Станет нам величие творца.     Этот дивный хор теней и пятен, Полусвет, влюбленный в полутьму, Если вообще кому и внятен, То вон той, под кленом, и тому.     Меловые скалы так круты и голы, Так курчавы усики плюща, Чтобы мог рычать свои глаголы Графоман, от счастья трепеща.     Пленники, калеки, разглядите ль Блик на море, солнцем залитом? Благодарно зорок только победитель, Триумфатор в шлеме золотом!     Хороша гроза в начале мая Для того, кто выбежит, спеша, Мокрую черемуху ломая, – А для остальных нехороша.     Врут, что счастье тупо, друг мой желторотый, Потому что сам Творец Всего, Как любой художник за работой, Ликовал, когда творил его.     Столько наготовив хитрых всячин, Только благодарных слышит Бог, Но не тех, кто близоруко мрачен, И не тех, кто жалок и убог.     А для безымянного урода С неизбывной ревностью в груди В лучшем – равнодушная природа, В худшем – хор согласный: вон иди!     Сквозь сиянье нежного покрова, Что для нас соткало божество, – Видит он, как ест один другого, Мор и жор, и больше ничего.     Только рыл и жвал бессонное роенье, Темную механику Творца, – И не должен портить настроенье Баловням, что видят мир с лица.     Он спешит под пасмурные своды, В общество табличек и камней, – Как Христос, не любящий природы И не разбирающийся в ней.

Новая графология-2   Если бы кто-то меня спросил, Как я чую присутствие высших сил – Дрожь в хребте, мурашки по шее, Слабость рук, подгибанье ног, – Я бы ответил: если страшнее, Чем можно придумать, то это Бог.     Сюжетом не предусмотренный поворот, Небесный тунгусский камень в твой огород, Лед и пламень, война и смута, Тамерлан и Наполеон, Приказ немедленно прыгать без парашюта С горящего самолета, – все это он.     А если среди зимы запахло весной, Если есть парашют, а к нему еще запасной, В огне просматривается дорога, Во тьме прорезывается просвет, – Это почерк дьявола, а не Бога, Это дьявол под маской Бога Внушает надежду там, где надежды нет.     Но если ты входишь во тьму, а она бела, Прыгнул, а у тебя отросли крыла, – То это Бог, или ангел, его посредник, С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»: Последний шанс последнего из последних, Поскольку после последнего – сразу он. Это то, чего не учел Иуда. Это то, чему не учил Дада. Чудо вступает там, где помимо чуда Не спасет никто, ничто, никогда.     А если ты в бездну шагнул и не воспарил, Вошел в огонь, и огонь тебя опалил, Ринулся в чащу, а там берлога, Шел на медведя, а их там шесть, – Это почерк дьявола, а не Бога, Это дьявол под маской Бога Отнимает надежду там, где надежда есть.

Обратный отсчет   До чего я люблю это чувство перед рывком: В голове совершенный ревком, Ужас ревет ревком, Сострадания нет ни в ком, Слова ничего не значат и сбились под языком В ком.     До чего я люблю эту ненависть, срывающуюся на визг, Ежедневный набор, повторяющийся, как запиленный диск, В одном глазу у меня дракон, в другом василиск, Вся моя жизнь похожа на проигранный вдрызг Иск.     До чего я люблю это чувство, что более никогда – Ни строки, ни слова, ни вылета из гнезда, И вообще, как сказал один, «не стоит труда». Да.     Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет. Надежды, смысла, человека, искусства, Бога, звезд, планет – Нет. Однажды приходит чувство, что вот и оно – Дно.     Но!     Йес. В одно прекрасное утро идет обратный процесс.     То, Которое в воздухе разлито, Заставляет меня выбегать на улицу, распахивая пальто.     Ку! Школьница улыбается старику. Господь посылает одну хромающую строку. Прелестная всадница оборачивается на скаку.     С ней Необъяснимое делается ясней, Ненавистное делается грустней, Дэвида Линча сменяет Уолт Дисней, Является муза, и мы сплетаемся все тесней.     Ох! Раздается сто раз описанный вдох. Пускает корни летевший в стену горох, На этот раз пронесло, ступай, говорит Молох, У ног в нетерпенье кружит волшебный клубок, В обратном порядке являются звезды, планеты, Бог.     А если я больше не выйду из ада, То так мне и надо.

Русский шансон   Я выйду заспанный, с рассветом пасмурным, С небес сочащимся на ваш Бермудск, Закину за спину котомку с паспортом, И обернусь к тебе, и не вернусь.     Ты выйдешь вслед за мной под сумрак каплющий, Белея матово, как блик на дне, И, кофту старую набросив на плечи, Лицо измятое подставишь мне.     Твой брат в Германии, твой муж в колонии, Отец в агонии за той стеной, И это все с тобой в такой гармонии, Что я б не выдумал тебя иной.     Тянуть бессмысленно, да и действительно – Не всем простительно сходить с ума: Ни навестить тебя, ни увести тебя, А оставаться тут – прикинь сама.     Любовь? Господь с тобой. Любовь не выживет. Какое show must? Не двадцать лет! Нас ночь окутала, как будто ближе нет, А дальше что у нас? А дальше нет.     Ни обещаньица, ни до свиданьица, Но вдоль по улице, где стынет взвесь, Твой взгляд измученный за мной потянется И охранит меня, пока я здесь.     Сквозь тьму бесстрастную пойду на станцию По мокрым улицам в один этаж – Давясь пространствами, я столько странствую, А эта станция одна и та ж.     Что Суходрищево, что Голенищево – Безмолвным «ишь чего!» проводит в путь С убого-слезною улыбкой нищего, Всегда готового ножом пырнуть.     В сырых кустах она, в стальных мостах она, В родных местах она растворена, И если вдруг тебе нужна метафора Всей моей жизни, то вот она:     Заборы, станции, шансоны, жалобы, Тупыми жалами язвящий дождь, Земля, которая сама сбежала бы, Да деться некуда, повсюду то ж.     А ты среди нее – свечою белою. Два слезных омута глядят мне вслед. Они хранят меня, а я что делаю? Они спасут меня, а я их нет.

Депрессия   Депрессия – это отсутствие связи. За окнами поезда снега – как грязи, И грязи – как снега зимой. В соседнем купе отходняк у буржуев. Из радиоточки сипит Расторгуев, Что скоро вернется домой.     Куда он вернется? Сюда, вероятно. По белому фону разбросаны пятна. Проехали станцию Чернь. Деревни, деревья, дровяник, дворняга, Дорога, двуроги, дерюга, деляга – И все непонятно зачем.     О как мне легко в состоянии этом Рифмуется! Быть современным поэтом И значит смотреть свысока, Как поезд ползет по долинам лоскутным, Не чувствуя связи меж пунктом и пунктом, Змеясь, как струна без колка.     Когда-то все было исполнено смысла – Теперь же она безнадежно повисла, И словно с веревки белье, Все эти дворняги, деляги, дерюги, Угорцы на севере, горцы на юге – Бессильно скатились с нее.     Когда-то и я, уязвимый рассказчик, Имел над собою незримый образчик И слышал небесное чу, Чуть слышно звучащее чуждо и чудно, И я ему вторил, и было мне трудно, А нынче пиши – не хочу.     И я не хочу и в свое оправданье Ловлю с облегченьем черты увяданья, Приметы последних примет: То справа ударит, то слева проколет. Я смерти боялся, но это проходит, А мне-то казалось, что нет.     Пора уходить, отвергая подачки. Вставая с колен, становясь на карачки, В потешные строясь полки, От этой угрюмой, тупой раздолбайки, Умеющей только затягивать гайки, – К тому, кто подтянет колки.

Блаженство   Блаженство – вот: окно июньским днем, И листья в нем, и тени листьев в нем, И на стене горячий, хоть обжечься, Лежит прямоугольник световой С бесшумно суетящейся листвой, И это знак и первый слой блаженства.     Быть должен интерьер для двух персон, И две персоны в нем, и полусон: Все можно, и минуты как бы каплют, А рядом листья в желтой полосе, Где каждый вроде мечется – а все Ликуют или хвалят, как-то так вот.     Быть должен двор, и мяч, и шум игры, И кроткий, долгий час, когда дворы Еще шумны, и скверы многолюдны: Нам слышно все на третьем этаже, Но апогеи пройдены уже. Я думаю, четыре пополудни.     Но в это сложно входит третий слой, Не свой, сосредоточенный и злой, Без имени, без мужества и женства – Закат, распад, сгущение теней, И смерть, и все, что может быть за ней, Но это не последний слой блаженства.     А вслед за ним – невинна и грязна, Полуразмыта, вне добра и зла, Тиха, как нарисованное пламя, Себя дает последней угадать В тончайшем равновесье благодать, Но это уж совсем на заднем плане