Судьба моя, листья падают, лес горит. Здесь любая боль переводится на санскрит, в этот день любые календари упадут с обоев, часы заклинит. Это будет завтра. Я не готов. Перед жаждой мало и ста глотков. Перед пулей сердце – уже решето. Я вздохну поглубже, пойду к долине. Помнишь, как мы спорили: кто убьёт, кто быстрей схоронит, одетой в лёд; я держал за шкирку, скрививши рот, ты омыла руки от алых капель. Не сумев и выплакаться над ней, уходили порознь к спешке дней. Я не спал от злости: уж лучше б мне вместо нашей нежности в горло скальпель! О, судьба моя, листья падают в седину, я умру – нас вместе не помянут. Где-то двадцать лет к твоему окну приходил, надеясь, что не замечен. А сейчас иду на наш тайный луг. Что же мы свершили в две пары рук? Если так боялись держать кобуру, а ушли без совести и осечек. Помнишь, как срывали холодный дёрн и её – сплетение наших имён – положили в землю, затем уйдём друг от друга дальше возможных далей.
Я спешу к долине, горят леса. Третий год смотритель велит: «Назад!»
Кто-то там тайком поливает сад,
там, где мы любовь свою закопали.
21.09.2016
На всякий случай я умру в твоей груди,
как горлица срывается с ореха,
едва заметишь, будто кто-то переехал
с соседней улицы, по коей ты ходил
в осенних сумерках, и трейлер весь зарос,
«Как странно уезжать из автодома», —
заметишь вскользь, огнями в даль ведомый.
На всякий случай я умру и в мыслях вскользь.
Я выдохну и в память, не вдохнув,
слегка расшевелив пыльцу и кадры,
и в морге отпоюсь, не надо падре,
нельзя разоблачаться в тишину.
Какая вольность умирать в твоих словах,
врываясь паузой, пробелом, там, где имя.
И если же стрелять – то холостыми,
но если же стреляться – внутри Вас —
у сердца помолиться, выйти в холл
души, сжимая дрожь у спускового,
и лечь на кафель, как трагичный заголовок,
но если же остаться – множить боль,
которую ты точно ощутишь —
я впрок спасу тебя от преисподней.
Ведь если ты решишь меня не вспомнить…
Когда решишь —
вопрос мгновенья лишь.
14.07.2018
Хранить стихи в коробке от ружья, в дорожной сумке – карту к изоляции. Он думал, что господняя швея его намеренно скроила из сырья, к какому люди не посмеют приближаться; где чёрная материя в груди закрыта книгой и скрещёнными руками, и всякий свет, что слишком близко проходил (будь он людьми, или огнями бригантин, хоть будь он песней, что впитал соборный камень), затягивался внутрь, словно пыль, и оседал весомыми вещами, и в нём естественно смешались шторм и штиль, погожий день и самый страшный фильм, и все трансмиттеры на свете отощали, проводники иссякли, провода провисли серо капиллярами покойных, как декорации шатались города, и жгло нутро, и всё попавшее туда уже никак не станет посторонним, наружным, внешним: лампочкой в порту, звездой над морем, голосом и взглядом. Владея светом, обнаружить слепоту, потерю цвета, видеть, как цветут весна и лица, ощущать лишь их утрату, тем пристальней заглядывать в окно больших и маленьких светил в своих чертогах. Он думал, что космический портной назло скроил его столь жадной глубиной, что мир реальный не предложит так же много. Так оставалось пялиться на свет внутри (вовне объём сменяет впалость) столь бесполезный, как закрытый лазарет.
И он хранил любовь в коробке от конфет,
тянул к ней провод,
а она не зажигалась.
31.01.2017
Не каждый день приходит письмо, поступает входящий,
и белоснежные совы не часто бросаются свитками
у твоих окон (раз в тысячу лет, ну конечно, не чаще),
и вот однажды приходит посланник, и он – настоящий,
и синим небом узорным глаза его вытканы.
Не каждый год телеграф сообщает: «Вам весточка. Точка».
И Бог давно отпустил референта и вышел со станции.
А тут посланник, ты думаешь: «Вдруг у него заточка», —
но добрый Боже ведь так не подставит своих одиночек,
и ты не мыслишь: пришедший даст всё,
с чем так трудно расстаться.
Когда закрыты конторы вверху и дары сняты с ленты,
когда мир знает, что ты безразличен к плакатам и клоунам —
этот посланник пришёл и сам отворился конвертом,
и из него вышла музыка, ветер над северным летом,
открыв глаза, разметав твои волосы беспокойно.
Он говорит: «Это всё для тебя, забирай, не бойся».
Ты говоришь: «Я боюсь, меня сроду никто не одаривал».
Ты умолчишь, что кусочком припрятана бывшая осень,
о том, как нищ до того, что любого тепла колосья
срываешь жадно и голодно, пьёшь его жалкое варево.
Но твоё сердце идёт к нему, всё, что дают, принимая,
всё здесь на сто лет вперёд рассчитав по крупице, по миле.
Возьми, насыться же, память, прошедшая и прямая.
И когда вдруг твой даритель подходит к тебе, обнимает —
ты так спокойно, легко
умираешь от изобилия.
19.08.2017
Ты правда боялся, что я не сумею вернуться назад к зиме, скитаясь по путаным скверам Застенья и трогая лес душой? Я слышал драконов в цепи Пиренеев и белый огонь перемен. Ты можешь гордиться, я, видевший тени, – единственный, кто пришёл. Я падал на лодке с ржаных водопадов, проспорил богам амулет, пил ром на разрушенной крыше театра с людьми, что эпоху мертвы. Я думал: «О, Господи, пусть будет правдой, что жизнь – это больше, чем свет, громадней „сегодня“, загадочней „завтра“ и я смогу быть рулевым; таким, кто владеет штурвалом без дрожи, чей взор напряжён и остёр, и каждая буря – разминка, изжиток, проверка на крепость сил». Я был верен тем, кто сдирал с меня кожу и после бросал в костёр и всё, что я вынес из камеры пыток – жнёшь боль только ту, что просил. Я, правда, потребовал вверить мне пламя для обжига хлипких частей, но истинной близостью не был одарен, боюсь, я ещё не дорос. Я знал одиночество, жил при ашраме, и жизнь после сотни смертей осталась прекрасной. Шесть струн на гитаре звучат кататонией звёзд. Я был в доме ветра, вцарапал знаменья в духовную древнюю гжель. Ты правда боялся, что числюсь пропавшим, что путь возвращений поблек из троп путешествий, где создал Застенье я, не покидая постель?
Но тем, кто не может быть здесь, в настоящем,
реальность придумала снег.
10.01.2017
Я, конечно, могу тебя вылечить, кем бы ты ни был.
Врачевал и немых, и ослепших, подстреленных поднял,
Отрывал от себя каждый хлеб, каждый дар новогодний
И кормился лишь небом, рисуя над главами нимбы.
У меня были люди-царапины и переломы,
Я им пел очень тайные песни, жертвуя кармой,
Как итог – у меня никогда не рубцуются шрамы,
Мудрецы говорят: свет бушует сквозь эти проёмы.
Но так ярко, что спать получается лишь погранично,
А снаружи темно, словно дом без владельца и тока.
Мне пора бы уверовать в друга, электрика, бога,
Починить этот сбой, а не шить постороннюю личность.
Я, конечно, тебя подлатаю и внеочерёдно,
Обветшалые крылья заглажу алмазным покровом.
Мудрецы говорят: меня вылечит краткое слово
От моих освещённых, я высплюсь, очищусь свободно.
Либо мантра мне эта неведома, всё-таки, либо
Я готов всю жизнь плакать, терпеть, подключаясь в незрячих.
Ведь, похоже, мне нравится выгореть без отдачи.
Я вообще обожаю ни разу не слышать «Спасибо».
18.10.2016
Говорят, в Индонезии древний обычай силён: если вдруг человек устаёт от привычного «я», можно выбрать другое имя, целей по краям, представляешь, любое из всех всевозможных имён. По-японски мне имя Охико – «великий огонь», я пойду и зажгу фонари в самых чёрных сердцах, я умру Росомахой в Лесу Золотого Скворца, когда листья дубов укрывают ноябрьский склон. Я хочу прекратиться по графикам, улицам, дням, чёрной тушью закрасить лицо, изувечить язык. Если ты меня знаешь, то в курсе, что я – черновик, мне пора уходить и себе доказать меня. Ночь над фьордом, голос столиц и кладбищенский смог мне подскажут, какой я на деле, зачем я пришёл. Попрошусь быть волной, омывающей каменный мол, я взмолюсь быть землёй самых дальних, поросших дорог.
Я неправильный, я наизнанку, я вспять и назад. Мой единственный дар в этой данности неприменим. Я умру в Галлифрее, закрой мои звёзды-глаза, мы никак не хотели родиться такими людьми. В понедельник прибудет состав до приморских дорог. «Я умру Атлантидой», – смеюсь, ожидая вагон.
А ты скажешь врачам: «До последнего верил, что смог
изменить свою душу, бедняжка, Великий Огонь».
9.05.2016
Докопаешься до своей глубины, до седой сердцевины, отворяешь сокрытое там, словно ящик Пандоры, понимаешь: теперь это ямы, не звёзды, не горы. Понимаешь, что от тебя не осталось и половины. Скажешь: «Господи, я же хотел летать и лечить зверей, я хотел говорить убедительно, важно молчать, возлюбить человечество, будто недельных волчат, тех, которых охотник отрывает от матерей. Я хотел жить у моря, влюбляться в бушующий пульс, а живу у развалин убогого городка. Всё, что есть у меня – одичалость, душа и строка, да и те не продать – у валюты высокий курс». Докопаешься к этим мыслям в бессонную ночь, как сводящий с ума ультразвук, они будут в ушах очень долго, останется вытерпеть, не дышать, утро склеит тебя обязательством жить, словно скотч. Хорошо, что ты сносный актёр и не выдашь надлом, будешь тайно надеяться, что не придёт рецидив.
«Хорошо, что летать не решился, поэтому жив», —
говоришь, потолок задевая зажившим крылом.
30.11.2015
О проекте
О подписке