Жаль, что я переживаю всё, что не должен бы пережить,
приставка «пере» удваивает всё, усиливает сигнал.
Я плохой мятежник – позволяю другим устраивать мятежи
у себя в стихах, в своём сердце, о котором недавно узнал,
что оно не прочнее, чем птица под натиском едущих шин,
и его не спасёт от разрывов ни смертность, ни кетонал.
Я недавно узнал, что единственный путь к себе – путь разлук,
в том числе и разлука с собой, остановка внутренних диалогов,
нужно просто идти на звук, покидая свой юг или круг,
и брести на свой Север, во тьму, к болевому порогу.
Я недавно узнал, что любой есть сторонник и друг
до тех пор, пока ты причиняешь ему «не одиноко».
Жаль, что я переживаю свою любовь, как родитель дитя,
качаю её переломанный позвоночник, не верю апноэ,
и скорблю страшно немо – мне нельзя говорить о смертях,
после морга невежливо петь всем про неземное,
говорить, что не всё умирание в вечность вверху обратят:
в нас останутся люди и вещи кладбищенскою стеною.
Жаль, что имею такое сердце, которым недавно прозрел —
это слишком красивый мир, чтобы себя от него отшить,
мой голос пристрочен к живым, пульс завязан на декабре,
но я так устал, понимаешь, я прочен, но сокрушим.
Пусть мой свет переживёт меня, как Достоевский расстрел,
как должно быть – ребёнок родителя,
птица – удар твоих шин.
24.10.2017
Нас никто не любил и поэтому – не убил, я придумал их всех – рассказать тебе сказочки к ночи. Я ходил тёмный весь, будто кто-то меня обесточил, будто кто-то казнил – не срывался с петлёй со стропил. Нас никто не любил – ни случайный, ни нужный, ни свой. Выживают любовники – Господи, как же мы мёртвы! Я считал, что бескровный пьёт кровь из моей аорты, чтобы выжить, на деле я сам хлебал этот раствор. Я считал – где-то некто сидит в темноте нелюбви, всей прохлады моей к нему, тщетно бросаясь углями. Нас никто не любил, потому в нас не занялось пламя, не сожгло наши плоти – зачем нас так сложно убить? Страшно что – мы же все поджигатели, мёрзнущий свет, глупость в чём – я плету чудный миф ради красного слова. Нас никто не берёг, только небо касалось лилово, только боги, любя, обвиняли нас в колдовстве, только жались бездомные кошки, ветра на мосту, там вчера я застыл, разминувшись с автомобилем.
Нас никто не убил, потому что нас кто-то любил, и
сторожил нашу тьму, и бросался углями в беду.
4.10.2017
Но тут-то приходишь ты, недоразумение,
глупая вера в жизнь, нелепое чудище.
«Вы ко мне, извините?» Удивляется: «А к кому ещё?»
На пороге сердца стоит оранжевое, осеннее,
пахнущее имбирём, пространством заветренным;
Я не знаю: куда заселить его, как церемониться,
у меня в постояльцах неисцелимость, бессонница,
безрассудства и гнева искажённая геометрия.
У меня тут не прибрано, не выметено, невыносимо,
я вовек не крепил свой дух для простой благодати.
«Да господи! Уходите, не стойте, не майте».
Но стоит, идиотское, тянет какой-то снимок,
дурацкую фотокарточку, выцветшую и мятую:
ели снежные, солнце, дворик, я в шапке с бубоном
там стою, улыбаюсь дебильно, светло, несмышлёно,
там меня обняла эта вера во что-то, в когда-то,
эта страшная вера в кого-то, в себя и в чудесное.
«Я останусь, – твердит, – не доставлю тебе хлопоты.
Если нужно поплакать – я выйду в другую комнату.
Я, вообще-то, всю твою жизнь обставляю другую комнату,
вот доплачешь, пойду покажу – там выход к созвездиям».
10.09.2019
Он несёт свою старую душу в новой толстовке, он старательно ищет в новеньких людях древних. Там, где раньше сгорела деревня – стоит остановка, полководец девятого века – теперь фитнес-тренер. Иногда он не может проснуться от трелей смартфона, иногда у него аллергия на женщин в костюмах. Он всегда стоит поодаль жизни, к ней, в целом, не склонный, от пристрастия минимум быть и на максимум думать. Что там, за этим взглядом, где кольца еловой сетчатки отражаются в заводи тихих чертей рассудка? Люди бросят гадать, отвлекутся на вторник, осадки, на эфир в соцсетях, подъезжающую маршрутку. «Что там?» – спросит он сам у себя, неуместен, забывчив, – чем наполненный, что растерявший, в каких единицах? Деревянную голову мерит шагами лесничий, сердце-корень трясётся под впалой грудной половицей. И не спится, не молится, слов не находится правильных, календарь тянет песнь мимо ритма, как йодлем по джазу. Он несёт свою древнюю боль мимо ранок экранных, для неё не придумать ни хосписов, ни эвтаназий. Сотый раз на Земле уставать, но дожать стажировку, одиночеству клясться сбежать, но всегда оставаясь, он несёт свою старую душу в новой толстовке.
У тебя есть такая же.
«Вспомни меня», – гласит надпись.
18.11.2017
Я смотрю на тебя, и, кажется, я тебя знаю
травой на своей могиле, вотчиной, домом.
Ты раскроешь объятья – будто старая дверь резная
отворится, как выход из всех замурованных комнат,
из сонного монохрома.
Мне откуда-то ведомо, как твои пальцы держат
нити воздуха в лёгких кошкиной колыбелью,
как в тебе умирает закат – розовато-бежев,
а твои переломы и свет даже не постарели
за пять тысяч апрелей;
как твой голос сбегает эхом из тьмы кварталов.
Как тебя не хватало в этом немом обете.
Я смотрю на тебя и вижу маяк на скалах
для драккаров моих деяний, историй, наследий
к ослеплению смерти.
Словно где-то ты есть, ощутимый на тонком плане,
как останки моей исчезнувшей Гипербореи,
как забытое место, в которое меня тянет.
Я смотрю на тебя и, будто бы, правда зрею
существующей дверью.
11.10.2018
Вот они собираются – дети своей весны, достают рюкзаки, сухой розжиг, дождевики. «Выходи гулять, Анна, встретимся у стены, захвати старый дедов „Зенит“, в сумку термос закинь». Вот идут они мимо моих охраняемых графств, где я крашу табличку «It’s dangerous. Keep away». Время выйти – сейчас, но проходит за часом час, и скатился закат, и давно перекрыли сабвэй, но любимцы апреля успели на крайний рейс и автобус домчит их в лагерь среди ветвей. Я твержу себе: «Здесь ведь я тоже услышу лес, потому что он постоянно в моей голове, в ней есть скалы и гнёзда, дубы и сплетения нор, безобидные пумы, костёр, неспособный сжечь. Хорошо, что я тут – прогуляюсь в себя (в упор) и вернусь по мерцанью своих безопасных свеч». Поезжай с ними, друг мой невиданный, брось хандрить, трогай пламя руками, запой под аккорд дождя, узнавай, что Вселенная шире твоей двери, разгляди, как там, с небом обнявшись, сидят, как светлеют их лица и взгляды мерцают хной. Помолись за меня, ибо в здешних лесах моих не совсем безобидные волки бегут за мной.
Хорошо, что ты с теми, кто следует за весной,
они знают, что звери рассудка страшнее живых.
19.04.2017
Под этой брусчаткой когда-то лежала трава,
под лентой шоссе обретался густой перевал.
Земля замолчала под слоем бетонного шва,
земля затерялась под мусором и прогрессом.
Идёт человек, вспомнив: Брэдбери написал,
как в город июльский вторгались с окраин леса.
«Природа по праву своё забирает назад», —
твердит человек, огибая фиалки вдоль леса.
Когда-то во мне тоже был изумруд и нефрит,
остролист, что ещё где-то в рёбрах острит,
а теперь здесь змеится пустая Мейн-стрит
и седьмая война поднимает дырявые флаги,
свежезалитый битум блокирует тайный портал,
чтобы я никуда не летал, оттого – не страдал.
Человек, не ходи сюда, стены и темнота
образуют внутри меня карцер, тупик, концлагерь.
Но идёт человек по лазейкам, осколкам гранат.
«Ведь под этой жестокостью лес, просто он примят,
ведь под этим могильником небо, что было «над»,
нерушимая вечность и юность земель Коринфа».
И идёт человек, и Вселенная тянет других,
они входят, стучатся мне прямо в стальные виски
и сажают усердно в бетон золотые ростки,
и леса под асфальтом плачут по ним моей лимфой.
9.05.2017
Всё не находится времени, силы, настроя сказать тебе, что я сломаю когда-нибудь врущие указатели, убью разбойников в диком лесу, усыплю надзирателя и путь к тебе простелю святой кровью и вешней зарёй. И кто меня остановит? Прирученный зверь – больше некому, ну, может, дух городской меж коттеджами и аптеками слетит к вокзалу и что-то намутит с билетными чеками и я, как в страшной петле, вместо «к счастью» приеду домой. Да что я… всё не находится храбрости письма рассказывать – как можно честно: всё в мире мне кажется одноразовым? И только свет о тебе протекает небесными трассами, и только сон о тебе – повод встать, чтоб скорей снова лечь, а среди дня тебя чувствовать магией, дивинацией – как ты незримо касаешься стенки холодными пальцами (между мирами), я так же синхронно стараюсь касаться, и сами время, пространство тянутся, будто стретч.
Всё не находится силы дойти по шнуру телефонному, сказать, что все мы пылали, а стали такими покойными, и нас хоронят друзья с чёрным поясом и погонами – мне воздают ордена за печаль, чёрствый дух и побег. Всё не находится рации, почты, гонца, поручителя сказать, что жить одному на Земле так легко и мучительно, но я хочу показать тебе мир, что другие развидели, дрожащий сотней вселенных на внутренней ткани век.
Всё не находится часа и повода, ручки и прочего сказать, что вольты любви без приёмника обесточены, по сути, каждый – огонь, закупоренный одиночеством, и я не знаю, что будет, когда он взорвётся внутри. Да я всю вечность искал бы тебя, чтобы свет этот вытянуть из наших диких, напуганных душ разговорными нитями, и я нашёл бы и силы, и речь, ты бы стал их хранителем,
но ты и сам не находишься.
Как тут поговорить?
4.01.2017
Мы не просили этой музыки, Отец,
как и помоста, свет гирлянды, пианиста,
хорал ветров, входящий в нас со свистом.
Мы не избрали жизнь по крепости сердец
и нам не выдали паёк, причал и тыл.
Инструктор не крепил нам парашюты.
Здесь приземлившийся скучает по кому-то,
кто мог не прыгнуть и чей грог давно остыл.
Мы не просили этой музыки, диджей,
но, каждый раз, идя по улице без цели,
я чувствовал, как ржавые качели
во мне взмывали до небесных этажей.
Лишь стоило поймать вокал и бридж,
когда весь мир застыл сверхчутким меломаном.
Я не хотел бы знать тоску по дальним странам,
по звёздам, из чьих тел ты состоишь,
печаль по голосу, что слов не произнёс,
и по руке, меня не смеющей касаться.
Танцуй без нас, ведь здесь никто не любит танцев,
ряд одиночеств приглашая на помост.
И пусть стоим в тёмных углах и нас трясёт
от звука длиной в жизнь, из поднебесной.
Мы не просили этой музыки, но песня
моя любимая.
Дослушаю.
И всё.
24.10.2016
О проекте
О подписке