2. Домовина

Сапожки шаркнули и бойко зацокали каблучками по камням.

Оборачиваться не хотелось. Смотреть на лица провожающих было отчего-то больно. Скручивало всё внутри, будто сетовало, мол, не сыскать лучшего места, здесь бы и оставалась! А лицо жабье никому тут и не помеха, не то что в селе родном, где что стар, что млад – все потешалися. Да только Василиса знала, что уже к вечеру здесь будет царская дружина, а значит, бежать ей без оглядки три десятка вёрст, а затем ещё по три раза столько же.

На заре мельничиха повелела из сундука полушубок свой украсть. Тот, что старенький, с заплатой. Рядом же сапожки оставили, которые хозяин починил после ужина, и каравай, завёрнутый в тряпицу, чтоб не зачерствел. А сами, посовещавшись, вышли, дабы «преступлению» не мешать.

Мельник побежал к старосте доложить, мол, царевна беглая у них. Приблудилась вчерась да сразу не сказала, кто такая. А как догадалися, на сеновале её заперли и, едва заря затеплилась, поспешили весть царю через старосту, значит, передать. О том, что в стене сеновала одна из досок давно сгнила и шаталась, уточнять, конечно, не планировали.

Подводить добрых людей Василиса не хотела и скрылась в чаще до того, как первые багряные лучи окрасили верхушки деревьев. Шла бодро, несмотря на рыхлую влажную землю. Изо рта иногда вырывался пар, но полушубок грел хорошо, а к полудню должно было потеплеть. Октябрь выдался на удивление погожим, и если бы не вчерашний ливень, и в сарафане бы не околела.

Сколько ещё идти, царевна не знала, а направление лишь по слухам выбрала. Говорили, что Кощеевы земли далеко на севере, да непонятно, где это – далеко? Сколько дней пути? Три? Или три сотни? Впрочем, отступаться она не собиралась и упрямо шагала, радуясь, что мельник не пожалел крепкой нити, чтобы прошить сапожки заново. Хорошие люди, добрые. Редко таких встретишь, а уж по отношению к юродивым и подавно.

Когда солнце встало в зените, Василиса притормозила у края широкого поля, заросшего бурьяном. Присела на пригорок и достала каравай. Утёрла слезу, обнаружив, что эти добрые люди к нему ещё и солонины завернули богатый кусок, как для себя. И стала обедать.

Птицы привычно окружили, защебетали, засекретничали, бойко прыгая по веткам над головой, а одна синичка спорхнула на плечо, с любопытством глядя на мельниковский гостинец.

– Угощайся, – вздохнула Василиса, протягивая птичке несколько крупных крошек.

К одной пичуге тут же присоединилось несколько сестёр, и от краюхи хлеба в ладони скоро не осталось и следа. Сетовать царевна не стала – чай, тоже голодные. Молча прожевала то, что успела откусить, и засобиралась в путь дальше.

Степь тянулась долго, и лишь к закату впереди замаячил узкий ручей с порожками и заводями.

– Тут и заночую, – решила беглянка, растирая уставшие колени.

Напилась и огляделась, чтобы выбрать место для сна. По привычке головой дёрнула, чтоб косу через плечо перекинуть, да потом опомнилась, ощутив неуютную пустоту. Лишь короткая чёлка опять выбилась из-под косынки, и девушка затолкала её назад, чтобы не мешала. Вздохнула и принялась сноровисто натаскивать себе травы посуше, чтоб не на сырой земле лежать.

В этот раз спалось неплохо. На более-менее сытый желудок да под тёплым полушубком. От привычного детского кошмара проснулась всего раз и быстро заснула опять. Не сравнится с началом пути, когда Василиса сбежала, ещё не зная, что делать и куда идти.

Перед сном вспоминала, как тогда прям посреди ночи бросилась прочь из терема от хмельного мужа и до самой зари шла. С рассветом лишь под ёлку присела да огляделась, понимая, что натворила. А после всё равно дальше отправилась и целый день почти до полуночи брела, куда глаза глядят, всё ещё видя Иванушку как наяву, и как он от неё отпрыгнул. Как смотрел, будто сама виновата, что ему противно. Куда шагала, и не понимала. Пыталась сбежать, да разве сбежишь от самой себя? Вот и не вышло.

Сейчас Василиса уже привычно поджала колени к груди, спрятала руки в рукавах и спала, как с детства привыкла – не дрожа от лесных звуков и шорохов. Спасибо матушке, что научила, как ночлег себе сделать, ежели из избы гонят. Часто приходилось её же наукой пользоваться, когда родительница больно серчала, и наставало время уносить ноги, покуда не остынет. Благо, лесные звери ни разу не обидели дитя. Может, леший подсобил, а может, за свою приняли, лесную? С таким-то обликом.

Утром девушка посмотрела на себя. Случайно, так-то не хотела, давно привыкла сразу поверхность баламутить, чтоб не мелькнуло ничего. Да задумалась, вода в запруде успокоилась, и отражение выплыло жабьей рожей.

Пучеглазая, губищи с палец каждая, а сама отощала, будто Кощеева родственница. Да не будь у неё кожи рябой, и без того за лягушку сошла бы как пить дать! А так, жаба и есть – жаба. Царь-батюшка ещё милостивый оказался, прозвище доброе дал, чтоб злые языки утихомирить. Да всё равно трепали.

А царь ведь с самого начала её по-отцовски приветил как родную! После венчания подошёл и руками всплеснул: «Ах ты, мастерица-искусница! А есть в тебе дар божий! Не ожидал я прыти такой! А коли мужу за ночь рубаху вышила, чего б тебе и мне не вышить, а? Уж порадуй батюшку!»

Она и старалась, что ей, сложно разве? Для своей-то семьи родной! Теперь-то из всех близких у неё лишь они, почитай, и остались. Жаль только, от её стараний мало проку оказалось.

В путь отправилась с рассветом. Потирала раскрасневшиеся и кровоточащие на трещинках бородавчатые руки, дышала в ладошки, чтобы отогреть нос, и ждала, когда Ярило смилостивится и даст тепла поболе. Но сегодня Ярило, похоже, был занят, и небо заполонили низкие тучи, грозя стылым дождём.

– Кабы не захворать на беду, – опасливо поёжилась царевна, видя впереди полосу леса и речку.

От неё несло стылым туманом, и бурлящая на порожках вода нисколько не походила на кипящую, как любили сказители сравнивать.

Впрочем, сказки Василиса слушала всегда охотно. Особенно, когда дед Тихон рассказывал. Так-то он больше книжки умные читал и её приучал к науке, бередя душу грёзами. О чудесах заморских, о битвах славных, о временах дремучих. Как травками лечить, как три ведра одной рукой за рычаг поднять, как без пальцев числа перемножать да делить. Про воевод давних сказывал, которые из девяти княжеств одно большое царство собрали против хазарского хана и царя Радосве́та над собою поставили. Про Чан Чубея, что житья не давал, да пал от войска царского. Про Мормаго́на-воеводу, что с самой Мареной шутки шутить посмел, да против рати в одиночку мог выстоять. Про Марью Море́вну, царицу вздорную, что сама и на коне скакала, и мечом махала, и даже супруга себе выбрать пожелала, какого самой захочется. Про Берими́ра – царя нынешнего, что в юности, когда царевичем был, один-единственный средь братьев живёхонек остался, когда отец его заподозрил, что царица неверна была. Хватало историй.

Но по вечерам бывало, как сядет дед, книгу на колени положит, а сам в стену бельмами глядит и бает на свой лад. Про чудищ, про колдовство светлое и тёмное, про зало́жных да мавок, про Ягу и Кощея. И так хорошо было, спокойно, что после даже собаки по ночам не снились, а сразу утро наступало. Эх, знал бы дед, что теперь она – беглая царевна, идущая в Кощеево царство! Вот бы удивился.

Свернула вверх по течению и побрела вдоль берега, пытаясь найти переправу или брод. Короткие волосы всё больше лохматились без гребня и с непривычки постоянно выбивались из-под косынки, завешивая глаза и попадая в рот, но косу было не жаль. Вернее, не так жаль, как всё остальное.

Вспомнила, как радовалась тогда, в бане, накануне венчания. Когда девки вплетали ей цветы да ленты. А позже махнули серпом у самого затылка и за раз отхватили всю красу девичью. Тогда Василиса не задумывалась, что рановато. Потом уже поняла, что поспешили. Теперь она с виду уже женщина ведающая, а по сути – всё ещё девица. Но разве было место сомнениям в час, когда боги сами решили, что пришло её время?

– Послать бы весточку тебе, Иванушка! – вздохнула Василиса, глядя в серое небо. – Чтобы знал ты, на что решилась я ради любви нашей. Что не бросила я тебя, не отвернулась, не затаила обиду. А уж хоть, сгину если, чтоб сказать тебе, что не пустая я, что сердце у меня храброе и верное…

Осеклась, пискнув на шорох неподалёку в траве, но змея оказалась простым ужиком и безобидно прошуршала прочь. Царевна скрежетнула зубами и потупилась. Никакое и не храброе сердце, а простое, что в пятки как убежало почти седмицу назад, да так там и сидит трусливое!

– Прости ты меня, Иванушка! – всхлипнула она, продолжив идти. – Худая из меня жена вышла. Мало того, что на лик дурная, так и нравом непокорная! И проще мне уж к Кощею за погибелью, чем опять на глаза тебе такой показаться. Вот вернусь – тогда. И буду тебе женою, как и велено богами. Пригожею, кроткою и верною.

Вздохнула. Вспомнилось матушкино проклятье. То, что она повторяла чаще прочих, но почти без злобы, как обычно, а даже немного с сочувствием. «Никто тебя такую замуж не возьмёт! Никому ты така не нужна, Жаба! Так что радуйся, что хоть я тебя такую люблю! А боле никому тебя и не надобно!»

Обычно мама после этого плакала. Обнимать себя не давала – тоже брезговала, но как-то раз по волосам погладила. Василиса после того седмицу целую всё, что не попросит, делала. Да потом как-то оно назад всё незаметно вернулось.

Пальцы всё ещё чуть саднили после иглы, которой она сначала мужу рубаху вышивала, а затем царю. Искололась в темноте, да зато рубашки на совесть вышли. Пусть и смеялись другие царевны, да что с них, боярских да купеческих, возьмёшь? За них девки чёрные всё делают, а Василиса сама, с любовью. Царь-батюшка-то как хвалил да языком цокал! Так понравилось, что потом ещё и ковёр ей соткать к себе в палаты доверил!

После ковра тоже ещё мозоли на руках не зажили. Саднили чуть-чуть, но на холоде почти незаметно. А вот пятнышко ожога, куда капнул воск венчальный, уже исчезло, затерявшись среди прочих – жабьих. Жалко.

Когда она устраивалась на ночлег чуть дальше от берега в корнях старой ели на опушке, вспоминала этот момент. Перед глазами так и стояло благостное лицо царя-батюшки, что с одобрительной улыбкой смотрел на сыновей и их невест, покуда ритуал брачный шёл, а сама Василиса впервые в жизни чувствовала, что будет и ей в мире место. Своё, не приживалки, а по праву.

«Они полюбят меня! Обязательно меня полюбят! А я уже люблю их всех. У меня же теперь есть настоящая семья! Большая! И Иванушка теперь супруг мой! И пусть дрожит сейчас, да всё я сделаю, чтоб полюбили меня! Я же теперь – невеста! Я – царевна! Я за семью теперь в ответе! – шептала она тогда себе, глядя на чадящее пламя свечи, и чувствовала, как в груди поднимается что-то, заставляющее уродливые толстые губы растягиваться в улыбающуюся жабью рожу. – Уж я постараюсь, уж я всё сделаю! Всё, чтобы они не пожалели о воле богов, которая меня к ним привела…»