III

«Кузины» уже вторую неделю жили в Венеции, куда приехали с итальянских озер, где прожили месяца полтора, побывав и в Лугано^[26], и в Белладжио^[27], и на Isola-Bella^[28]. Графиня все так же, как и в Люцерне, восторженно наслаждалась там природой. Здесь, в «столице Адриатики», присоединилось к этому восхищение искусством. Врожденное в ней чувство изящного никогда еще не сказывалось у нее с такою силой, не охватывало ее так цепко и так алчно. Она по целым часам с дрожавшими на ресницах слезами умиления простаивала пред мадоннами Gian^[29] Bellini¹ в церкви dél Redentore (Спасителя) и готова была каждый раз чуть не расцеловать жидкобородого капуцина, указывавшего ей на них костлявым, страшно грязным пальцем все с тою же своею заученною фразой: Sono i fiori della pittura veneziana (это цвет венецианской живописи); она «не хотела уходить» со внутреннего двора palazzo дожей и уверяла, что «велит принести себя сюда пред часом смертным, чтоб отдать Богу душу на ступенях Scala dei Giganti², унося таким образом в небо последнее впечатление того прекраснейшего, что создано человеком на этой земле». Tony снисходительно только улыбалась «фантастическим бредням, fantaisies saugrenues³» своей приятельницы. Сама она, по ее выражению, «дозволяла возить себя смотреть то, что, говорят, непременно будто нужно видеть», прибавляя к этому с какою-то торжествующею презрительностью: «Я ровно ничего не понимаю в этой старой мазне, но что-нибудь надо же делать: буду ездить смотреть на эту „мазню“»… Она, в сущности, очень скучала в Венеции, но не решалась уезжать. В Биариц, во-первых, куда она по требованию моды ездила купаться два года сряду, было слишком рано, a во-вторых, сюда, как узнала она по газетам, должен был на днях приехать князь Иоанн, высокое лицо, с которым ей очень хотелось и было удобно познакомиться здесь (он должен был пробыть в Венеции несколько дней), где поневоле «каждый день будешь встречаться на площади Святого Марка», и которого к тому же Elly давно и хорошо знает, a следовательно, представит ей… «а там уже она знает, как повести дело»… И madame Sousaltzef, «от нечего делать покамест», принялась вместо купанья в шумных волнах океана ездить каждый день на Лидо погружаться в мирные струи адриатического побережья, куда возила с собою, по просьбе кузины, ее девятилетнего сына, которому такие же ванны предписаны были доктором. Их обыкновенно сопровождали на пароходе туда и обратно муж ее и офицер Вермичелла, ожидавшие, пока она и мальчик выйдут из воды, на широкой деревянной террасе кафе-ресторана, устроенного на сваях над самым морем наряду с купальнями, попивая сироп из сока тамаринда пополам с коньяком и обмениваясь веселыми речами на мифическом французском языке. Этим способом скучающая барышня нашла возможность убивать большую часть утра, из которого «без этого она не знала бы, что делать»… Тем временем графиня в сопровождении маркиза Каподимонте плавала в гондоле по всем каналам и каналеттам запустелого города, обозревая подробно каждую его достопримечательность, отыскивая в магазинах и лавчонках антиквариев всякое художественное старье, к которому разыгралась у нее теперь настоящая страсть. Маркиз, как это нередко случается встретить в Италии в среде людей его круга и возраста, был тонкий и начитанный знаток художеств и оказывал своей «прекрасной спутнице» настоящие услуги, предостерегая ее против тех ухищренных обманов, которым подвергаются богатые дилетанты из иностранцев при покупках этого рода, научая ее распознавать отличительные признаки руки действительного «артиста» и знакомя ее по этому случаю с целою историей искусства в его отечестве в различных проявлениях его и фазисах. Молодая вдова слушала его с жадным вниманием, называла «homme charmant» и благодарно жала ему руки. Поощренный этим, он пытался не раз заговаривать о своих «чувствах», – но она решительно отклоняла все подобные изъявления. Она все еще находилась в полосе «бесстрастия»… Да и помимо того ей, как говорила она Тоне, «не такого было нужно». Маркиз, конечно, был одарен всякими привлекательными качествами: он был и вполне светский – тонкий и благовоспитанный – и почти ученый человек; наружность его была изящная, «distinguée», черные глаза блестели как у двадцатилетнего юноши, говорил он и «рассказывал» с замечательным красноречием и горячностью; он даже, она не сомневалась, действительно любил ее, – «конечно, ее большое состояние имелось им в виду, но и сама она, ее blanche nature du Nord⁴», как выражался он, «возбуждала в нем страстное чувство» – она это видела по его глазам… Но это не представляло для нее ничего нового; это было в ее понятии что-то среднее между любовью того, «тигра», и тем «тепленьким», чего до оскомины, в течение десяти лет сряду наслушалась она в Петербурге от свитских генералов… Она все это «наизусть знала», она «насквозь видела ce cher marquis»… Нет, Gian Bellini, Веронез, Palma Vecchio⁵ и вся эта «феериическая декорация неба, моря и старых дворцов, – вот все, все, что ей теперь нужно!..»

Вчерашний случай – этот «интересный émigré politique⁶, которого Tony непременно знает», – откинул ее вдруг в сторону ото всех тех волшебств природы и искусств, созерцание которых поглощало воображение ее все это последнее время. Ей жадно, до боли жадно захотелось теперь открыть тайну любви, le secret d’amour, она не сомневалась, существовавшую между «этою ледяною Tony и тем белокурым», бежавшим с дальнего севера чрез темные леса, где спас его «ce flacon de cognac», подарок женщины, его любившей… «Он был, может быть, первым единственным предметом ее, Тони, и, разлученная с ним, она решилась выйти de désespoir⁷ за своего… Сусальцева… Или, может быть, тот жестоко обманул ее, и она тогда с досады, par dépit»… Во всяком случае она, Elly Драхенберг, узнает непременно эту тайну. Tony – замкнутый замок, от нее ничего не добьешься: но он, этот молодой человек… маркиз его непременно отыщет и привезет, она пригласит его, – сыну ее действительно надо начать учиться хорошенько родному языку, – пригласит давать ему уроки, она приголубит его («je l’apprivoiserai»), внушит ему доверие, дружбу… О, она все узнает, что его касается, всю его эпопею любовную и политическую, «toute son épopée amoureuse et politique»…

Она даже проснулась сегодня ранее обыкновенного, завтракала – что не всегда случалось у нее – с сыном и воспитателем его, мистером Уардом, совершенно деревянным англичанином лет сорока, и объявила им, что «нашла для Никса русского учителя, так как очень стыдно, что он до сих пор почти совсем не умеет писать по-русски», причем не то вопросительно, не то тревожно глянула в лицо Уарда, как бы желая прочесть на нем впечатление, какое могло произвести на него это известие. Но ровно ничего не прочла она в этом лице: англичанин, не подымая глаз, продолжал уписывать свою баранью котлетку.

– Он молодой, этот новый учитель, мама? – с любопытством спросил ее зато Никс по-русски, и этот вопрос как бы несколько почему-то смутил ее.

– Что тебе до того, молодой он или старый? – сказала она, усмехаясь. – Все равно надо тебе будет с ним учиться, и хорошо учиться.

– Ах, как же можно, – возразил мальчик, – с молодым мне гораздо будет веселее, чем с mister Уардом; тебе тоже, правда, мама?

Графиня даже покраснела слегка:

– Ты все вздор болтаешь, Никс!..

Она отправила его после завтрака гулять со своим англичанином в Giardino Reale (королевский сад) и в ожидании маркиза, являвшегося к ней обыкновенно между полуднем и часом с программой «экскурсии», предполагавшейся ими на тот день, уселась на балконе своего appartement в бельэтаже, выходившего на Riva dei Schiavoni. Очаровательнейший вид Венеции открывался с этого балкона. Прямо насупротив его, над широким водным пространством, заворачивающим крутым изгибом вправо в Джудекку, облитые блеском итальянского утра, словно любуясь отражением своим в изумрудном зеркале влаги, победно возносились изящные купола Santa Maria della Salute и San Georgia Maggiore; над башенкой таможни золотая Фортуна с зеленым шаром под ногой отчетливо вырисовывалась в разреженном воздухе; высоко, под яркою голубизной неба, висели недвижно легкие и белые как пух клубы облачков, будто не решаясь расстаться с этим чудным краем земли, a ниже, виясь над высокими черными гребнями скользивших по лагуне гондол, реяли большие морские птицы серо-молочного цвета, сверкая на солнце серебристыми оконечностями своих длинных и сильных крыльев…

Графиня, защищенная от солнечных лучей полотном опущенной над балконом маркизы, глядела не отрываясь на эту уже привычную ей картину, прислушиваясь невольно к доносившемуся до нее вечному гулу речей и смеха баркаролов (лодочников) на ближайшей пристани, к зазывным крикам продавщиц рыбы и фруктов… «Что же за праздник для глаз должен был быть здесь, – невольно проносилось у нее в голове, – когда помимо всего этого корабли со всех окраин мира везли свои сокровища царственным купцам этого волшебного города, когда из окон этих разрушающихся теперь дворцов вывешивались на диво толпе многоценные ковры и ткани Востока, и сами они, и дочери их, и жены, и все, и все население облечены были во всю эту разнояркость цветов и живописность покроя эпохи Возрождения, которые так обаятельно глядят на нас с исторических полотен в palazzo дожей, из рам портретов Тициана!.. Увы, я родилась слишком поздно, мне надо было увидеть свет здесь, тогда… j’aurais été peut être une seconde Catherine Cornaro⁸, o которой говорил вчера маркиз», – вспомнила она, насмешливо улыбнувшись по собственному своему адресу.

A глаза ее между тем как бы машинально приковывались к каждой из гондол, пристававших к Riva dei Schiavoni. В каждом лице, подымавшемся с пристани на набережную, она чаяла увидать маркиза…

Пушечный выстрел на площади Святого Марка уже довольно давно известил город о полудне, a его все еще не было. Молодую женщину начинало разбирать нетерпение.

Но вот, кинув случайно взгляд по направлению Пиацеты, она увидала его, всходившего по мраморным ступеням… Он был не один: рядом с ним легкою, молодою поступью под широкополою шляпой на голове шагал ее вчерашний незнакомец, «l’objet de Tony». Она его сейчас узнала… У нее даже сердце слегка забилось: она никак не ожидала, чтобы маркиз «так поспешил исполнить ее поручение»…

A Каподимонте в свою очередь, прищуривая глаза от солнца, не отводил их, с приближением к Hôtel Danielli, от балкона, на котором еще издали, под низко опускавшимися фестонами маркизы, отличил он облаченный в белый батист, по-утреннему, силуэт предмета своей страсти… Подойдя к самому балкону, он поднял глаза и, притронувшись к шляпе, спросил снизу:

– Vous êtes visible, comtesse⁹?

В голосе его она тотчас же почуяла какое-то раздражение.

– Toujours pour vous, cher marquis¹⁰, – поспешила она ответить с оттенком чуть не нежности в звуке голоса, слегка свешиваясь к нему головой через перила и быстрым взглядом окидывая тонкий облик его спутника.

Тот, не подымая на нее глаз, стоял внизу с видом полнейшего безучастия к этому разговору и рассеянно глядел куда-то в сторону.

Маркиз проговорил ему несколько слов, притронулся еще раз к шляпе и быстро вошел в двери отеля. Молодой человек, видимо замедляя шаги, последовал за ним.

«Pas empressé du tout, et l’autre – furieux¹¹, – сказала себе co внутренним смехом графиня, – интересно знать – почему?..»

Она занимала целый аппартамент в пять или шесть комнат, из которых первая с лестницы служила чем-то в роде приемной, где постоянно дежурил курьер ее Джиакомино.

– Маркиз Каподимонте, – доложил он теперь, появляясь на пороге гостиной, куда только что прошла с балкона его госпожа.

– С ним еще кто-то? – как бы небрежно спросила она.

– Si, eccelenza¹², но его сиятельство приказал доложить только о себе.

– Просите!.. «Не хочет ли он мне сделать сцену?» – подумала она, и брови ее озабоченно сжались.

Она не ошибалась. Едва ступив в комнату и отвесив ей преувеличенно учтивый поклон, Каподимонте начал:

– Графиня, я исполнил ваше приказание, чтоб дать вам новое доказательство моей нелицемерной преданности и дружбы к вам: я отыскал… и привел сюда этого господина, которого вы… желали видеть. Но я желаю, со своей стороны, чтобы вы (он видимо едва сдерживал клокотавшую в нем досаду), чтобы вы не думали, что провести меня легко…

– Из чего же вы заключили, что я могу это думать? – прервала его она тоном холодного достоинства, вопросительно в то же время подымая на него глаза.

Он продолжал более спокойно, но с язвительным оттенком в выражении:

– Вы говорили мне, что ищете учителя вашего языка для сына и что вы… случайно… узнали, что есть такой здесь, в Венеции… Из ваших слов следовало заключить, что вы никакого понятия об этом учителе не имеете, никогда в лицо его не видели, не знаете его фамилии.

– Все это правда; что же дальше? – перебила она его опять.

– Но тем не менее адрес этого таинственного незнакомца, – все так же случайно, конечно, – вам был известен, и по этому адресу я, повинуясь вашему желанию, отыскал его… и нашел не учителя, а…

– A кого же?

– ^13-Un beau jeune homme, – хихикнул насилованно маркиз, – qui ne m’a pas le moindrement l’air d’un marchand de participes^-13 (который нисколько, по-моему, не похож на учителя).

– Почему же это вам так кажется? – резко выговорила графиня; она начинала сердится…

Он так и вперил горящие зрачки свои в ее лицо.

– Потому что это тот самый молодой человек, который вчера на серенате сидел в гондоле рядом с нашею и с которого вы все время глаз не спускали!..

– Вы видели! – помимо воли, неудержимо вырвалось у нее.

– Видел, – с горечью воскликнул он, – и еще вчера догадывался… a теперь мне это совершенно ясно…

Она вдруг, к немалому его удивлению, разразилась громким смехом:

– Что вам ясно, vilain jaloux¹⁴? Что вы видели? Ничего вы настоящего не видели и не догадываетесь…

Он недоумело глядел на нее…

– ^15-Eh bien, c’est vrai, он сидел там подле нас в гондоле, и я слышала его разговор с товарищем и узнала, что он – я вам поверю его тайну: вы, я знаю, не выдадите ни его, ни меня – un réfugié politique^-15, – но я, клянусь вам, видела его вчера в первый раз в жизни… Я узнала тоже из этого разговора, что он приехал сюда с одним русским семейством в качестве учителя, и подумала действительно о моем сыне… – Она как бы запнулась на миг…

– И только? – подчеркнул Каподимонте, не отводя от нее тревожного взгляда.

– Нет, я не хочу скрывать от вас, – молвила она, широко улыбаясь своими пышными и свежими губами, – есть одно обстоятельство, возбуждающее во мне большой интерес к этому молодому человеку… Но не по отношению ко мне лично, уверяю вас! – поспешно примолвила она, слагая крестообразно, для вящего убеждения его, руки свои на груди. – Тут другое лицо заинтересовано.

– Кто же? – так же поспешно спросил он.

– Я не назову… не могу назвать вам ее… Я и сама, впрочем, ничего не знаю и подозреваю только… Я для этого и хотела познакомиться с ним… Я должна убедиться… Попросите его войти, пожалуйста, вы оставили его там se morfondre avec mon courrier¹⁶ в передней: ведь это неучтиво…

На выразительном лице маркиза сказалось страдание.

– Я ничего не понял из ваших объяснений, – печально молвил он, – но я должен, я хочу вам верить: вы пожелали ближе узнать этого никогда до вчерашнего вечера вами не виданного молодого человека не из какого-либо личного чувства, a единственно из любопытства. Положим так, но я осмелюсь вам напомнить, что любопытство, – подчеркнул он, – погубило на этом свете не одну женщину.

– ^17-La vieille histoire de grand’mère Eve, – рассмеялась она в ответ, пожимая плечами, – будьте покойны, я ученая, je suis bien apprise^-17… Подите, приведите мне его сюда!

Маркиз глубоко вздохнул, поклонился и пошел за «ним».