Графине Елене Александровне Драхенберг было никак не более двадцати девяти лет. Но по особого рода хвастовству она не упускала ни одного удобного случая говорить о себе как о женщине, имеющей «sa trentaine bien sonnée»1, как бы с целью заявить этим о тех правах на полную свободу поступков, которая, по ее мнению, сопряжена была для женщин с тридцатилетним возрастом, а может быть, просто из-за удовольствия выслушивать возгласы недоверия и горячие опровержения, которыми отвечали на эти ее уверения поклонники ее и «друзья»-мужчины (друзья-женщины верили ей, само собою, на слово). Она действительно была замечательно молода на вид. Роста выше среднего, чуть-чуть полна, рыжа как белка летом, она, как все рыжие, отличалась необыкновенною тонкостью, белизной и свежестью кожи. Черты ее были неправильны, лоб не в меру высок (она ввиду этого еще раньше моды кудрявила волосы на лбу), но все вместе взятое составляло нечто своеобразно-милое и привлекательное, благодаря живому выражению прекрасных карих глаз и прелестному очерку свежих и полных губ, из-за которых ослепительно сверкали ее, словно подобранный жемчуг, крупные и ровные зубы. С этою наружностью она могла нравиться и нравилась более, чем многие женщины самой бесспорной красоты.
Единственная дочь умного и деловитого отца, умевшего нажить огромное состояние на золотых приисках и всяких иных толково и счастливо ведомых предприятиях, Елена Александровна, последняя отрасль древнего новгородского рода Борецких, выдана была на девятнадцатом году жизни матерью, полькой по рождению, за немца-мужа, глубокий траур по которому, по свойственной ей своеобразности, продолжала носить молодая женщина до сих пор, хотя имела бы по существующим на то в свете правилам полное право заменить шерстяные свои ткани шелковыми, так как шел одиннадцатый месяц со дня его кончины. 2-«Une façon d’expiation, объясняла она, полувздыхая, полусмеясь, близким ей людям, – pour m’être tant ennuyée avec ce brave homme de son vivant»-2. Граф Отто Фердинандович Драхе-фон-Драхенберг был и точно достойнейший, но тяжеловеснейший из смертных вообще и из супругов в особенности… «Остзейский дворянин» в полном значении понятия, выражаемого этими двумя словами, он был примерный, равно уважаемый начальством и товарищами эскадронный командир одного из гвардейских кирасирских полков, строго держался законов «хорошего общества», отчетливо и усердно оттанцовывал все танцы на придворных балах и в вопросах чести почитался авторитетом всею петербургскою и военною молодежью. Тридцати с чем-то лет от роду он был полковник и флигель-адъютант и при весьма небольших средствах, которые получал из родительского замка в Курляндии, умел жить приличнее многих из своих однополчан, тративших тысяч по тридцати в год и бежавших к нему же во дни безденежья «перехватить рублей триста на недельку времени», в чем он находил возможность никогда им не отказывать. Наружности он был совсем рыцарской, более внушительной, чем красивой; потомок меченосцев сказывался с первого взгляда в его высоком, сухом и мускулистом стане, в холодном блеске бледно-голубых глаз и в силе растительности бесконечно длинных и кудрявых льняных усов, – «первых по всей гвардии», говорили с гордостью «за полк» и с тайною завистью по отношению к самим себе новоиспеченные корнеты, которых муштровал он на офицерской езде… Лучшего супруга для дочери не могла и представить себе Гедвига Казимировна Борецкая, рожденная графиня Лахницкая, во внутреннем чувстве которой каждый «родовитый» иноземец, в силу уже одной крови, текущей в его жилах, должен был быть не в пример аристократичнее, цивилизованнее и «надежнее как муж во всех отношениях» любого «московита», хотя бы самого знатного и добропорядочного. «Этот по крайней мере не истощил себя с кокотками и не проиграет состояния твоего в яхт-клубе», напирала она, исчисляя дочери достоинства графа Драхенберга. Дочь с своей стороны была такого мнения, что с Драхенбергом вальсировать очень ловко, что немецкий акцент в его французской речи «не особенно противен» и, наконец, что никто лучше его не ездит верхом на каруселях придворного манежа… Благодаря сочетанию таких лестных о нем мнений, счастливый курляндский граф выхватил, как говорится вульгарно, «из-под носу» своих совместников руку одной из богатейших невест в России… С первых же шагов своих на супружеском поприще он осуществил возлагавшие на него Гедвигою Казимировною надежды в мере, далеко превысившей даже ее ожидания. Он уплатил ей чистыми деньгами причитавшуюся ей вдовью часть, исчислив оную, «с соизволения графини Елены Александровны», тысяч на семь дохода выше того, на что имела она право по закону, и счастливая теща, благословляя такого «beau fils modèle»3, переселилась вслед за тем в Вену, где года два спустя вышла вторым браком за графа Пршехршонщовского, прокутившегося галицийского помещика, который лет на пятнадцать был ее моложе и на которого заглядывались женщины, когда он на гулянье в Пратере4 с высоты элегантнейшего лондонского догкарта5 приветствовал знакомую даму 6-«d’un coup de chapeau», правя своими four in hands кровными лошадьми модного цвета Isabelle-6… состояние жены своей, оставленное покойным отцом ее в несколько запутанном виде, граф Отто Фердинандович в несколько лет управления привел в такое блестящее положение, что ежегодный доход с заводов ее и земель, не превышавший семидесяти пяти тысяч, когда он вступил с нею в брак, возрос чрез пять лет до ста двадцати, и Драхенберг, уже тогда отец, указывая на маленького сына, говаривал, потирая руки, в веселые минуты, что он «к совершеннолетию этого шибсдика надеется благоразумною экономией сколотить свободный миллиончик, за который тот, надо полагать, скажет ему merci»…
Все это было бы прекрасно, если бы муж Елены Александровны удовольствовался своим положением финансового главы того товарищества на паях, которое называетеся супружеством в свете. Но он, в силу своих патриархальных понятий, почитал еще себя серьезно призванным быть духовным руководителем «данной ему небом подруги жизни» (seiner Lebensgenossin), и это призвание свое исполнял с такою убийственною добросовестностью, что в первое время их супружества доводил жену чуть не до лютого отчаяния. Отто Фердинандович берег супругу свою и ее репутацию пуще зеницы ока, неуклонно следовал за нею повсюду, тревожно следил за каждым словом ее и движением, производил в уме тщательную расценку нравственных качеств ее светских приятельниц и бальных кавалеров. Возвращаясь с нею с бала или раута, он начинал еще в карете и продолжал затем, идя за нею в ее спальню, бесконечно длинно и бесконечно нудно подвергать «правильному обсуждению» «неприличную смелость» такого-то оброненного ею перед тем-то «фатом» выражения, или опасность, которая могла-де грозить ей от сближения с такою-то слишком «фривольною» женщиной из ее знакомых. «Обсуждение» заканчивалось неизбежным нравоучением о том «достоинстве», с каким должна держать себя женщина «высокого рождения» (eine adelige Person) вообще и носящая его имя в особенности, причем пускался в тот дидактический «высокий» тон, присущий с детства каждому немцу, которым говорит ему проповедник с кафедры и лицедей с театральных подмосток. У молодой женщины начинало нестерпимо ныть под ложечкой и сводить судорогой пальцы на ногах. «Ну хорошо, оставь меня только, я спать хочу!» – восклицала она, махая руками, готовая разрыдаться от досады и скуки… Но неугомонный супруг переходил тогда к соображениям по части хозяйства и «светских обязанностей». Начиналось подробнейшее изложение тех причин, по которым им необходимо дать обед такого-то числа, пригласить к нему тех-то лиц и потратить на него столько-то денег; вытаскивалось из кармана menu, «требовавшее внимательного рассмотрения» и которое «en toute confidence»7 составлено ему было «по дружбе» одним приятелем, известным гастрономом… «О, Боже мой, оставишь ли ты меня, наконец!» – плакала уже впрямь теперь жена, насилу сдерживаясь от желания швырнуть ему в голову только что снятым с ее руки браслетом. Отто Фердинандович, весьма боявшийся женских слез, расширял каждый раз после этого все так же недоумело свои бледно-голубые глаза, осторожно приподнимал плечи и удалялся, но на другой же день являлся утром к жене с тем же menu в руке и с озабоченным видом приглашал ее пройти с ним в столовую, «сделать маленькую репетичку» предполагаемого «их» обеда, «чтобы наперед знать, кто подле кого будет сидеть, так как в этих случаях очень важно, чтобы не посадить рядом людей, которые терпеть друг друга не могут», a также, чтобы «сговориться заранее» насчет тех нюансов, – он особенно хлопотал о «нюансах», – которыми должны они, муж и жена, руководиться, каждый со своей стороны, в своих frais d’amabilité8 относительно «главных» и «неглавных» из своих приглашенных…
Но графиня Елена Александровна была не того рода особа, чтобы долго терпеть «назойливое» попечительство своего супруга. В один прекрасный вечер она замкнула на замок дверь своей спальни, a на следующее утро объявила ошеломленному мужу, что она родилась в свете и знает, как вести себя там, по крайней мере так же хорошо, как и он, что по ночам она спать хочет, a не слушать его пасторские сентенции (так и сказала «пасторские», – что особенно показалось «giftig», язвительным и ужасным бедному Отто Фердинандовичу). «Я хочу наконец дышать свободно, – беспощадно объясняла она, – вы имеете право требовать от меня лишь одного, чтоб я не делала скандала, не срамила вашего имени, и насчет этого вы можете быть спокойны: я не стану вас обманывать, хотя бы уже потому, что, по-моему, это ставит и мужа, и жену в равно глупое положение. Лучшее доказательство этому то, что я вам теперь говорю: другая женщина на моем месте давно бы кинулась на шею первому встречному мужчине из одной злости на ваши проповеди, и вы об этом никогда бы не узнали, по примеру всех мужей на свете, – a я предпочитаю объясниться с вами откровенно. C’est à prendre ou à laisser9: или вы оставите меня жить по моему разумению, дружиться с кем я хочу, ездить куда мне вздумается и, главное, без вас и без ваших нотаций, – или я завтра же уеду к матери, в Вену, где, говорят, гораздо веселее жизнь, чем здесь, и тогда я ни за что не отвечаю…»
Выходка эта страшно перепугала графа Драхенберга. Он настолько уже успел узнать характер графини, чтобы не сомневаться в том, что она буквально исполнит угрозу свою – уедет в Вену к этой «старой дуре», своей матери, 10-«die alte Narrin», как называл он in petto-10 тещу, «на пропащее житье», если он не подчинится предъявляемым ему требованиям. В душе его первым ощущением заныло жгучее и злобное раскаяние по поводу «бессмысленных уз», которыми связал он себя; ему, Драхенбергу, благородному плоду чистых соков германского древа, возможно ли было взять в подруги этот прямой продукт славянской несостоятельности и распущенности (Liederlichkeit), да еще в его двойном букете – русской и польской крови! «О lieber Gott, nein das war doch ein Wahnsinn, ein Wahnsinn11!» – бледнея, восклицал он про себя, растерянно упершись взглядом в раскрасневшееся от волнения лицо той, которая так дерзко дозволяла себе заявлять о своем каком-то праве дышать свободно, отдельно от законного своего сожителя… Но эта дерзкая «способна на все», подумал он тут же, способна не только уехать, но еще увезти с собою его сына… a с этим, пожалуй, взять у него назад «полную доверенность», данную ему на управление ее имениями, и дать подобную же первому попавшемуся негодяю, который разорит ее и их наследника… Отто Фердинандович был человек чувств самых возвышенных, конечно, но он был вместе с тем и человек положительный, ein solider und praktischer Mann12: негодование клокотало в благородной душе его, но он не счел благоразумным дозволить себе выразить его на словах:
Он только «убедительно» просил графиню Елену одуматься, рассудить, «насколько правильно с ее стороны пренебрегать теми полезными для нее указаниями, которые он как ближайшее к ней мужское лицо и друг»… Она не дала ему продолжать. «C’est à prendre ou à laisser!» – с жестокосердою настойчивостью повторила она… Отто Фердинандович вспомнил еще раз о «наследнике»… и о «доверенности» и уступил.
Но помириться с новым положением своим он все-таки не мог: ему недоставало того легкомыслия или того добродушия, с каким славянский муж ужился бы с таким положением, находя в нем даже некоторую привлекательную сторону, и Отто Фердинандович считал нужным при всяком случае давать это чувствовать своей обидчице. Наливал ли он ей воды за столом, спускал ли ее с лошади в манеже, или принимал чашку чая из ее рук на вечере у ней en petit comité13, куда он каждый раз признавал для себя необходимым являться, его уныло вытянутое лицо говорило ей неизменно то же: «Ты видишь, мол, как я приличен, учтив и даже мил с тобою, но я все же уязвлен, и ты это понимай!»… Елена Александровна понимала действительно: вид «этого spectre de Banco14», которого, как уверяла она, изображал теперь ее обезоруженный «властелин», раздражал ее хуже зубной боли. Но это нисколько не располагало ее отдать себя снова под его ярмо. Она только старалась по возможности избегать всяких встреч и разговоров с ним, и свидание с глазу на глаз допускала лишь в тех неизбежных случаях, когда ему бывала необходима подпись ее под каким-либо документом по ее имениям, которыми он продолжал все так же полноправно и удачно управлять. Обитая под одним кровом, супруги наши были теперь так же чужды друг другу, так же разнились в образе жизни, как жители противоположных полушарий. Отто Фердинандович командовал полком в окрестностях столицы, где и проживал половину своего времени, вставал с зарей, весь день проводил на службе. Жена его подымалась с постели в два часа пополудни и ложилась в пять утра, принимала каждый день «между пятью и шестью», обедала, ездила по театрам, чаевала и ужинала в 15-«coterie intime» отчаяннейших «кокодеток», – их же царство настало в те дни, – говорила самым модно-циническим argot парижских бульваров, декольтировалась «avec un chien de tous les diables», по выражению толстенькой графини Ваханской, ближайшей ее приятельницы, и укладывала в лоск своим кокетством все сонмище военных и гражданских сановников, папильйонирующих в виде «отдыха» от великих трудов своих на благо отечества в известных гостиных петербургского большого света. «В сияющей лысине каждого из этих государственных старцев, – уверял какой-то mauvais plaisant, – вы можете видеть как в зеркале отражение неподражаемой chute d’épaules графини Драхенберг»… Сам граф Анисьев, занимавший теперь весьма видный пост и, несмотря на свои давно ушедшие за полвека годы, слывший у женщин за «homme irrésistible», предпринял правильную осаду сердца огненной красавицы – «la femme de feu»-15, – ее же не без ехидства прозвала так, по заглавию одного весьма скабрезного 16-романа Belot, все та же маленькая и толстенькая Lizzy Ваханская (носившая вследствие этого в свою очередь прозвание Boulotte), намекавшая этим якобы единственно на рыжеватость своей «meilleure amie». Но сердце это не сдалось графу Анисьеву, и прозвище, данное графине Драхенберг, могло действительно – весьма долгое время по крайней мере – относиться к единственно огненному цвету ее волос. При всей сущности ее жизни и распущенности речей, усвоенной ею в обществе приятельниц своих «кокодеток», в душе ее теплилась немалая доля идеализма своего рода, смутного искания чего-то «интереснее» того, что «в области чувства» могла она ожидать от петербургских свитских генералов и статских карьеристов… Дав им наглядеться бывало вволю целый вечер на свои блистательные плечи, наслушавшись их казенных любезностей и острот, понадерганных из «Figaro» и всяких французских книжек, поставляющих готовые mots российским «козёрам»-16, она садилась в карету глубоко утомленная и с нервной зевотой гадливо говорила себе, укутываясь в пушистый белый мех своей ротонды: «Они еще скучнее со своим обольщениями, чем мой муж со своею добродетелью».
Так прошло несколько лет. Mo то, что французы насмешливо называют «психологическим моментом» в жизни женщины, не минуло наконец и ее. За год пред тем как встречаемся мы с нею в Венеции, она в Крейцнахе, куда ездила лечить ребенка своего от золотухи, встретилась с человеком, пред которым разлетелась в прах вся ее нерушимая до той минуты внешняя безупречность. Это был некий венгерец, граф Шегедин, музыкант, поэт и путешественник. Лет он был уже не совсем молодых, прихрамывал притом на правую ногу, как лорд Байрон, но его полуцыганская, полуразбойничья наружность носила отпечаток такой силы, в черных, как ночь, глазах горела такая неотразимая воля соблазна, что «женщина, – говорили про него бывалые барыни, – которую он удостаивал своим вниманием, должна была или беспрекословно сдаться ему тотчас, или бежать от него скорее в какой-либо неведомый еще людям уголок земли (так как все ведомые исхождены-де им были вдоль и поперек), где бы не имел он возможности преследовать ее…» Репутацию имел незавидную: он, по ходившим о нем слухам, проиграл и прожил на своем веку два или три огромные наследства, был два раза женат, каждый раз на богатых красавицах, и каждый раз красавицы эти умирали спустя год после брака, неизвестно как и отчего, в какой-нибудь отдаленной стране, куда влекла их мужа страсть к приключениям или наживе, и откуда вести едва доходили до Европы. Уверяли, что он когда-то служил в английской армии в Индии, покушался произвести возмущение между сипаями, был в этом уличен, судим и приговорен к смерти, но спасся каким-то чудесным образом при помощи жены какого-то раджи, очутился затем на одном из островов Малайского архипелага, населенном дикими, провозгласившими его якобы царем над ними… Все это, конечно, сильно отзывалось сказкой; верно было то, что он принадлежал действительно к одному из древнейших родов Венгрии, но не владел там, ниже в какой иной земле, никаким недвижимым имуществом, что значительных капиталов за ним тоже никто не знал, что не мешало ему проживать тысяч пятьдесят гульденов в год, и что его же одноземцы называли его «средневековым condottiere17, странною игрой судьбы перенесенным целиком в XIX век»… Дурная слава графа Шегедина, как это неизбежно бывает в подобных случаях, послужила ему на пользу в глазах Елены Александровны еще более, может быть, чем его музыка, французские стихи и звеняще-проницающий голос. Он с этим своим темным прошедшим, напоминавшим легенду о
О проекте
О подписке
Другие проекты