3.

На протяжении двух дней после возвращения из колонии новые знакомые Мишу не беспокоили. Он не спешил тратить заработанные средства и продолжал жить так же скромно, как прежде.

Деньги с карточки он снял и незатейливо спрятал под матрас. Всякий раз, когда сосед по комнате отпускал при нём трафаретные колкости про арестантское уважение и братское тепло, намекая на дряхлый BMW и подвозивших его гопников, Миша вжимался спиной в матрас так сильно, что чувствовал тонкие стопки купюр, разложенные на доске, лежащей поверх панцирной сетки.

Неделю он стойко терпел насмешки коллег и студентов и начал было беспокоиться, что щедрые «начинающие бомжи» про него забыли, когда на его электронную почту пришло письмо с вложенным авиабилетом до Москвы. Ещё через несколько минут сумма на его банковском счёте стала в шесть раз больше, чем после прошлого перевода.

На следующее утро у общежития стоял всё тот же чёрный автомобиль. За рулём сидел Лысый, только на этот раз он изменился самым радикальным образом – так, что больше не был похож ни на начинающего бомжа, ни на чинного шофёра.

Лысый предстал перед Мишей в образе внешне предприимчивого молодого человека в светлой рубашке из оксфордского хлопка, трезвый как стёклышко и пахнущий духами с московскими нотками табака и кедра. Миша немного приоткрыл рот от удивления, на что Лысый понимающе развел руками:

– Садись, братик, извини за тогдашний маскарад или за сегодняшний. Я уже сам запутался, – заговорил преобразившийся гопник, – теперь ты свой. Шеф лично попросил отвезти тебя в аэропорт. Говорят, ты птица видная, и в ближайшее время на тебя много что завяжется.

– Что завяжется, где завяжется? – переспросил аспирант.

Машина тронулась.

– Что завяжется, не скажу, – ответил Лысый, – потому что не знаю. Об этом могут знать только шеф и Профессор.

– А кто они такие? – продолжил спрашивать Миша. – Шефа я, видимо, уже знаю. А профессор кто?

– Профессор – правая рука шефа, они партнёры по бизнесу, отлично друг друга дополняющие. Мне поручили ввести тебя в курс дела, пока едем, немного расскажу. Слушаешь?

– Ага.

– Только предупреждаю сразу: на истину не претендую, мои представления на этот счёт ничуть не лучше вот этого на ютубе, который про рептилоидов там всяких, плоскую землю, видел?

Миша кивнул, непроизвольно скривив лицо. Это подействовало на Лысого, и он продолжил, немного смущаясь:

– Рассказать что-то нужно, а что, так и не понял, сам ничего не знаю. Так что фильтруй мои слова и никому потом не пересказывай. Добро?

– Добро.

Миша улыбнулся, Лысый тоже, но с таким видом, будто подумал про себя: «Вдруг этот фраер с меня ржет?» Перед следующим предложением водитель немного помедлил, сделал серьёзный вид, но, как только начал говорить, снова засмущался:

– Хорошо. Я, если честно, даже готовился, чтобы доходчиво всё объяснить, но не уверен, что из меня получится годный рассказчик, то есть лектор.

– Ничего. Я слушаю.

Отвечая, Миша через силу сдержал улыбку.

– Ну, в двух словах всё примерно так: чтобы принимать четкие решения, шеф, согласно своей роли в бизнесе, обязан отказаться от всех социальных связей и жить в тюрьме. Понимаешь, его практически невозможно подкупить, запугать и пятое-десятое. Профессор же, наоборот, абсолютно земной человек, он занят приспособлением решений шефа под наш мир. Потому что шеф живёт в своём мире и в нашем, по-моему, почти никогда не жил, за исключением коротких перерывов между ходками.

Мы же – я, Джамбулик и нам подобные, – чтобы лишний раз не раздражать сознание шефа, вынуждены принимать привычный ему облик. Профессор говорит, что это традиция, и нарушать её никак нельзя, хотя сам никогда не переодевается и ездит на встречи в деловом костюме. Наверное, ему можно… Я, если что, совсем не против.

– Так а кто он вообще, этот ваш Профессор? Почему Профессор? Это кличка?

– Не кличка, а погремуха. Профессор он – потому, что числится профессором в университете, но есть у меня мысля, что его так называли ещё до получения ученой степени. Я лучше не буду выдумывать, потому что лично с ним не знаком, а слышал много и всё разное, как будто о разных людях рассказывают. Просто знай, что он есть и многое решает.

– Мда. Честно говоря, звучит немного нереально.

– А сопляк, получивший двадцатку баксов за три дня, – тоже нереально? – Лысый посмотрел на Мишу, приподняв одну бровь.

– Согласен, – ответил тот, нисколько не обидевшись на приведённое собеседником сравнение. – Поэтому мне интересно: зачем происходит то, что происходит?

– Это тебе лучше у Профессора спросить, – Лысый явно начал нервничать. – Мы с Джамбулатом работаем с «земными» вопросами и в глубокие смыслы вдаваться не спешим. А когда пытаемся думать обо всём об этом, получается вот что-то такое – нереальное, как ты выразился.

– Ты сегодня без напарника? – спросил Миша, стараясь перевести тему, поскольку его собеседник стал заметно раздражаться.

– Без Джамбулика-то? Ага.

– А где он?

– Учится читать. Где же ещё? Да поможет ему его Аллах в этом непростом деле. Шеф на ветер слов не бросает.

– А если не успеет научиться, то что, действительно сядет?

– Ага. В лучшем случае сядет на пресс-хату; в худшем – мы его больше никогда не увидим.

Услышав ответ на свой вопрос, Миша побледнел лицом и решил больше ничего не спрашивать. Чтобы сгладить неловкий момент, Лысый включил музыку. В салоне зазвучали уже знакомые Мише песни Новикова и Ждамирова. До аэропорта ехали молча.

По прилёту в Москву Мишу уже традиционно встретили на большом чёрном авто сродни питерскому и отвезли к одному из корпусов Московского государственного университета на Ленинских Горах.

По факту Профессор оказался даже не профессором, а признанным академиком наук. Когда Миша вошёл в маленькую подвальную аудиторию, стены которой были завешены советскими плакатами по гражданской обороне, Профессор сидел за рабочим столом и, прикусив язык, водил ручкой по листу бумаги.

Возле него на столе стояла сферическая астролябия из бронзы, под ней хаотично лежали уже исписанные листы. Создавалось впечатление, что в данный момент учёный далёк от науки и, словно советский школьник, занят рисованием батальной сцены, где пятиконечные звёзды бьют свастику.

Это был худой седовласый мужчина, чей высокий рост не могли скрыть ни его сутулость, ни сидячее положение, в котором он находился. Казалось сложным определить его возраст с первого взгляда. Вероятно, как и многие люди науки, он вёл здоровый образ жизни, и поэтому навскидку ему можно было дать лет шестьдесят, но Миша допускал, что на самом деле Профессору могло быть как семьдесят, так и все восемьдесят.

С первых минут знакомства Миша был поражён ясностью профессорского взгляда. Такого он ещё никогда не встречал. Ему показалось, что это самый настоящий сканер скрытых помыслов, страхов и страстей, попасть под который было отчасти приятно – отпадала надобность растрачивать силы на укрывание подноготной: эти глаза всё равно бы всё усмотрели.

Увидев Мишу, бодрый старик поднялся, явив свой действительно высокий рост, и под гул ламп дневного света проследовал между косых деревянных парт с прорезями под карандаши навстречу Крымскому. Держа одну руку в кармане, Профессор шёл, слегка выбрасывая колени вперёд, так что широкие штанины подскакивали на его худых ногах. В нём в равной степени присутствовали почтительность и уверенность в себе, граничащая с властностью.

После немого рукопожатия Профессор дождался, когда аудиторию покинули сопровождающие, и пригласил гостя вернуться к рабочему столу. На столе, среди исписанных большим непонятным почерком листов, Миша заметил обтрёпанную распечатку первой версии своего эссе, на оставшемся пустом месте внизу листа чёрной ручкой было нарисовано с десяток фигурок разного размера, напоминающих мишени. Одна из них, самая большая и жирная мишень, размещалась прямо поверх текста.

– Ну, привет, Михаил Петрович. Как себя чувствуешь, не устал? – добродушным тоном, можно сказать, по-отечески обратился к Мише академик.

– Здравствуйте, нет, совсем не устал, – с мягкой улыбкой ответил аспирант. Начало разговора ему понравилось.

– Это хорошо. Тогда давай знакомиться?

– Давайте. А это астролябия? – поинтересовался Миша.

– Да-а-а, – протяжно ответил Профессор.

– И что можно ей замерить?

– Да хоть всё, было бы что мерять. Знакомимся?

– Да, конечно, извините.

– Хорошо. Меня зовут Лев Алексеевич. И, как ты уже понял, я и есть Профессор. Как тебя зовут, я уже знаю, ты – Михаил Петрович Крымский, и ты здесь, потому что мы с Чистоделом решили, что так будет правильно. Сразу скажу, для меня большая честь с тобой познакомиться, надеюсь, наша дружба будет крепкой и продуктивной. В дальнейшем ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку. В общем, добро пожаловать в нашу семью!

– Взаимно… Спасибо, – залепетал Миша, но Профессор сделал жест рукой, означающий, что на сегодня с формальностями покончено, тем самым снизив ценность произнесенных им ранее слов. Профессор относился к тому редкому типу людей, чья учтивость могла польстить человеку наивному, в делах неопытному и, напротив, насторожить опытного.

– Я ознакомился с твоим эссе, – продолжил Профессор. – Что бы там ни говорили, а глобализация меняет жизненные устои. Даже ты, извини меня, безнадёжно нищий человек, смог чему-то выучиться. Ничего не поделаешь, барин более не особ учёностью, барин нынче особ только ощущениями. С этим у тебя наверняка проблемы, благо решаемые.

Произнеся эти слова, Профессор замолк, поднёс руку ко рту и, прикусив мягкую часть указательного пальца, чрезвычайно внимательно смерил Мишу с ног до головы.

– Но в целом ты весьма хорош, – продолжил пожилой мужчина, – лицо честное, вызывает доверие. Мускулов не хватает, но это тоже решаемо.

Миша слегка опешил.

– Ну да ладно, давай к делу, – Профессор сменил интонацию на более бодрую, убрав руку ото рта. – У меня есть конкретный вопрос к используемым тобой в эссе формулировкам: уверен ли ты в них?

– Вы о чём?

Миша насторожился, как отличник-параноик, которого вроде бы похвалили, а в конце добавили многозначительное «но». Профессор это заметил.

– Нет, всё очень хорошо, нам подходит, просто… не правильнее ли будет сказать, что Вселенная создала не жизнь, а Бытие? Или даже не Вселенная, а цельное, осознанное Ничто, и оно не создало, а разделило себя на разрозненное Бытие?

И не факт, что причиной послужила тоска, откуда нам знать? – продолжал Профессор. – Может, не всё так серьёзно, может, Вселенная просто под кайфом? Текущее разделение на всех нас – это её трип. Но вот она скоро протрезвеет, и нас всех не станет.

– Можно было и так, – согласился Миша, – а можно вообще написать, что творец сумасшедший, только не с раздвоением, а с рассемимиллиардением личности как минимум. Тоже хорошая версия, не менее жизнеутверждающая, чем ваша.

Профессор посмотрел на Мишу с долей некоторого удивления, на несколько секунд на его лице зависла лисья ухмылка.

– А ведь вы правы, Михаил Петрович, не в своё дело лезу. Так или иначе, логические векторы и вектор намерения у вас расставлены верно, нам подходит, а как назвать эти векторы – дело вторичное.

– Я вам, кстати, новую версию привёз, отредактированную, упрощённую, как просил…

Миша посмотрел на Профессора, взглядом прося подсказки, как лучше называть грозного бритоголового мужчину из тюрьмы, напомнившего ему Карлсона.

– Чистодел, – подсказал Профессор.

– А по имени-отчеству как? Может, я лучше его по имени-отчеству буду называть? Всё же он…

– Не лучше, – отрезал Профессор, – Чистодел, и никак иначе. Так и говори – Чистодел. Привыкай.

– Хорошо. Ну, в общем, я всё сделал, вот.

Миша достал из папки листок и протянул Профессору. Тот пробежал по нему глазами, хмыкнул и поднял взгляд на аспиранта.

– Мне показалось, или в тексте остался намёк на божественное начало? – спросил Профессор. – Не такой явный, как в черновом варианте, но всё же.

– Возможно, – ответил Миша. Вопрос ему польстил. – Но вы же не будете против? Хороший пропагандист всегда оставляет место для отхода, обязательно надежно завуалированное. Я не про нынешних вещателей – тех, что приняли форму оголтелых фанатов своих инвесторов и занимаются ежедневной стенографией, я про славных литераторов, которые на года, о которых сразу и не скажешь…

Пока Миша развивал дорогую ему мысль, Профессор продолжал за ним наблюдать. Сперва он заметил, как загорелись глаза аспиранта, как он жадно ухватился за возможность дать обстоятельный ответ по спорным моментам его эссе. Далее, по мере удлинения монолога, «степень возгорания» лишь увеличивалась, а вместе с тем увеличивалась и амплитуда движения губ, начала проявляться порывистая жестикуляция.

Рассматривая Крымского, пожилой мужчина слушал его лишь краем уха и, словно медленно ползущая змея, клонил голову со стороны в сторону, а в один момент даже заглянул Мише за ухо, после чего тот на миг запнулся, но тут же продолжил своё маленькое выступление.

Монолог заканчивался следующими словами:

– Пожалуй, лишним будет объяснять, что остатки двусмысленности в моём эссе ни в коем случае не являются диверсией, а, напротив, предусмотрительно оставлены во благо заказчика. Потому что заказчик чаще всего не знает, кем он будет через, скажем, двадцать лет, а пропагандист должен этот момент учесть и оставить ему лазейку для отхода в случае чего. Вдруг риторику придётся сменить, а тут тебе – оп, и обоснование есть!

– Во-о-от злодее-е-ей, – льстиво протянул Профессор, – ты мне начинаешь нравиться. Да что там, ты мне сразу поправился. Отличный рост, отличные глаза, волосы, уши, просто-таки красавец. А теперь ещё и говорит складно, сразу видно – наш человек.