Страх у Брутто постепенно пропал, и даже появлялось живое воодушевление. Он слепо доверял своим наваждениям и шел следом, не задаваясь вопросами. Видимо, так радуются живые среди мертвых – радуясь настоящей неопределенности своего положения перед печальной определенностью окружающих. Брутто, исписав зигзагами десятки коридоров и пролетов, пришел к тупику в виде массивной железной двери. А хозяйка тени испарилась так же, как и появилась.

Брутто ощупывал дверь – годы её не пощадили, поэтому резким толчком плеча он выбил дверной замок и оказался в белоснежных палатах, в чистом коридоре, без следа дыма и тениводки. Брутто неистово пытался отыскать её, нелепо заворачивая в ответвления от главного коридора и открывая различные кабинеты. На секунду он застыл, и, опоминаясь, стал приходить в себя: «Просто галлюцинация, это был длинный тяжелый день, обычное переутомление». Он присел на скамейку у одного из кабинетов, выдохнул, размял шею и, смирившись со своей судьбой, поднялся с намерением вернуться в бесконечную очередь. Но когда он сделал шаг, дверь кабинета резко открылась и с тяжелым звуком столкнулась с носом Брутто.

– Запрокинь голову! – властно приказала молодая медсестра. Очень вовремя, потому что кровь пошла ручьем и чуть не залила всю одежду. Её голос показался Брутто чертовски знакомым. Он с удивленными глазами опустил голову и убедился в своих мыслях: это была она, та незнакомка с вечеринки, за которой он бежал как умалишённый по заброшенному корпусу больницы битый час. Она выглядела иначе: на ней был медицинский халат, никаких черных вещей, и она тут же узнала Брутто, искренне улыбнулась неожиданной встрече и кротко, тихо произнесла:

– Ой… Привет!

Она растянула слова в новую улыбку, более осторожную, но не менее яркую. Брутто замер, ошарашенный, и как тут не поверить в проведение? На секунду он замкнулся, пока в его голове стыковались вагоны из случайностей и закономерностей, бессознательные понятия желаний и спутанные сознательные мысли. Неловко блея, как невинный агнец, он смог только жалко повторить только что услышанное слово в ответ, но более медленно и протяжно.

– Прииивет.

Внутри его жгло желание тут же рассказать об удивительном совпадении, о том, как его шизофреническое, болезненное, то ли постнаркотическое состояние привело его прямо к ней. Но добротный удар в голову надолго вернул его в реальность, и, честно говоря, он даже не представлял, как об этом можно сказать: «Знаешь, твоя тень привела меня к тебе… Слушай, ты случайно не обладаешь астральной проекцией? Ну как Прю в „Зачарованных“». Поэтому он только отважился предложить ей выйти покурить на свежем воздухе.

Они спустились вниз. Новый корпус больницы выглядел куда более благопристойно: металл и пластик, всё блестело чистотой и новым веянием времени. И только отвалившийся плинтус, который Брутто не замечал, словно пророк, горько напоминал о грядущем и неизбежном итоге.

Перед входом был разбит большой и стройный сад с приятными, хотя и немного вульгарными статуями известных врачей. Пока они выходили на улицу, она успела поведать Брутто, что здание построено совсем недавно, а те два корпуса собирались сносить и переделывать. Вот уже как 33 года.

– Слушай, а как ты здесь вообще оказался? – спросила она, доставая из своего халатика пачку пресловутых сигарет.

– Да мне, собственно, нужна справка для работы.

Она снова улыбнулась, и что-то внутри Брутто странно ойкнуло, отдаваясь шумом в ушах и утробным гулом глубоко в груди.

– А дай мне посмотреть твоё направление.

Брутто несколько неуклюже высунул из кармана помятую бумажку. Ему стало жутко стыдно за то, что она была такой мятой, и он даже попытался как-то оправдываться, но его никто не слушал, а сам он не помнил, что говорил. Пробежав глазами, она резким движением достала печать, поставила штамп и вернула ему справку обратно.

– О боже, спасибо тебе! Я, наверное, часов 7 ждал этого маленького движения.

– О, не за что! Я была рада помочь тебе, но мой перерыв кончается, нужно уже идти обратно.

Она вскинула пронзительный взгляд, медленно поворачиваясь в сторону входа, видимо, ожидая благодарности и дежурных фраз. Но, так как она сказала «мне надо идти», это показалось Брутто скорее вопросом, чем утверждением, скорее необходимостью, нежели желанием. Секундной задержки ему хватило, чтобы соскрести все свои мысли со стенок душевного вместилища и сделать ход конём.

– Может, я подожду, пока ты закончишь, и мы сходим куда-нибудь?

Она отвела глаза вниз, размышляя, а затем, из-под лобья, испытывающим взглядом вонзилась в лицо Брутто. Ему стало не по себе, он уже хотел дать задний ход, но рот сомкнулся без ведома хозяина.

Её испытывающий взгляд быстро перерос в игривую улыбку, и, наконец, она дала ответ:

– Можно.

И, хитро усмехнувшись, убежала

Брутто дождался, пока его возлюбленная, бегущая тень, исчезнет с горизонта в лоне прекрасной больницы. Затем он наконец отпустил себя из рук: его сильно трясло, и он тут же потянулся за следующей сигаретой, вытащив потрепанную временем коробку со спичками. Маленький факел растрепал жаром мертвые и высушенные, изрубленные растения. «Да, уж, охренеть», – подумал Брутто и сделал затяжку. Тяжелый дым выходил из легких, скользя по поверхности, словно хитрое животное, как змея, охотящаяся за новой жертвой. Курение даров Танатоса приносило свою долю умиротворения, хотя и требовало жертвоприношения. Но на что не пойдёшь ради минуты покоя в бесконечном вихре людей, вещей, коней и залпов тысячи орудий.

Вдруг палящее солнце загородил черный рыцарь. Его лицо скрывало забрало, за которым виднелась черная, как уголь, кожа. Широкие плечи заслоняли пространство позади, повеяло могильной прохладой. Черное было всё его одеяние и доспехи, даже дубина его была черного цвета.

– Здесь нельзя курить, – изверг он из-под своей балаклавы суровым и глухим голосом.

– Дай докурю, я уже все равно начал, – пытался отмахнуться Брутто.

– Нам применить силу? – сказал рыцарь, двинув туловище вперёд.

– Ладно, ладно, – ретировался Брутто, выкидывая сигарету и уходя прочь. Черный рыцарь расстроился и даже неудовлетворительно вздохнул; вновь его оружие возмездия и правосудия оказалось не у дел. Как долго он нес с собой свою тяжелую огненную дубину, мня себя Александром, Святославом, Михаилом и всеми прочими, но орды подростков, забулдыг, никак не хотели идти «на вы».

Но вот его взор снова обратился вдаль. Кажется, кто-то был не так одет или подозрительно стоял, слишком фривольно, скрестив ноги и мешая общественной безопасности своей вычурностью позы. Он четко помнил наставления своего старшего: «Следи и помни, когда они так стоят, облокотившись и скрестив ноги, это начало конца. Они думают о себе и своем комфорте, забывая об обществе и государстве. Их скрещенные ноги – это крест на нашей стране». И черный рыцарь, покрепче затянув шлем, стремглав помчался с дубинкой на голо, охранять, защищать и спасать свою Родину.

Брутто зашагал дальше вдоль мостовой, перечитывая по ходу мелькающие рекламные вывески и плакаты. Настроение его значительно приподнялось, и хотя болезнь не ушла, но появилось и что-то новое. Будто в его голове среди густого и плотного, влажного тумана, преследующего его весь день, мешающего не только видеть и идти, но даже дышать, появилось долгожданное солнце. Это было уже совсем другое солнце, не то что с утра, когда он только шел в поликлинику. Это солнце не жгло чресла, проявляя ярость, выпаривая из тела укрытые капли чистой воды. Это было солнце, которое, словно белые флаги корабля, несло приятную весть – нет, не то что Тисей жив, и можно теперь не обрамлять свое горе трагическим концом, а что приплыл этот корабль на спокойных волнах.

Казалось, произошедшее было чем-то очень и очень славным, но от чего-то Брутто еще чувствовал черную горчащую слизь под ребрами. Как будто он уже видел дальше, и пока собравшиеся на берегу без оглядки радовались спокойному морю, он на борту ждал, что не опасность, а покой принесет с собой смерть. Нет, не с криком погибнут они в яростном шторме, а со вздохом в мертвом штиле. А всё это спокойствие, которого так жаждали страждущие, лишь капля – капля йода на развороченное и изуродованное тело человечества. Будто за тысячи лет, что орел клюет тело бедного Прометея, кто-то впервые капнул на него немного бриллиантовой зеленки. Достаточно ли это плата навечно распятому на камне античному Христу? А Брутто так и бродил до конца дня между двумя солнцами – красным, жарящим яростью, и белым, очищающим светом.

Глава 2. «Расход»

Беззвучие повисло повсюду, отражаясь в хрустальном льду, подобно посюстороннему гимну из неуловимых нот, который наигрывают неведомые призраки на органах, сотканных из проржавевших труб подвалов домов. Оно резонировало неясным образом с тяжелыми облаками, вероятно, и с далёким северным сиянием. Вдобавок к этому вращение небесных тел из недр космической неги сталкивалось со звуками земного исподнего, в чьем нутре с мегалитическим скрежетом терлись тектонические плиты, сливавшиеся в унисон с гулкими стонами неопознанных плавающих объектов под толщей воды.

А быть может, напротив, не макрообъекты, пугающие своим вычурным гигантизмом, а движение каждого объекта, даже до невообразимо малого и ничтожного, создает эффект оглушающей, абсолютной тишины. Многие свидетельства этого явления не позволяют отмахнуться от него. Видимо, в тот момент, когда эти предположительные причины становятся в нужном порядке, именно в этот миг можно услышать тишину, почувствовать звук того, что не может звучать по определению.

Между тем, не только абсолютная тишина, ужасающим топором повисшая над холодным городом, но и непроглядная тьма делала эту ночь исключительной. Небо потеряло свое привычное значение в этот вечер; не воздушные сливки, что укрывают нас от смертельной солнечной радиации, а небо стало синонимом черного, словно купол из жидкого обсидиана, полностью закрывающего город. Это пугающее природное величие совершенно не забавляло человеческий род, который с давних пор пытался развеять природное могущество веселым иррационализмом: песни, пляски и пламя костров, что взмывали на метры вверх, эволюционировали в зловещие массивные электростанции, в которых даже саму смерть удалось на время приручить и заставить работать на человечество в этой вечной борьбе тьмы и света.

Но как человечество не пыталось – все было тщетно. Взмывая вверх, как птица, достаточно оглянуться на Землю в ночи, чтобы увидеть все те же одинокие огоньки, хаотично раскинутые по планете, окруженные всепоглощающей чернотой. Этой же ночью, не только тьма и тишина, но и чудовищный холод изгнал людей-хозяев восвояси с улиц и переулков. Вьюга, словно стая диких псов, рьяно гналась за каждым, кто осмелился ослушаться и нарушить табу природы, бросив вызов её силам. А метель, жестокий тюремщик «Полярной совы», заперла людей в квартирах, как в клетках. Никто не выходил из дома, видя в нижнем уголке экрана телевизоров поистине библейские -40 градусов мороза

Вечные обитатели задворок и дворов – от городских собак до бездомных – просто вымерли, а на их излюбленных лежбищах встал крепкий лёд, храня их тела для исследователей будущих миллениумов. Одинокие путники, краткой усадкой перебегая от дома к дому, одевали десятки слоев одежды, напоминая огромные антропоморфные шерстяные клубки, неловко скачущие по сугробам и скользящие по улицам.

Сами сугробы, гонимые ледяным бураном, обтекали вокруг домов, повторяя их формы в меньшем масштабе, от чего создавалось впечатление, будто зима строит свой город в городе, словно белый архитектурный макет, а сугробы всё высились с каждым пройденным часом. Жители первых этажей уже никак не могли понять, что творится у них за окном; им проще было признать тот факт, что теперь они живут в подвале, потому что сама земля поднялась на пару приличных метров. Жильцы, что обустроились выше, могли лишь наблюдать, как некогда великий город беспомощно скован цепями, словно ядро Земли не было жидкой и кипящей магмой, а сверхновой звездой, горящей и источающей холод.

Город был законсервирован, целый город, словно кусок говядины, валялся в морозилке, погружённый в стазис, а жизнь в нём остановилась, как в криокамере. Ветер, что в обычные дни способствует созданию и распространению движения, и люди, которые, декламируя свои нелепые истории, постоянно дышали, помогая ему в рождении движения, – всё застыло. Теперь этот город принадлежит морозу; он взял его без крови, одним лишь страхом

Ведавшая ещё со времён Сталина ржавая тарантайка бренно и жалко пробиралась сквозь стужу. Какой ни бери промежуток времени и пространства, всегда можно найти тех представителей рода человеческого, которых не пугает ничто: ни глубины океанов, ни космическая пустота, ни тем более леденящий мороз.

– Да прямо последний круг ада, да и думаю, количество обитателей такое же, – сказал Брутто, невольно съёживаясь от вида за окном. Он накинул перед выходом на себя с десяток кофт и маек, и, несмотря на то что большая часть КПД двигателя шла на обогрев жигуленка, он чувствовал себя так, словно стоит в одном исподнем, обдуваемый арктическими ветрами.

– Надеюсь, более приятной наружности, – ответил ему водитель, по привычке включая поворотник, что было, конечно, абсолютно бессмысленно: на многие километры вокруг не было ни машин, ни людей, но даже освещения.

– Думаешь? – ехидно вторил ему Брутто.

– Тогда ты Брут!

– Если я Брут, то ты Кассий.

– Логично, тебя, по крайней мере, больше знают.

– Я ненавижу отсылки к Данте. Если я лично попаду в Ад, то там точно будет всё как у Данте.

– Второй тогда мой вопрос пусть останется не озвученным.

– Да уж, пожалуй, держи при себе, – чуть расстроенно и неловко произнёс Брут, пряча взгляд вниз.

– Ну что, куда дальше ехать? Что ты там хотел? – спросил водитель, вставляя ключ в зажигание и пару раз прокручивая его. В конечном итоге двигатель завёлся. Магия, не иначе! Только советский автопром мог завестись в такую погоду – то ли от тёплой дружеской атмосферы, то ли из-за работы поршней и сжигания солярки, едкий запах которой подло проникал в салон, напоминая об угрозе беспечного отдыха и сна в тёплой машине посреди ледяного града. Длинные улицы и отсутствие должного сцепления с дорогой превратили поездку на машине в весёлое катание по катку. Словно летящий призрак по мёртвому городу, улочки, тупики и задворки расплывались за окном.

– Ну что, Брут! Как ты думаешь, за какой грех тебя сошлют в Тартар? – спросил Кассий с улыбкой.

– Ох, даже не знаю. Похоть и чревоугодие точно не по мне.

– Значит, отметаем, – весело отметил Кассий.

– Я думаю, уныние всё-таки. Всё надоело, настолько всё противно, что даже смерть кажется скучной и банальной.

– Да уж, уныние создано для тебя, – подмигнул Кассий.

– Мне кажется, это самый сильный грех. От похоти и чревоугодия можно избавиться, от похоти даже физически. От гордыни и тщеславия, гнева нас избавляет сама жизнь. Алчность тоже такой грех, много есть способов совладать с ним.

– Например, насытиться.

– Ага, а вот что делать с таким грехом, который рушит любое желание шевелиться? Грех, который разрушает любое стремление и любое желание.

– Грех нашего поколения. И думаешь, нет ничего, что с ним бы совладало? Может быть, счастье? Любовь?

– Любовь – субъективная абстракция. Кажется, подумаешь об этом более сконцентрировано, и вот уже ничего и не любишь. А счастье? Не смеши меня, все знают, счастья нет – есть лишь покой и воля. А когда ты в унынии, тебе не хочется покоя, и у тебя нет воли.

– Чушь какая-то! Всё тебе не то. По мне так любовь – субъективная абстракция только тогда, когда кое-кто расстался на днях с подружкой. А до сего всё с любовью было в порядке, и уныния не бывало. И из нас двоих именно мне перестало цитировать Поэта, – саркастично подмигнул Кассий, театрально поправив свои кудрявые волосы.

– И то верно. В любом случае, у меня есть и другие грехи, и немало. Один порождает другой, подпитывая друг друга.

– В целом, вероятно, ты не далёк от истины. Что есть тщеславие, как не гордость за то, что ты удовлетворяешь похоть и чревоугодие чаще и лучше других? Что есть алчность и зависть, как не обида от того, что ты удовлетворяешь похоть и чревоугодие меньше других? А лень и гнев – разочарование в возможности достигнуть этого. И что есть уныние, как не отчаяние, вызванное пониманием примитивных сил, что движут тобой в жизни?

Усмехнувшись, он ответил:

– Да уж, выбрать научную специальность в качестве места работы – это твоя проблема, которая стала проблемой других.

– Брось, Брут, кто бы говорил! Ты вообще ватакат, словно перекати-поле, и нигде не задерживаешься. Даже интересно, где ты окажешься через пару лет.

– Мне кажется, кто-то просто кидает кости, выбирая мою судьбу.

– А мне кажется, тебе надо сменить пластинку. Не ты первый попал в отчаяние, и не ты последний. Смирись, переживи это, переосмысли это и иди дальше.

– Дальше куда?

– Куда подальше от того, где ты сейчас.

Брут засматривался через заледеневшее окно на хмурый город. Большинство окон жилых домов были черны, как сама ночь, их хозяева мирно спали. И только на одном из сотен окон ярко горел свет, слабо рассеивая тьму. Брут блаженно закрыл глаза, представляя себя мотылём, который стремглав мчится на этот свет. Подлетая ближе, он уже видит устоявшийся быт: пар от горячей пищи, сготовленной надежной супругой, тучного, но с добрыми чертами лицом вождя патриархальной ячейки, восседавшего словно на троне на крепком деревянном стуле. Домашние животные – кошки и собаки – игриво путаются под ногами домочадцев. Муж с женой, словно акробаты, перекидываются теплыми, но бессмысленными фразами, а дети то вбегают на кухню, повторяя за животными, то прыгают на тяжелые и крепкие руки отца и нежные, ласковые к матери, то снова убегают. Вот Брутто-мотылёк уже долетает до окна, он хочет внутрь, чтобы лучи тепла согрели и его, но ставни закрыты, а стекло покрылось слоем инея. Он всё быстрее скребётся своими лапками, фасеточным зрением выискивая щели, в которые можно забраться. Оглядываясь, он с ужасом понимает, что нужно срочно лететь назад, но уже слишком поздно: его верные крылышки подло тяжелеют, заледеневают, и он срывается вниз, как камень.

Брут очнулся от причудливой метаморфозы и пронзающего холода, пришедшего к нему в незатейливой дремоте, и взглянул на Кассия – тот, словно блаженный, улыбался и светился, докуривая последнюю сигарету.

Брутто поежился, смотря на легкое одеяние Кассия. Его самого холод пронзал, словно молнии, и сколько бы он ни одевал нафталиновых свитеров под низ, принадлежащих еще дедам его дедов, он все равно чувствовал этот холод. Кассия же, казалось, это вовсе не волновало. Брутто не понимал, почему эта мысль не дает ему покоя. А всё потому, что сколько бы ты ни грел лед, в итоге он просто исчезнет, но никогда не станет теплым.

Наконец они прибыли к месту высадки, заехав в глубины темных переулков. Кассий остановил машину напротив железных ворот. Брутто привычным движением открыл дверь и вошел в свое древнее жилище, где он не был так давно. В его комнате все еще оставались остатки любви: три бутылки вина хаотично разбросаны по квартире, последняя из которых не была пуста, но уже превратилась в едкий уксус. Разбросанные кучки бычков и поломанная кровать служили памятником прошедшей последней ночи. Только одна сигарета из всех еще оставалась целой – зажжённая, но не выкуренная, с испачканным кровью фильтром.