Шахрияр и Анна

Вашингтон, США, август 2004 года

Шахрияр читает Анне, пока она не засыпает. Он целует ее в щеку и выходит из спальни дочери.

Спускается вниз. Пока он идет к фойе, его глаза выхватывают длинный комод у стены, на котором стоят фотографии. Он останавливается и принимается их разглядывать. Вот Анна, Вэл и Джереми в концертном зале, вот они у торгового центра в погожий летний день. Его дочь сидит на широких плечах Джереми. Фотографии расставлены в хронологическом порядке. На самых ранних крошечная Анна взмахивает теннисной ракеткой, собираясь нанести удар по мячу, который не попал в кадр. Вот она идет куда-то, держа за руку Вэл, оглядывающуюся на фотографа, вот сидит в пуховике на снегу, выглядывая из капюшона. Есть фотографии, где Вэл с Джереми. На одной из таких фотографий она задувает свечи на торте, одной рукой отводя со лба упрямый локон волос. На другой – на последнем месяце беременности нежится в кресле у камина. Вот она в окружении друзей салютует бокалом и смотрит в камеру, а вот в одиночестве задумчиво смотрит в окно, устремив взгляд в сторону холмов.

Ни на одной из этих фотографий Шахрияра нет.

* * *

Шахрияр возвращает машину, которую брал напрокат, после чего едет на метро домой. До съемной квартиры на юго-западе Вашингтона он добирается в одиннадцатом часу вечера. На ужин – курица на гриле и салат из шинкованной капусты. За едой он смотрит телевизор.

В новостях в основном говорят о предстоящих президентских выборах. Он с вялым интересом смотрит, как сенатор от Мэриленда Пабло Агилар выступает на съезде Республиканской партии. Высокий, с блестящими каштановыми волосами и белозубой улыбкой, он быстро стал узнаваемым, и его часто показывают по телевизору. Он говорит страстно и вроде бы искренне – сперва о войне в Ираке, а потом о своем детстве и родителях-иммигрантах из Мексики. Его отец работал водителем грузовика, а мать уборщицей в отеле. Само собой, они были способны на большее, но они смирились со своим уделом, чтобы обеспечить лучшую жизнь сыну, которому удалось сперва пробиться в Йельский университет, а потом еще и выиграть стипендию Родса^[10] для дальнейшего обучения. В завершение своей речи Агилар отмечает, что ему помогла добиться таких результатов непоколебимая вера в том, что упорный труд в Америке непременно приведет человека к успеху. Не так важно, откуда человек родом, важно, к чему он стремится.

Типичные фантазии в духе Хорейшо Элджера^[11], за которые так любят цепляться консерваторы, игнорируя горы фактов, свидетельствующих о диаметрально противоположном. Шахрияр фыркает и выключает телевизор.

* * *

Несколько позже он сидит на кровати и размышляет о прожитом дне.

Вэл права, времени у него и вправду немного. Он попытался уверить ее, что у него есть нечто вроде плана, что он, мол, найдет работу.

По большому счету его сейчас нельзя назвать безработным. На протяжении последнего года он работал исследователем-аналитиком в Институте политического диалога, учреждении, финансируемом из государственного бюджета и занимающемся, в частности, вопросами защиты общественных интересов вроде охраны здоровья, проблем иммиграции и прав потребителей. Работу предложили благодаря стараниям одного из членов диссертационного совета, который порекомендовал Шахрияра директору института Альберту Фолькеру, который несколько лет провел в качестве представителя ЮНИСЕФ в столице Бангладеш городе Дакке. Фолькер прибыл туда в 1971 году после войны за независимость.

Предложение о работе последовало после того, как они встретились с Фолькером за кофе. Беседа растянулась до обеда. Они сошлись с Фолькером во взглядах на роль гражданского общества в развитии городов, обсудили перипетии извечной политической борьбы двух основных партий в Бангладеш и преимущества бирьяни^[12] с курицей над бирьяни с бараниной. На следующий день Шахрияр получил от Фолькера по электронной почте письмо, в котором директор института предлагал ему работу. Вскоре Шахрияр понял, что речь, по сути дела, шла об интернатуре. На протяжении двадцати часов в неделю ему полагалось помогать директору с бумажной работой и готовить его выступления. Зарплаты едва хватало на жилье и еду. Несмотря на это, Шахрияр всё равно спросил Фолькера, возможно ли продлить контракт. В ответ директор лишь мрачно покачал головой. У института нет лишних денег. Когда срок действия рабочей визы Шахрияра подойдет к концу, он лишится и работы.

Он тяжело вздыхает и приступает к ритуалу, предшествующему отходу ко сну. С верхней полки шкафа он достает тряпичную сумку. Лет ей столько же, сколько и ему. Два предмета в ней – еще старше. Он вынимает их, долго-долго смотрит и только потом наконец находит в себе силы уснуть.

Рахим

Калькутта, Индия, август 1946 года

Утром, за год до того, как Индии было суждено оказаться разделенной на два государства, Рахима Чоудхори везут на работу в его автомобиле «Уолсли-Моррис» 1934 года. Утро самое обычное. На коленях газета «Стейтсмен»^[13], кейс – под боком, а за рулем – личный шофер по имени Моталеб. Рахим читает газету, чувствуя нарастающее смятение и ужас. На первой странице практически все новости посвящены завтрашней забастовке, инициированной Мусульманской лигой.

Индия кипела и бурлила весь год. Страна содрогалась в ожидании распри между индуистами и мусульманами, которая неизбежно должна была вспыхнуть с новой силой после провозглашения независимости. Светская партия «Индийский национальный конгресс», в которой доминировали индуисты, выступала против раздела страны на два государства по национальному и религиозному признаку. В подобном разделении она усматривала заговор британцев, желавших ослабить страну, которой они правили две сотни лет и которую теперь должны были оставить. Мусульманская лига, в свою очередь, выступала за раздел, указывая, что без покровительства британцев мусульмане станут в Индии угнетаемым меньшинством. В доказательство серьезности своих намерений добиться права на собственное государство лига призвала к всеобщей забастовке, объявив День прямого действия.

Рахим отчасти поддерживает лигу, но при этом неодобрительно относится к ее лидерам, которые за последние несколько месяцев изъездили вдоль и поперек страну, выступая с зажигательными речами перед толпами, которые и без того горели жаждой деятельности. Впрочем, в открытую дистанцироваться от лиги он тоже не может. Он мусульманин – богатый и успешный. Такие, как он, в Калькутте – исключение из правил.

Он все еще погружен в чтение, когда автомобиль попадает в пробку. Что-то впереди заставило остановиться поток машин, рикш и красных двухэтажных автобусов. Рахим опускает стекло и тем самым допускает ошибку, поскольку в машину тут же проникают клубы пыли, смог, а вместе с ними и шум.

– Авария, – сообщает рикша, который для лучшей видимости привстает в седле. – Паренька машина сбила. Эх, досталось ему. Всё залито кровью. Толпа угрожает водителю.

Рахим открывает дверь, чтобы пойти и разобраться, но Моталеб его останавливает:

– Осторожнее, сахиб. Люди и так уже в ярости, а увидят еще одного богатея из дорогой машины, так и вовсе озвереют.

Он садится обратно, чувствуя собственное бессилие. «Уолсли-Моррис» сворачивает на узкую улицу, соединяющую Парк-стрит с Хангерфорд-роуд. Улочка застроена видавшими виды многоэтажными жилыми домами прошлого века. Вдоль дороги – яркие рекламные щиты, предлагающие весь спектр мыслимых и немыслимых услуг: от пошива одежды на заказ до аюрведических снадобий от венерических заболеваний. На бельевых веревках сушатся сари, юбки и дхоти. Снуют рикши, тянут повозки полуголые жилистые носильщики, роняющие на землю капли пота. Запах тел, сточных канав и старого дерева мешается с ароматом жарящихся в масле муки, кумина и картофеля.

По мере того как машина медленно, но верно едет по улице, некоторые прохожие останавливаются и тычут пальцами, показывая на головной убор Рахима, свидетельствующий о том, что он мусульманин.

Через некоторое время, обогнув пробку, они выбираются на главную улицу.

Вскоре Рахим уже может разглядеть вдалеке бывшее здание обсерватории, в котором теперь располагается фабрика по производству печенья «Британия Бисквитс».

По окрестностям плывет густой сладкий запах. В первые несколько месяцев, когда он возвращался домой, пропитанный ароматом кондитерской, его жена Захира с улыбкой сетовала: мол, она не знает, что делать – то ли обнять его, то ли обмакнуть в чашечку чая. Теперь она почти не обращает на этот запах внимания.

Когда его машина въезжает в ворота, охранники бодро ему салютуют. Автомобиль останавливается у главного входа. Рахим проворно вылезает из машины и, перепрыгивая через две ступеньки, несется наверх. Он предпочитает приезжать на важные встречи пораньше, а из-за того, что пришлось объезжать пробку, он потерял немало драгоценных минут.

Взбежав на второй этаж, он сворачивает направо – в коридор, обрамленный колоннами.

Тяжело дыша, Рахим останавливается у двери, на которой висит табличка «генеральный директор Теодор Дрейк». Смотрит на часы. У него есть ровно одна минута, чтобы перевести дыхание.

Ровно в тот самый момент, когда минутная стрелка на его часах сдвигается на двенадцать, Рахим стучит в дверь.

– Заходите.

Теодор Дрейк сидит за исполинским столом из бирманского тика. Его улыбка теплая и располагающая.

– Чоудхори. Рад вас видеть. Садитесь.

Рахим достает из портфеля папку.

– Я приготовил то, что вы просили, сэр.

– Превосходно.

Пока Дрейк изучает содержимое папки, Рахим разглядывает карту Рангуна в раме, висящую на стене за спиной директора. Перед тем как занять нынешнюю должность, Дрейк служил в звании полковника в британской армии. Он был под началом генерала Уингейта в Импхале, когда японцы вторглись в Бирму, и принимал живейшее участие в освобождении этой страны. После войны он подал в отставку и отправился на гражданскую службу. Необычное решение для человека военного.

Дрейк поднимает взгляд:

– Недурно. Надеюсь, я несильно усложнил вам жизнь, дав так мало времени.

– Нисколько, – качает головой Рахим, несмотря на то что ему пришлось изрядно потрудиться. В папке данные о регистрации, правила внутреннего распорядка, журналы протоколов, организационная структура, счета, инвентарные описи, бухгалтерская книга, данные по физическим активам – одним словом, вся информация о предприятии, которую только можно собрать за те две недели, что ему были выделены.

– Осмелюсь заметить, сэр, что подобный свод документов может весьма заинтересовать потенциального покупателя.

Дрейк нетерпеливо кивает. Ему еще нет тридцати пяти, а виски уже местами тронуты сединой.

– Еще он вполне сгодится для годичного анализа хозяйственной деятельности, который может запросить совет директоров.

– О таком запросе меня бы предупредили. Подобный анализ мог бы потребовать и покупатель.

На этот раз слова Рахима вызывают у Дрейка смешок:

– Мы продолжим говорить полунамеками или вы перестанете ходить вокруг да около и спросите напрямую, что хотели?

– Сколько нам осталось?

– К чему такой фатализм? Это просто меры предосторожности, которые меня попросил принять совет директоров.

– Появился покупатель?

– Кое-кто наводит справки. Больше всего интереса проявляет группа местных инвесторов. Принимая во внимание то, что маячит на горизонте, это вполне ожидаемо. Британские компании по всей Индии сматывают удочки и бегут обратно в Англию. Настал черед «Британия Бисквитс» – только и всего.

– Не все бегут, кто-то и остается.

– Да, но надолго ли? Считайте это первой трещиной на чашке. Трещиной, которая рано или поздно разрастется, и чашка развалится на куски. Когда я пришел с фронта и встал во главе предприятия, независимость казалась делом далеким, а сейчас ее объявление вопрос месяцев, а не лет. Думаю, отчасти именно поэтому совет директоров нанял именно меня. Чтобы переход был наименее болезненным.

Рахим переваривает услышанное. Предчувствия у него дурные. Для него не новость, что по всей стране в крупных компаниях рычаги управления переходят от британцев в руки местных, пусть даже скорость этого процесса застала многих врасплох. Расставание с колонизаторами обещало быть долгим и при этом горьким и сладостным одновременно, причем не только для оккупантов, но и для оккупированных. Во многом британцы сродни династии Моголов, которых они сместили. Англичане служили своеобразным связующим звеном, скреплявшим многоликую страну, в которой жили люди, говорившие на разных языках, с разной религией и культурой.

– У нас работает больше тысячи человек. Что будет с ними, если фабрику продадут?

– Я не стану давать пустых обещаний. Вам, как никому другому, прекрасно известно, что после продажи, как правило, бывают сокращения. Меня первого и уволят, – Дрейк смеется. – Но вам, по идее, нечего переживать. По крайней мере, пока.

– Боюсь, я вас не понимаю, сэр.

– Скажу вам прямо, мистер Чоудхори, я сыт по горло Азией, колониями и романтикой пыльного грязного Востока. Я жду не дождусь, когда наконец вернусь в Англию. Буквально дни считаю.

– Ясно.

– Не хотел вас обижать.

– Я и не обиделся.

– А вы что будете делать? Если страну поделят по религиозному принципу, а к этому, скорее всего, и идет, – останетесь здесь или переберетесь в Восточную Бенгалию? Я так понимаю, именно туда должны отправиться мусульмане, если ваши лидеры добьются желаемого.

Этим вопросом Рахим задавался каждый день на протяжении всего года. Что для него главное? Кто он в первую очередь? Мусульманин – и его судьба с народом, который порвет с Индией, или индиец – и для него страна важнее Аллаха?

– Я пока не знаю, – честно признаётся он. – Думаю, приму решение, если страну действительно разделят. Жена, конечно, предпочтет переехать обратно в Восточную Бенгалию, и неважно, появится ли там отдельная страна или будет просто провинция для одних мусульман. Там ее родина. С ее точки зрения, она просто вернется домой.