Как только она это сказала, дверь открылась и вошли мои дяди. Сначала Бернард, тяжелый, круглоплечий, дряблый, наполовину лысый, с полным обвислым лицом и мешками под глазами, которые, хотя ему было не больше сорока пяти, делали его намного старше. Поскольку я уже был свидетелем его крайней эмоциональности, которую он, казалось, не мог сдержать, то не удивился, увидев, что он еще продолжает сжимать носовой платок с черной каемкой, когда он подошел к моей маме и в знак утешения положил ей руку на плечо.

– Моя бедная девочка, рука Господа возлегла на нас. Но ты должна держаться, теперь все кончено, он упокоился в земле, рядом с нашими дорогими родными, и мы можем лишь склонить голову перед волей Всемогущего. Да исполнится воля Божья. Но, скажу тебе, это прямо-таки разбило мое сердце, когда они опустили Конора в могилу. Бедный мой брат, такой молодой и уважаемый, в самом расцвете сил и с таким будущим… Оставить тебя и мальчика, всех нас… что может быть горше этого. Но, Господь в помощь, я сделаю все для тебя, для вас двоих. Я поклялся там, на могиле, и, пока ты здесь, еще раз клянусь. А теперь, дорогая, ты должна собраться с силами, так что садись за стол, и мы перекусим. А после чая мы все обсудим и посмотрим, чем можно тебе помочь.

Торжественное заявление Бернарда, сделанное почти на одном дыхании и с пафосом, которое моя мама выслушала, глядя в сторону, глубоко тронуло меня. Я выжидающе посмотрел на дядю Лео, но, к моему удивлению и разочарованию, он промолчал. Этот дядя, на несколько лет моложе Бернарда, был высоким и очень тонким, с длинным бледным, чисто выбритым лицом, лишенным каких бы то ни было эмоций; его лоб облепляли гладкие черные волосы. В отличие от прочих, в его одежде ничто не говорило о трауре, на нем был простой темно-синий костюм, настолько тесный и лоснящийся от долгой носки, что казалось, дядя врос в него. Когда Бернард держал речь, ничто не изменилось в лице Лео, за исключением легкого, однако достаточно характерного подергивания уголков рта, каковое, если бы дядя не казался таким сдержанным, зажатым и отстраненным, можно было бы принять за след саркастической улыбки.

В этот момент в комнате с шумом появился мой двоюродный брат Теренс, который выглядел еще умнее, еще красивее, по сути, настоящий мужчина, и, когда Бернард произнес молитву перед едой, мы все сели.

Обильная трапеза явилась для меня еще одним свидетельством дядиной щедрости, тем более впечатляющей в свете его собственных финансовых трудностей. Пока тетя Тереза курсировала туда-сюда, рассеянно принося из кухни все новые горячие блюда, колбасы, белые пудинги, вареную птицу – никогда еще я не видел такого количества еды, – Бернард не переставал настаивать, чтобы мы всего отведали, сам же, учитывая его горе, подкреплялся с замечательной стойкостью. У мамы не было особого аппетита, как и у меня. Красный портвейн взял свое, и мне казалось, что голова моя набита ватой, – это было необычное, но вполне приятное летучее чувство, заставившее меня забыть о моих страданиях. Однако самым любопытным были застольные манеры и гастрономические предпочтения дяди Лео, который в начале поминок решительно перевернул свою тарелку, чтобы исключить возможность размещения на ней поминальной пищи, и избегал как чумы дымящихся блюд тети Терезы, удовольствовавшись лишь стаканом молока, простой пшеничной лепешкой, которую он пережевывал с особой тщательностью, и четырьмя таблетками, вытряхнутыми из маленького пузырька, который он извлек из кармана жилета.

– А теперь, моя дорогая Грейс, – Бернард посмотрел на маму с восхищением и сочувствием, – если ты не против, не поговорить ли нам в маленьком семейном кругу о вашем будущем? Насколько я понимаю, наш бедный Кон оставил вам не слишком много наличности – если можно так это сформулировать, чтобы никого не обидеть.

– Почти все, что у нас было, вложено в бизнес Конора, – спокойно ответила мама. – И с очень хорошим результатом. Он вернул до последнего пенса все, что должен был, как Хагеманну, так и банку. Он был сам себе хозяин.

У дядя Лео, который до сих пор не произнес ни слова, была странная манера смотреть не на человека, а как бы мимо него. Теперь его взгляд витал над головой мамы, когда он мрачно спросил:

– Он был застрахован?

– Нет. Думаю, он попытался в конце концов, но ему отказали в полисе.

– Сколько конкретно в банке? – продолжал Лео, все еще глядя в потолок.

– Примерно двести фунтов. – Сказав это, мама покраснела. – И конечно, есть счет доктору и расходы на похороны.

Бернард воздел свою дарующую и утешающую длань:

– Больше ни слова об этом, дорогая. Как я уже сказал, я беру на себя похороны до последнего пенса. И мы также оплатим счет доктора.

– Пусть даже так, с парой сотен далеко не уедешь, – угрюмо сказал Лео. – По-моему, первое, что вам нужно сделать, – это продать часть мебели и съехать с этой большой дорогой квартиры.

– Я уже договорилась об этом.

Мне захотелось поддержать маму за этот ее спокойный, взвешенный ответ, и в своем приподнятом состоянии я бы, наверное, так и сделал, если бы не тут же последовавшая реплика Лео:

– Затем вы должны попытаться продать свое дело.

Мать покачала головой:

– Нет.

– Почему нет? Оно должно чего-то стоить… если мы найдем покупателя. Даже если в «Ю. Ди. Эл.» остыли к этой затее, они могут что-то предложить.

– Мне не нужен покупатель.

Я нашел под столом мамину руку. Она была холодной и чуть дрожала. Но мама ответила с твердостью в голосе:

– Конор сделал свой бизнес. Это была его идея, и притом замечательная. Помимо того что я чту его память, я не собираюсь бросать его дело. По сути, оно держится на одном человеке. Я уверена, что смогу справиться. И я постараюсь. Я хочу продолжить его дело.

Наступила тишина, затем Бернард в восхищении ударил кулаком по столу:

– И у тебя тоже получится! На твоей стороне будет сочувствие. Уже только поэтому у тебя будут заказы, не говоря о твоем красивом лице. Боже, ты смелая маленькая женщина. Но как насчет мальчика? Ты будешь целыми днями пропадать в Уинтоне. Может, поэтому лучше послать его в Роклифф, как Терри?

– Возможно, только позже, – сказала мама. – Сейчас я не могу расстаться с ним. Я договорилась с соседкой, с леди, которая живет внизу, что буду снимать три комнаты в ее апартаментах. Она присмотрит за Лоуренсом, когда он не в школе.

Значит, мы переезжаем к мисс Гревилль! После предыдущих заявлений мамы, явившихся для меня полной неожиданностью, данная новость действительно захватила меня, заставив в равной мере испытать и опасение, и волнение. В то время как Бернард продолжал нахваливать маму, делая самые оптимистичные прогнозы насчет ее деловых успехов, я попытался предугадать, какие возможности открываются передо мной в связи с нашим новым жильем, и хотя мне это не удалось, каким-то образом я почувствовал, что они будут весьма основательными. Дискуссия между мамой и моими дядями продолжалась, но внятная стадия моего восприятия миновала, хотя время от времени я смутно улавливал нотки пессимизма в голосе дяди Лео, продолжавшего возражать.

– Ну ладно, – наконец заявил он. – Раз вы так решили, тут уже ничего не поделаешь.

Все замолчали, и дядя Бернард подал особый знак Теренсу, который кивнул и поднялся на ноги.

– Он откроет там, внизу, – вздохнул Бернард. – Жизнь должна продолжаться.

– Сначала я покормлю собаку, – сказал Терри. – Возьми его ужин, Нора. Пойдешь с нами? – добавил он, вскользь глянув на меня.

Мы спустились во двор по внешней лестнице, которую я раньше не заметил. «Тихо, зверь!» – отмахивался Теренс от отчаянных прыжков и стенаний Джокера, стряхивая пыль с подходящего ящика и усаживаясь с видом судьи.

– Ну, Шустрик, вот мы опять и встретились.

– Да, Теренс.

– И не в лучших обстоятельствах.

Он сделал паузу, осмотрев меня с ног до головы.

– Интересно, кто тебя вырядил в этот хлам?

– Мисс О’Риордан.

– Так я и думал. – Он с пренебрежением медленно покачал головой. – Знаешь, Шустрик, если не будешь остерегаться женщин, ты погибнешь. Научись твердо стоять на ногах и не позволяй помыкать тобой, иначе будешь у них под каблуком всю оставшуюся жизнь.

Поучение Теренса было не очень-то понятным, но, поскольку в нем выражался некоторый интерес к моему благополучию, я в своем нынешнем состоянии полусироты воспринял его положительно. Казалось, Теренс действительно хотел мне дать на будущее мудрый совет; но тут появилась Нора с тарелкой, на которой лежал большой толстый кусок парного мяса.

– Ты бы поторопился, Терри. Там на улице уже целая толпа, языки вывалили.

– Ничего, подождут – пусть глотки побольше пересохнут. Я хочу показать Шустрику Джокера. – Удерживая пса, еще быстрее замахавшего похожим на кнут хвостом, он взял у Норы тарелку, опустил ее на землю и торжественно объявил: – Пятница.

Джокер, уже бросившийся к стейку, остановился, как будто получил смертельный удар электрическим током. Изогнувшись над тарелкой высокой параболой, роняя слюну, он одним глазом умоляюще уставился на Теренса.

– Видел? – заметил Теренс, неторопливо, словно чтобы усугубить муку Джокера, закуривая сигарету. – Это настоящая католическая собака. Он не прикоснется к мясу в постные дни.

– Но сегодня, Терри, не пятница, – возразил я.

– Для Джокера, – сказал Теренс, – моего слова достаточно. Да, парень, для этой собаки я такой же непогрешимый, как папа. Через минуту я скажу ему, что сегодня суббота.

Я был глубоко впечатлен, пока одна мысль не пришла мне в голову.

– Но как же во время Великого поста, Терри? Ведь там каждый день – это день воздержания.

– В Великий пост… – казалось, задумался Теренс. – В Великий пост мы освобождаем его от обетов. Да, парень, это очень святая собака. Тем более странно, если знать, что я купил ее у еврейского джентльмена по имени К. К. Финк. Да, пришлось немного повозиться, чтобы избавить пса от кошерных привычек, но в конце концов, слава богу, мы его обратили. И как он окупился, парень! Теперь он просто полон благочестия. Тебе стоит посмотреть, как он притворяется хромым, когда я догоняю его во время гонки.

Трудно себе представить, куда бы завел нас этот замечательный диалог. Разумеется, при этом Нора несколько раз подавила приступы смеха. Но разговор был прерван сильным ударом по наружной двери паба и криком:

– Эй, там, открывайте, ради бога! Мы тут все подыхаем от жажды!

Тут Теренс встал и отпустил Джокера с поистине апостольским жестом и интонацией.

– Вот тебе доказательства, Шустрик, – заметил он, уходя. – Джокер никогда меня не подводит.

Стейк исчез за три стремительных собачьих хапка.

После этого замечательного номера последовало невольное молчание. Оно было нарушено моей мамой, позвавшей меня с верхней лестничной площадки. По-видимому, нас уговаривали переночевать у дяди Бернарда, но, к моему разочарованию – а меня страшно тянуло продолжить знакомство с Норой в курятнике, – мама отказалась. И теперь, поскольку уже шел пятый час, она сказала, что нам пора на поезд.

Пока она надевала пальто и шляпу, Лео, который и словом со мной не перемолвился, даже, похоже, не заметил моего присутствия, медленно подошел ко мне. Замаячив надо мной, высокий, печальный и загадочный, он вытащил из кармана лоснящихся брюк небольшую горсть серебра, среди которой после усердных поисков отыскал монету в три пенса.

– Вот, мальчик, – сказал он. – Не трать их попусту. Эти деньги заработаны тяжким трудом. И всегда помни об этом. Твой лучший друг – собственный счет в банке.

До сих пор дядя Лео, весь какой-то темный, худой, сутулящийся, не производил на меня особого впечатления и не вызывал желания общаться с ним, но теперь, увидев, что он, при всей своей бедности (о чем я уже догадывался), готов одарить меня монетой, пусто даже самой мелкой, я преисполнился жалости и сочувствия и от всего сердца поблагодарил его.

– Кажется, Бернард взял вас в свои руки, – сказал он бесстрастно, хотя его губы снова подергивались. – Он готов и дальше о вас заботиться. У меня скудный бизнес, но, если когда-нибудь ты будешь искать работу или захочешь научиться торговле, приходи ко мне. Я уже сказал твоей матери об этом.

Не попрощавшись, он повернулся и ушел. Бернард отпустил Нору и Теренса проводить нас на станцию. Как же мне было приятно, когда Нора взяла мою руку в свою и так и размахивала обеими, пока мы шли. Я покраснел от удовольствия, когда Терри спросил, бегаю ли я так же быстро, как раньше. Здорово было снова оказаться на открытом воздухе со свежим ветерком, развеивающим странные и противоречивые впечатления, кучей навалившиеся на меня. Мама тоже шла бодрее, как будто ей было не очень комфортно в доме Бернарда, хотя она выказала там спокойствие и стойкость, этот день был для нее страшным испытанием.

Сидя рядом со мной в купе третьего класса, она молчала. Глядя прямо ей в лицо, я чувствовал, что ее охватила печаль. О чем она думала? Без сомнения, о моем отце и, возможно, о том, насколько он, как и Саймон, счастливо отличался от двух других братьев. Или она думала о странности своей жизни, о том, насколько ее воспитание и среда, в которой она росла, где все было правильно и достойно, контрастировали с тем, что она сегодня испытала и пережила. Этого я не знал. Главное состояло в том, что она прижала меня к себе, когда поезд прогрохотал мимо «Погребов Ломонда» и, набирая скорость, понес нас сквозь бледный безмятежный закат к темнеющей Глен-Фруин.