Не парижское

 
Улицы не парижские… Ветер гуляет кочетом.
Голуби над задворками. Нудные холода.
У пацанов с окраины папы – сплошные «летчики».
Рано стареют матери. Чадно горит звезда.
 
 
Хочется… прочь! – Из города, чтобы дорога – скатертью,
чтоб разговоры в тамбуре, а за окном – поля,
чтобы вдыхать заутренний свет над церковной папертью…
чтобы отцу и матери пухом была земля…
 
 
или… на тесной кухоньке пить до утра шампанское,
чтоб на одном дыхании – залпом объять сполна —
русское и еврейское, польское и цыганское…
чтобы в душе – бубенчики, а на дворе – весна…
 
 
был бы, слегка присоленный, хлеб – на ладони времени…
чтобы в гостях – желанные (и никогда – врасплох),
чтоб прорастало лучшее не из чужого семени…
 
 
но… на ветру качается пыльный чертополох…
не золотятся колосом Псковщина и Смоленщина,
наглухо занавешены долгие вечера…
 
 
а в безымянном городе плачет хмельная женщина,
будто опять поверила, что из его ребра…
будто припала Родина к теплой груди Всевышнего —
плачет – не успокоится, не оторвет лица.
 
 
Улицы не парижские – с кошками и мальчишками,
папы – сплошные «летчики», нет холодам конца.
 

«Это русская сторонка»…

 
«Это русская сторонка». Летний зной в затоне тонет.
Спит соломенное солнце, зарываясь в облака.
Голосит петух поддатый: «Распрягхайте, хлопцы, ко́ней!» —
Метит в «яблочко» – навылет (чтоб уже наверняка)!
 
 
Хоть полшара – десантируй, здесь любому хватит места.
За бескрайним Енисеем всякий – Будда (в меру сил.)
Медитируют в Сибири дети светлой Поднебесной…
«Рэнь-шэн бу-кэ хвань-дэ-хвань-ши»^[1] —
как Конфуций говорил. —
 
 
Прав он был. Да кто бы спорил? – Все бесценно. Время тленно.
Над чубатыми борами – желторотая заря.
Машут лапами березы. Вечер будет офигенным…
Разбавляй речной прохладой жгучий спирт из «пузыря»!..
 
 
Ветеран двадцатилетний. Он послал меня в… европу!
Он сказал, что я с акцентом говорю!.. Достал баян… —
понеслись гнедые звуки по околице галопом. —
Это русское… застолье…
 
 
«Это Родина моя.
Это русская сторонка».
 
 
Здесь тебя не ранят в спину.
Ночи лунные полынны. Тонкокожи тополя.
И… почти невыносимо…бьется жаром за грудиной:
«Это русские картины…
это русская земля…»
 

Незнакомая Родина

 
Два вопроса: «Что делать?» и «Кто виноват?»,
как седые проселки, навеки схлестнулись.
В Ярославле над Волгой ярится закат.
Тлеет Тула витринами пряничных улиц.
 
 
А в вагоне – туман опрометчивых слов.
Да и сам ты доверчив, наивен и жалок,
обнаживший всю душу до самых основ,
точно Питер – изнанку своих коммуналок.
 
 
…За спиною – перрон. Переступишь порог —
и на пир с «корабля», но расходятся гости.
…А рассвет с огоньком, и с горчинкой дымок,
и дрова – на дворе, и трава – на погосте.
 
 
Оживает душа, обращенная в слух.
Акварельные зори свежи и прозрачны,
но умолк предпоследний нетрезвый петух,
оцарапав околицу хрипом наждачным.
 
 
Вот бы взять да попробовать жить-не тужить,
чтоб душа – нараспашку!.. Похмельно-непьющий,
понимаешь, что… – к лешему вся эта жизнь! —
Что за чушь, что дорогу осилит идущий?
 
 
Кто соврал, что идущему ноша легка? —
Добрести бы до дома неровной походкой…
(Как известно, Россия – в глазах чужака —
пресловутый медведь, балалайка и водка.)
 
 
Незнакомая Родина… Все занесло —
заметелило пеплом неверного слова.
…А в плацкартном вагоне тепло и светло.
И подросток-«ботаник» читает Толстого…
 

Из дорожных зарисовок

Алеше не снятся…

 
Все – сам! – Он никак не согласен на меньшее.
Мальчишка – в тельняшке, но… спит, как сурок.
Алеше не снятся дороги Смоленщины…
(не видел он толком российских дорог.)
Над верхней губой – чуть заметная родинка.
Он – сам по себе, не задолблена роль.
Он знает, «с чего начинается Родина» —
с таможни, со слов: «Пограничный контроль!».
 
 
…А плюшевый мишка две бусины вылупил
и смотрит насквозь, от бессонниц устав…
пока по «нейтралке» – из Себежа – в Зилупе
со свистом летит желто-синий состав…
 
 
За далями – дали вослед… и – так далее…
Смолистый рассвет заливает леса.
И вздрогнешь, увидев – колодцы Латгалии
сухими глазами глядят в небеса.
…И с полок слетают крылатые простыни.
…Небритый сосед говорит: «Вуаля!»
…Саднящий динамик фонит девяностыми —
«Зачем нам, поручик, чужая земля?».
 
 
Так странно – «проселки, что дедами пройдены» —
другая судьба, незнакомая жизнь.
…И поезд опять прибывает на… Родину (?)
…А здесь, как везде… —
ни своих, ни чужих…
 

В плацкартном вагоне

 
«Скорый» ход набирает, время его пришло —
Измерять колесами Среднюю полосу.
А моя попутчица – как же не повезло —
Говорливая тетка, жующая колбасу.
 
 
И она все болтает, битком набивая рот…
Вот ведь, думаю, надо же – выдался мне «досуг»!
А она – про соседку, Путина, огород…
Начала о себе. Побежали мурашки вдруг.
 
 
И в глазах ее шевельнулось на самом дне
То, что с детства задолблено: взялся – тяни свой гуж…
Ее сын в девяносто пятом погиб в Чечне.
В девяносто девятом повесился спьяну муж.
 
 
Она, пот отирая со лба, говорит: «Жара».
Отхлебнув воды, улыбается: «Хорошо».
У нее умирает от рака в Москве сестра,
Она едет прощаться с последней родной душой.
 
 
Паренька жалеет: «Совсем еще не окреп.
Видно, мать измаялась, бедная, ждать сынка!» —
Спит в наушниках тощий дембель, сопя под рэп,
С верхней полки свисает жилистая рука.
 
 
Все затихло, уснуло, съежилось, улеглось.
И вагон стучит колесами и храпит.
Но метет мозги бессонницы помело.
Сколько сорных мыслей…
какая из них пронзит,
прошибет, проймет до ядрышка, до нутра? —
«Я лишь пепел Европы, и здесь – не моя страна»…
 
 
Как же сладко курится в тамбуре в пять утра!
За окном рябинно, розово. Тишина.
 

Крепкий орех

 
…Только мама и ты. И весна на дворе.
Воздух детства, звенящий, как спелый арбуз.
Слово «Родина» – крепкое, точно орех —
не распробуешь с первого раза на вкус.
 
 
…Середина пути. И дождем осажден
серый город, дрейфующий в талой воде.
Так бывает: годишься не там, где рожден…
А бывает… и вовсе не годен нигде.
 
 
…И трясешься в вагоне – судьбе ли назло? —
Вот и дерево кроной глядит на восток. —
Так подбитая птица встает на крыло,
безнадежно ловя восходящий поток.
 
 
…А тебе говорят: «Так ведь это – твой дом!» —
ножевые слова – как удары серпа.
Слово – крепкий орех, да вот только потом…
от него остается одна скорлупа.
 
 
…И царапаешь душу в густой трын-траве.
Но с тобой пуповиной земли сплетены —
вместо матери – крест, вместо Родины – две
совершенно чужих бесприютных страны…
 

Город ты мой единственный

 
Четное и нечетное – улицы арифметика.
– Не говори мне лишнего, ведь все равно – не то! —
В красном трамвае с рожками – шумные безбилетники.
В зыбком морозном мареве – клетчатые пальто…
 
 
– Как не поверить в лучшее, если в кармане – семечки,
Город мой, отпечатанный в памяти навсегда —
старой ушанкой кроличьей, булочкой трехкопеечной,
струнными переборами, искрами в проводах…
 
 
«Винный», «Пивной», «Закусочный», в меру обезображенный
пряным закатным соусом; кухонный шут и враль…
– Город ты мой единственный, памятью приукрашенный,
был ты таким «безбашенным» —
выл в голове февраль…
 
 
Хватит. Откуролесили. Впору бы образумиться…
Время упругим яблоком катится в никуда.
…Но за подкладкой Города, в тесном кармане улицы
прячется сумасбродная – только моя – звезда…
 
 
Капли летят за шиворот. Ветром лицо исколото.
Желтый фонарь качается. Мокрая тень дрожит…
– Город ты мой единственный,
ну, извини – какого ты
лешего бестолкового – стал мне таким чужим?
 
 
Что остается? – Вымокшей тенью бродить по улицам,
жадно курить и сплевывать в черные пасти луж.
Город ты мой простуженный, что же ты так нахмурился?
Сколько в тебе утоплено эдаких «мертвых» душ?
 

Начинается с детства…

 
Шебутная весна беспричинна, синична.
Во дворе на заре проросла трын-трава.
Город Н-ск, привокзально-базарно-циничный.
Время спит. Полутени свились в кружева.
 
 
Утро капает медом. Успеть бы согреться,
окунувшись туда, где… тебя уже нет.
Где гуляет по крышам беспечное детство…
Небо. Ветер. Каникулы. Новый мопед.
 
 
Вислоуха надежда, а счастье усато —
полосато. И можно витать в облаках.
И синяк в пол-лица повышает твой статус,
как петарда в кармане да в гипсе рука.
 
 
И с раскрытым зонтом ты стоишь на балконе.
Гомонит под окном детвора со двора.
Можно просто сбежать, и тебя не догонят…
– Ну, давай, десантура! Рискни «на ура»! —
 
 
Во дворе пацаны. И куда тебе деться? —
Ты летишь в трын-траву, на которой роса…
Так любая судьба начинается с детства,
как родной алфавит начинается с «А».
 
 
Ты пока черновик. Ты еще не дописан,
до конца не обжит, не зачитан до дыр…
Утро тлеет, алея, как ягода тиса.
Ты крупнеешь, но мельче становится мир.
 
 
Небо больше не пахнет грозой и рябиной,
подмороженным яблоком, ливнем грибным…
И теперь ты краснеешь за «подвиги» сына…
Время спит. Полутени свиваются в дым.
 

«Зайцы»

 
Бродит вечер по городу праздным скитальцем.
Спеет май. Во дворах зацветает сирень.
Мы садимся в трамвай – безбилетные «зайцы».
За душой – ни шиша, в головах – дребедень.
 
 
От того ли, что в воздухе терпко и звонко,
потому ли, что кровь будоражит весна,
так охота в подъезде поджечь фотопленку
и соседку-гюрзу оплевать из окна…
 
 
– Извините, пожалуйста, не обижайтесь!
Будет время покаяться в этих грехах.
Мы для мам и для пап – ненаглядные «зайцы».
Все еще впереди. Все пока впопыхах.
 
 
Мы еще на себя до конца не похожи.
Но все тише и вкрадчивей шепот листвы…
– Извините, пожалуйста, те, кто дороже
всех и вся…
но не все уже слышат, увы…
 
 
Память теплой ладонью к щеке прикоснется,
пощекочет виски – по-цыплячьи желта,
как пушок над губой возмужавшего солнца,
как смолистая плоть молодого листа,
из которого вызреет спелое лето…
 
 
– Оглянитесь, пожалуйста, снова весна…
но неловко в трамвай заходить без билета…
и в подъезде дымить…
и плевать из окна…
 

Где-то бесконечно далеко…

 
Где-то бесконечно далеко,
где светло и радостно до дрожи,
мы с тобой – чисты и тонкокожи —
шлепаем по лужам босиком.
 
 
И плевать, что двойка в дневнике!
Облака, как сахарная вата.
На стакан воды из автомата
три копейки сжаты в кулаке.
 
 
Дома, всем смертям наперекор,
суетятся бабушка и мама.
Краденое счастье из кармана
падает стыдливо на ковер…
 
 
а потом…
не то чтобы черта,
и не то чтоб даже и преграда…
просто миг – и ничего не надо,
просто вдруг не видно ни черта.
 
 
Топчешься, не помня о себе,
кулаком в чужие двери лупишь…
в темноте нечаянно наступишь
на ногу растерянной Судьбе…
 
 
– Это ты?
а может… это я? —
Все мы так похожи-непохожи…
 
 
Как тепло…
и радостно до дрожи,
будто видишь с берега маяк…
 
 
будто «бесконечно далеко»
очень даже близко…
дома – мама…
мятный леденец под языком…
много счастья —
полные карманы…