Осеннее бабье

Суета, маета и дороги расхлябаны…
Вопреки ожиданьям, всем бедам назло
запестрят зеркала бестолковыми бабами,
что в погоне за счастьем встают на крыло,
запестрят зеркала лебедицами-ведьмами.

По осеннему небу на метлах, шутя,
бабы верят в любовь
до конца до победного,
как в пришествие смерти не верит дитя.

Бабы верят в любовь,
громыхая кастрюлями,
привыкая в миру забывать о себе,
если их мужики не погибли под пулями,
значит, будет кому приготовить обед.

Бабы верят в любовь.
Эта вера по странности
вере в Деда Мороза из детства сродни:
сможет стать им любой, кто придет, звякнув санками,
по головке погладит и влезет на них.

Бабы верят в любовь
ради слова приветного,
ради счастья судачить с подругой о том,
что терпеть невозможно диванно-газетного
кобелину с ленивым пивным животом.

Бабы верят в любовь,
сериалами вскормлены,
и, мечтая, играют в чужую судьбу,
голодая в погоне за стройными формами
и по жизни таща мужика на горбу.

Если держится мир на доверии бабами,
дай им ноги покрепче, Всевышний,
хотя…
Хорошо, что дороги и души расхлябаны,
раз им выдался шанс полетать,
пусть летят.

И все еще…

Ветхозаветный театр теней:
за райским садом Божий ад,
потом потоп. И все.

Верней, побило градом виноград.
И все.
И не напился Ной.
И все.
И не родился Хам.
И, слава Богу, под луной
нет места горю и стихам.
И все?

Отнюдь. В который раз
нашелся умник – попросил.
И все.
И – кто во что горазд,
на что хватило средств и сил.
И все.
И зря старался Бог.
И все.

И не пошли ко дну
ни пьянство с хамством, ни любовь,
ни стихопесни про луну.

И все.
И нет скончанья дней.
И все.
И молится за нас
Ветхозаветный театр теней,
творя намаз в рассветный час.
И все? И все.

Старый круг любви очерчен…
Старый круг любви очерчен. Циркуль во́ткнут в середину,
я смотрю, как завершает серый росчерк карандаш…
Мозг усталый гуттаперчево замкнулся и окинул
прежний путь, и жизнь большая изменилась навсегда.
Круглый стол осенней тризны… Что ж, обратной нет дороги:
мы останемся друзьями и расстанемся светло,
на могилке прежней жизни не помянем всуе Бога,
хилый трупик в волчьей яме зимней выметут метлой.
Мы черту перешагнули, цепи замкнутого круга
тяготить тебя не будут, вот и все, прости-прощай,
новых мыслей старый улей, новый циркуль – друг без друга,
вновь доверие к Иудам, снам, приметам и мощам.
Циркуль во́ткнут в середину, не ко времени доверчив,
по окну текут снежинки, начинается зима.
А вернувшийся с поминок инцидент давно исперчен:
лист, повисший на осинке, даже ветки не сломал.

«Щербатый мир свистит в прорехи ветром…»

Щербатый мир свистит в прорехи ветром,
Святая ночь уже не за горами,
и вечный миф от елки и до вербы
всем суждено пройти и стать ветрами.
А снег, как зуб, из детства выпадает
и небо режет, рвясь из Божьих десен.
А здесь, внизу, грань бытия седая
ложится между осеней и весен.
И выгрызает в Солнце, словно в сыре,
окно для ночи крыса-непогода,
и вновь неон царит в подлунном мире,
и заморочен он водой и модой.
А снег летит, ему до них нет дела:
он сам вода, без времени красивый,
и этот стих, почти без рифмы – белый —
зиме подарок. Только ночью синей
все кошки серы, и не видно снега,
и рот закрыт, и зубы не при деле,
и Божья вера в собственную силу
в финал игры выходит на пределе,
но не сдается, значит, будет буря!

И заштормит на целое столетье:
в пылу эмоций Бог, чело нахмурив,
щербатый мир раскрыл навстречу детям.

НеАхматова

…и если писать стихи
тебя приспособил Бог,
то, будь ты хоть трижды хитрый,
все выйдет само собой:
ты можешь сопротивляться,
от рифмы сбегая в кайф,
но даже из птичьей кляксы
родится твоя строка.
А ты не пиши, попробуй
обидься и не пиши —
стихи заползут микробом
в обитель твоей души,
и будешь ты диким зверем
метаться от них, вопя,
гони их в окно, но в двери
они будут лезть опять,
пока не достанешь листик
и, взяв над собою верх,
не вывалишь все, очистив
помойку, что в голове,
из вываленного сора
получится строчек семь,
но ты остальные сорок
не вздумай забыть совсем,
и если стихи сподобил
зачем-то писать нас Бог,
пиши и с тобой до гроба
пройдет по Земле Любовь.

Осеннее депрессивное

Ушла в себя и не вернулась,
и так живу,
а осень вдоль печальных улиц
метет листву,
и жизнь летит, как листья, мимо,
скупа теплом,
не чувствую себя любимой —
и поделом…
Внутри меня темно и сухо,
чего ж еще?
Придет с косою Смерть-старуха,
предъявит счет,
да нечего ответно Смерти
мне предъявить,
ведь не отнимут счастья черти,
раз нет любви.
Скажу: жила в плену иллюзий,
и вот итог:
скатался, завязавшись в узел,
Судьбы моток.
Исчезну, без вести пропавшей
в осеннем дне,
и серый дождик подгулявший
всплакнет по мне…

Навстречу птицам, осенью на север…

Навстречу птицам —
осенью на север
я снова следую природе вопреки.
Опять не спится.
Чаем сон рассеяв,
твердят соседи мне, что люди – дураки.

К чему я еду,
снова возвращаясь,
чего не видела? Мой дом уже не тот…
Истлевшим пледом
да остывшим чаем
меня обыденность заплесневело ждет.

Как странно: память
душу мне не греет,
и от грядущего я радости не жду,
но это ранит
осенью острее,
как будто времени печальней нет в году.

И небо низкой
облачностью хмуро
глядит слезливо поезду вослед.
Перрон так близко,
я и вправду дура,
и лишь наивные считают, что поэт.

Клен. Из мужского альбома

Вновь улетело лето, птичьи стаи
готовятся растаять в небесах,
листва желтеет, выжжена местами,
и всех стихов уже не написать…
Сады расшиты бисером черемух:
что было белым, кажется черней.

Немного грустно выходить из дома,
немного пусто в доме и во сне,
немного странно жить в начале века,
в котором предречен конец времен,
немного больно с сердцем человека
тому, кто был Любовью ослеплен,
немного страшно без любви остаться,
грешно немного оставаться с ней,
смешно немного выглядеть паяцем,
немного пошло злиться и краснеть
от горьких слов одной из тех немногих,
в которую немного был влюблен…

Немного поздно вспоминать о Боге,
когда ты сам – давно опавший клен.

Укусила себя за хвост…

Я Уроборос, я голый Феникс, я обгоревший
бескрылый птах, бог-богоборец, vagina-penis,
орел и решка…

В чужих устах я так устал от пустых проклятий в
набитых мною несытых ртах, что на глиста стал
похож я статью, и харкать гноем на тень Христа в
тени креста я устал не меньше, но что поделаешь —
смерти нет, есть только дети мужчин и женщин, да
семь наделов чужих планет, да звон монет – чешуей
по коже, да поминальный протяжный звон… Да,
смерти нет. Но ведь жизни – тоже. Так что же с нами?
Неужто сон?

Я Уроборос, я бесконечен, и хвост – все то, что не
голова, и перьев поросль болит, как печень, и в осень
пошло летят слова… И целовать этот хвост противно,
и укусить его западло, и мне бы в ад давно уползти,
но на небеси возлюбили зло. И сам себя я люблю
и плачу, и снова плачу и хохочу, в своих объятьях
себя же трачу на бред собачий и перья чувств. Они
потеряны всеми, всюду и сожжены на хвосте времен,
а вместе с перьями вера в чудо, с ней иже ны… И
приговорен я грызть сей хвост обгорелый, горький
и помнить вечно, башку обвив, о брызгах звезд на
тарелках гор и о бесконечной большой Любви…

Я Уроборос, я память предков, я амнезия, я тьма и
свет, костер и хворост…
…возврат каретки…

Плевать на зиму мне. Смерти нет.

Подражание Шекспиру 85

Как трудно вознести Тебе хвалу,
влача свою Судьбу, как я влачу.
Как трудно прочитать молитву вслух
и уберечь дыханием свечу,
и, обжигая воском пальцы рук,
нести ее тому, кому велишь,
и, замерзая на сыром ветру,
идти за ним, светя, на край земли,
и боль терпеть, и петь о боли той,
и знать, что счастье будет не со мной,
и быть мечтой, расставшейся с мечтой,
оставшейся земной и неземной,
и ежечасно говорить с Тобой,
и верить в то, что Ты и есть Любовь.

Солнце на синем
Елена Копытова. Латвия, г. Рига

От автора:

По образованию – юрист, по профессии – преподаватель. Есть сын-школьник. Люблю поэзию и воздушный экстрим.

Дорожное

…А за окном – березово. Шпалы – чересполосицей.
Небо играет красками щедро и нараспев.
Сумерки гонят с пастбища рыжее стадо осени.
Даль убегает в прошлое, выдохнуть не успев.

Только прикосновение, только намек – не более…
Тянется-канителится времени волокно,
зыбится послесловием чеховской меланхолии…
Желтый зрачок прожектора высветил полотно.

Беглый этюд – плацкартное: рыжий трехлетка с яблоком.
Ложка по подстаканнику бряцает бубенцом.
На незнакомой станции суетно, как на ярмарке.
Пахнет капустой квашеной, бочечным огурцом.

Можно дышать, как дышится… или парить, как движется.
Можно сказать, как выдохнуть – шелестом-ветерком.
Только вот слово «Родина», в общем-то, слишком книжное…
лучше бы – полушепотом, тающим сквозняком.

Бродят слова ненужные (вроде письма с оказией) —
то ли уже на подступе, то ли еще в пути…

– Вяленым рыбным Севером, спелой арбузной Азией,
мокрым хохлатым Питером
встреть меня, приюти…
и посмотри доверчиво… и обними по-дружески…
пусть себе паутинится медленной речи вязь.
Будь ты слегка подвыпившей, луковой и простуженной…
Знаешь, и пуповинная недолговечна связь.

Вижу – на шею времени кольца легли годичные.
Вижу, как из дорожного старого рюкзака
волком глядит предательство паспорта заграничного
с ужасом обреченности вечного чужака.

Без слов

Говорят, в Отечестве нет пророка,
да и кто б узнал его, если – есть?
Но зато опять на хвосте сорока
притащила сдуру худую весть.

…А в чужое сердце влетишь с разгона,
так тебя проводят – «на посошок»
полной чаркой спелого самогона.
Сумасбродно, ветрено… – хорошо!

…А потом – привычный рассол на завтрак.
Хоть полвека пей, все равно – тоска.
Ты чужой здесь и… не сегодня-завтра
упорхнешь, как ласточка с облучка.

…но пока… молчи! На душе бездонно.
Все, что важно, сказано и без слов.
Просто Бог, шутя, раскидал по склонам
золотые луковки куполов.

Просто остро пахнут лещом и тиной
на равнинах волжские рукава.

И тебя пронзает гусиным клином
ножевая русская синева.

Провинциальное

…И неважно, где он и как зовется —
городок с часовенкой под ребром.
Ночью время черпаешь из колодца,
до утра гремишь жестяным ведром.

И душа наполняется зыбкой грустью.
Все застыло будто бы на века
в закоулках этого захолустья.
На цепи по-волчьи скулит тоска.

…колосится утро над бездорожьем.
На лугах – ершистая трын-трава.
Вот бы враз оторваться, сдирая кожу! —
Отболев, отникнуть, но – черта с два! —
Как ни бейся – хлесткая пуповина
неизменно тянет тебя назад.

…у хозяйки – брага (к сороковинам.)
На столе – портрет (утонувший брат.)
На цветастом блюдце – свечной огарок.
Кислый квас – во фляге. В печи – блины.
На плакате выцветшем – Че Гевара,
и ковер с оленями – в полстены.

Даже то, к чему ты едва причастен,
прикипает к памяти навсегда.
В сенокос – царапины на запястьях
да жара без продыху – ерунда.
От того, что было сплошной рутиной —
горячо и больно, по телу – дрожь…

тишина колышется паутиной —
даже выдохнуть страшно,
а вдруг порвешь?