Соглашаться Талли не торопилась – пусть ценят. Она отключила фен, устроила его в предназначенный специально для этого держатель и только тогда ответила:

– Ну… не знаю. Если хочешь. – Сердце отчего-то зачастило, Талли почувствовала, что краснеет и разозлилась: вот что делает одиночество. Она уже готова закрутить с каким-то юнцом, который сам не знает, чего хочет от жизни…

И вообще, это не гуманно – цепляться за первого встречного, чтобы не чувствовать себя мертвой.

Пока Талли препиралась сама с собой, на пороге ванной образовалась Фаина Абрамовна с трубкой в руке:

– Это Макс, – одними губами проартикулировала она.

В самый последний момент Талли почувствовала дыхание судьбы и струсила:

– Ба, – зашептала она, – зачем этот цирк-шапито? Может, он…

Трубка оказалась у нее в руках, и все сомнения пришлось отложить.

– Алло-о? – протянула Талли хорошо поставленным голосом. Таким голосом она разговаривала на телевидении и с родителями – тоном «мисс-само-совершенство».

От трубки исходило замешательство.

Через минуту Талли пришла к твердому убеждению, что Лешкиному другу таки требуется консультация специалиста.

Тот впадал в ступор на ровном месте – еле выдоил «Привет» и, кажется, забыл, что в таких случаях говорят. Еще один чокнутый на ее голову. Впрочем, каким еще может быть друг у ее чокнутого братца?

Наконец, родил идею, пригласил в «Амиго». Видимо, это был плод коллективного разума. А как она должна добираться до этого «Амиго», коллективный разум не придумал. Молокососы. Придется брать управление на себя.

– Максим, передай, пожалуйста, трубку Леше, – проворковала Мисс-само-совершенство.

В трубке возникла какая-то возня, бормотание, наконец, знакомый бас прогудел:

– Да?

– Лешка, – воркование сменилось рычанием, – почему бы вам не приехать за мной и не отвезти в это кафе?

– Да ну, Талька, давай ты сама, – без надежды на успех заныл Лешка, – я не могу, у меня тренировка.

– Леш, ты мне отказываешь?

– Нет, я не отказываю, – сдрейфил Лешка, – но я, правда, не могу.

– Если ты мне не отказываешь, то давай ты нас подвезешь, а потом уже поедешь на свою тренировку. У тебя получится, вот увидишь.

– Ну… это же долго, – затосковал Лешка, – к тебе сначала, потом в кафе, и вообще это в другой стороне от клуба.

Обычно Талли не злоупотребляла манипуляциями, особенно с членами семьи, но тут напустила на себя обиженный вид:

– Алеш, ты мне брат или не брат? И успеешь ты на свою тренировку. Куда она денется? Или вас штрафуют за опоздание?

– Ну, нет, – промямлил Лешка, и вопрос был исчерпан.

…На Лешкиной старенькой темно-серой «Хонде» друзья через десять минут тормозили у подъезда многоэтажки в самом центре города.

– Причешись, – буркнул Лешка.

– Да ладно? – не поверил Макс, но все же отогнул козырек над лобовым стеклом и посмотрелся в узкое зеркало.

– Дай-ка я на тебя посмотрю.

– Да ладно? – еще больше изумился Макс.

– Ты прикидываешься, да? Талька сейчас тебя оценивать будет. – Алексея не покидало чувство, что он привез своего питомца на выставку или без какого-нибудь шанса на успех выставил на бега жеребца-первогодку.

– Так это… я тоже к ней буду прицениваться.

– Вот здесь ты ошибаешься: прицениваются они, то есть девчонки, а мы тупо демонстрируем себя, – авторитетно заявил продвинутый Лешка.

Полную инвентаризацию другу Алексей произвести так и не успел – из подъезда стремительно выпорхнула сестра.

Из горла Макса вырвался нечленораздельный звук, рот от удивления приоткрылся.

Дьявол! Макс почувствовал себя обманутым. Как он мог забыть? Мягкие черты лица, загадочные глаза под чуть припухшими веками, плавная линия подбородка, тронутые улыбкой губы… именно такие, какие ему всегда нравились…

Лешкино шипение раздалось у самого уха:

– Быстро! Выскакивай и встречай!

Макс неуклюже вывалился из салона навстречу Мечте:

– Здрасти. – Наверное, от волнения к нему приклеилась дурацкая улыбка.

– Привет, – Талли раздвинула в улыбке матовые губы.

Ища поддержки, Макс оглянулся на Лешку и бессознательно отметил сходство между братом и сестрой. Сходство было фамильным, но цвет волос… Оба были рыжими, как грибы лисички.

– Дверь ей открой, – сделав страшные глаза, прошипел Лешка. Угораздило же его вляпаться в эту скользкую историю. Вот чем он сейчас занимается? Не то сватовством, не то сводничеством. А если у них ничего не получится, – а внутренний голос отчетливо, без запинок суфлирует, что ничего у них не получится, – то он, друг и брат, окажется между двух огней.

Макс поспешно выполнил указание. Получилось не очень элегантно, но он пажеских корпусов не оканчивал – был такой грех.

Талли впорхнула на заднее сиденье, и Макса легко контузил аромат спелой дыни.

Поймав взгляд сестры в зеркале заднего вида, Лешка пробубнил:

– Привет.

– Привет.

Совершенно деморализованный, Макс продолжал торчать перед открытой дверцей.

– Максим, – окликнул его ласковый голос, – так мы едем?

Частично придя в себя, Макс устроился на заднем сиденье, рядом с Мечтой.

Талли мило улыбалась, и невротическая улыбка на физиономии Макса приобрела более естественное выражение, и мысли потекли оптимистичные, с уклоном в эротику. И случилось то, что не могло не случиться: Макс влюбился.

Он даже не пытался сопротивляться – сопротивляться было бессмысленно, – он просто вверил себя судьбе.

…Ресторан с мексиканской кухней вполне годился для кандидатов наук и директрис.

Чувствуя всю полноту ответственности, Макс пропустил свою спутницу вперед.

Сделав несколько шагов, Талли оглянулась. Встретив вопрос в глазах, Макс спохватился, припустил к угловому столику у окна. Талли с достоинством проследовала за кавалером. Испытывая замешательство, Макс плюхнулся на стул, не оставив даме выбора.

Одна бровь на хорошеньком личике поползла вверх: «Валенок», – мысленно заклеймила Лешкиного друга Талли.

Однако это было не совсем так. Лешкино беспокойство передалось Максу, он старался изо всех сил, выказывал воспитание.

Увы. Воспитан Макс был мамой-феминисткой. Он через раз вспоминал, что мужчина входит в лифт первым, не подавал даме руку при выходе из транспорта, пальто при выходе из дома и так далее. То ли потому, что мама не считала эти проявления галантности истинной культурой, то ли потому что была слишком независима, только она никогда не дожидалась внимания ни со стороны мужа, когда он имелся, ни со стороны сына.

Стремительно и без посторонней помощи надевала пальто, выпрыгивала из автобуса и влетала в лифт прежде, чем Макс успевал сообразить, что к чему.

Талли была другой – это было очевидно. Она не просто ждала проявления внимания, она требовала его. Требование это было молчаливым, и тем острее чувствовалось.

От переживаний, что сделает и скажет что-то не так, Макс даже взмок.

Чтобы избавиться от чувства неуверенности, сразу сел на спасительного конька – исторического.

Изложил развернутый план захвата власти поляками царства Московского и несколькими штрихами набросал портрет царевича Федора Иоанновича, крестного отца Великой Смуты.

– Представь: Федор Иоаннович и короноваться трусит, и власть никому не отдает. Тот еще перец. Бояре давят на Федора, хотят, чтобы он корону принял, а ему дурно стало от страха. Лепечет что-то: не достоин, не могу принять… Жена Ирина всех выгнала взашей, позвала на помощь брата своего – Бориса Годунова. Бояре так трижды кланялись царю. С Федора Иоанновича и пошла мода трижды предлагать царю корону и скипетр.

Талли с некоторым беспокойством слушала Макса: только что скучный, застегнутый на все пуговицы Лешкин друг превратился у нее на глазах в сгусток энергии. Скулы порозовели, взгляд сверкал. Макс весь был во власти исторического момента, как по волшебству оживлял участников. Макс лицедействовал, Макс творил чудо. События шестисотлетней давности вдруг приблизились и стали зримыми.

Все пошло не так, как она себе представляла.

Дав согласие на встречу, она настроила себя на снисходительно-покровительственный тон этакой матроны, познавшей жизнь и натаскивающей недопеска. Она приготовилась подтрунивать, даже запаслась несколькими уничижительными фразами, которые сейчас же вылетели из головы, стоило Максу открыть рот.

Как только ей в голову пришла мысль о снисходительном покровительстве, – недоумевала Талли.

Страсть – вот что привлекало в Максиме. Неважно, что это была страсть к истории. Талли знала: как импотент во всем импотент, так страстный человек во всем страстен. Все-таки она была психологом…

…Макс чувствовал: это лицо напротив вдохновит его на великие свершения.

Он уедет в Потсдам…

Черт! Вдруг Талли не захочет ждать, пока он окончит университет? Целых три года. Черт!

Тогда надо уехать в Москву, покорить столицу, сделать карьеру, начать зарабатывать, как топ-менеджер, и позвать к себе Талли. Они вместе станут расти над собой, бороться с трудностями и добиваться…

Стоп, стоп, стоп, – честно попытался осадить себя Максим. Талли, собственно, уже всего добилась. Или нет? Одно дело – периферия, захолустье, и совсем другое дело – столица. Здесь она – голова у мухи, а там, может статься, окажется хвостом у слона.

Значит, он поедет, разошлет резюме в самые крутые международные компании, пройдет собеседование и оставит конкурентов далеко позади. Работодатель просто не сможет ему отказать, такому профессиональному и обаятельному.

И вообще Лешка соврал – и вовсе Талли не старая, вон, ни одной морщинки, личико гладкое и хорошенькое. А еще друг называется.

Все эти мысли проносились в голове у Макса независимо от того, о чем он в данный момент вещал.

Разделавшись со Смутным временем, Макс благополучно перескочил на Петра Первого, рассказал, как царь не выносил одиночества, ненавидел большие залы и если его оставляли одного на ночь, прятался в шкаф.

– Настоящий экстраверт, – заметила Талли и погрустнела. Пример с Петром Первым напомнил ей о другом любителе шкафов.

Больного аутизмом малыша папа оставлял в комнате одного, а сам забирался с компьютером в шкаф и работал, работал, работал… Талли почувствовала, что задыхается.

Макс посмотрел на нее с тревогой:

– Что с тобой?

– Да так. – Она стряхнула липкую паутину воспоминаний. – Максим, скажи, а ты кем видишь себя в сорок лет?

На мгновение Макс потерял ход мысли, похлопал глазами и застеснялся:

– Режиссером документального кино.

– Так ты хочешь учиться за границей, чтобы сделать имя в документальном кино?

В голове у Макса случилось нечто подобное взрыву на макаронной фабрике.

Пытаясь вспомнить что-то важное, он с потерянным видом смотрел на Талли:

– Ну, да. Для этого.

Кратковременная амнезия отступила, сознание прояснилось. А как же топ-менеджерство? А как же ведущие мировые компании? – с некоторым испугом вспомнил он. Для них он будет потерян навсегда!

Внезапно грудь сдавило, Максу сделалось по-настоящему страшно, он даже побледнел.

– Что? – моментально догадалась Талли, – страшно стало?

– Ты знаешь – да, – с нервным смешком проговорил Макс.

– Это понятно. Всегда страшно менять жизнь. – Это заговорил психолог, сообразил Макс и почувствовал себя совсем скверно. Не желая продолжать разговор, спросил:

– А ты не хочешь переехать в Москву?

– Может быть, года через два. – Талли улыбнулась, и сердце Максима исполнило матросский танец «Яблочко».

Все сходится! Куда ей еще переезжать, как не в Москву! А там он – режиссер документального кино… Или – так и быть – блистательный управленец высшего звена…

***

…Планы летели кувырком. От знакомства с Талли горизонт заволокло, как туманом, никакая Германия в этом тумане не просматривалась.

Все мысли Макса теперь были заняты исключительно Лешкиной сестрой. Ну, почти все.

Было одно дело, за которое он взялся втайне от всех: написание сценария документально-исторического фильма в жанре «infotainment»-шоу.

Пока еще российское документальное кино делало первые шаги в этом жанре, и Макс оценивал эти пробные работы на слабенькую тройку: им было далеко до творений Джастина Харди – мэтра западной документалистики и кумира, второго после бога. Наши экономили на всем, а шоу не терпит экономии.

Он напишет такой сценарий, на который ведущие телеканалы не пожалеют денег. Он создаст шедевр, нечто среднее между «Медичи. Крестные отцы Ренессанса» и фильмом «Неизвестная война 1812 года».

Писалось легко: Макс все время воображал, как этим сценарием покорит Талли.

Покорение шло туго.

Думая, что это поможет им сблизиться, Макс скачал из интернета с десяток интервью и передач с участием Талли Тимуровны Сыроваткиной. Не особенно вникая в то, о чем она говорит, жадно всматривался и влюблялся: в улыбку, в привычку заправлять за ухо прядь волос, в звук голоса. Пялился в монитор, пока образ Талли начинал расплываться. Любовь – или иллюзия? – застила ему глаза.

Однажды за этим невинным занятием Макса застукала мама.

– О чем это? – Она зашла со спины и с интересом рассматривала девушку на мониторе.

Девушка была хороша, безусловно. Особенно, когда говорила. Это была музыка сфер, а не речь. Слова легко, без усилий, срывались с губ, лились плавно, сами собой складывались в округлые фразы, были простыми и шли от сердца. Так говорить могла только любовь. Любовь к профессии.

Или к себе?

– О приемных детях. Бывает, что их сначала усыновляют, а потом отказываются и возвращают обратно в детские дома.

Мама схватилась за грудь:

– Ужас какой.

Дослушав интервью до конца, ревниво спросила:

– А кто эта девушка?

– Это Лешки Сыроваткина сестра, – как можно небрежней ответил Макс, – Талли.

– Умница какая. И хорошенькая. – Минуя слуховые проходы, слова бальзамом пролились прямо Максу в душу.

– Тебе нравится? – Голос предательски повело.

– Конечно.

Чувства так и распирали Макса, но не мог удержаться от хвастовства:

– Мы уже два раза встретились.

Мама покосилась на сына: тот остановил видео и теперь с овечьим выражением на лице рассматривал кадр, на котором застыло изображение девушки.

Два раза – это много. Два – это несть числа. Мало какая птица долетала до второго свидания с сыном.

– И как?

– Она сказала, что пять процентов населения не вписываются в общепринятые рамки, и мы с Лешкой как раз такие – не вписываемся.

Мама бросила еще один внимательный взгляд на монитор. Если эта женщина поняла ее сына, поддерживает его и вдохновляет – это же замечательно! Чего еще желать?

Только от чего так щемит сердце? Неужели банальная родительская ревность?

– У нее такая страшная работа. Нужно быть матерью Терезой, чтобы все это вынести. Как она, бедненькая, справляется со стрессами?

– Не знаю.

– Такая молодая и уже директор.

– Я стараюсь об этом не думать.

– Но ведь это ее жизнь, – осторожно заметила мама, – как же ты сможешь ее понять, если не знаешь, чем она живет?

***

… Поезд, по всем признакам переживший Революцию и Гражданскую, выпустил пары, состав дернулся, лязгнули сцепления, и все стихло.

Ехать не хотелось до судорог.

Ванька Заикин снова ударился в бега, бабушка Фаина опять уехала, Фимку снова пришлось устраивать к Чаплиным и выслушивать от Наташки, повернутой на чистоте, лекцию о паразитологии.

– Она с глистами? – Наталья придирчиво рассматривала впалые Фимкины бока.

– Да все у нее отлично, – уклонилась от прямого ответа Талли.

– Смотри, – пригрозила Наталья, – если у детей заведутся лямблии или аскариды – ты будешь виновата.

– Хорошо. – Талли покорно вздохнула.

– Диваны только портить с вашими псами, – ворчала Наталья, снимая с Фимки ошейник. – Когти вон, не острижены.

– Где? Все я состригла ей. Пострижена, протравлена, привита, в сумке с кормом ошейник от блох, – бубнила Талли, пятясь к двери.

Руки были развязаны, а ехать не хотелось все сильней: интуиция подсказывала, что синяк на детском запястье не мог быть ни чем иным, кроме криминала.

– Заозерное! – Голос проводницы прозвучал в наступившей тишине неестественно громко.

Четыре участницы экспедиции в скорбном молчании друг за другом спрыгнули с подножки в снег – пятая колонна, а не комиссия.

Все примерно одного возраста, все, кроме Талли, разведенки, матери-одиночки, каждая в душе либо пиранья-феминистка, либо правозащитница: детский врач Алла Андреева, инспектор городской инспекции по делам несовершеннолетних Люба Хромченко и завотделом департамента образования Аделаида Блюммер. Любой намек на насилие действовал на каждую как красная тряпка на быка.

Морозный воздух, показавшийся после вагона целительным, забил легкие. Талли поежилась.

Как она могла забыть, что инициатива наказуема? Высунулась – вот на нее все с радостью и взвалили: создание комиссии и разбирательство.

По ее инициативе вся группа десантировалась в районном центре, чтобы вселиться в символично отапливаемую гостиницу с тетками-администраторшами, похожими на сутенерш, и ввязаться в позиционную войну с системой.

До интерната №2 добирались на попутках – мороз усилился, и водители безоговорочно подбирали с обочин пассажиров.

Как и ожидалось, интернат встретил молчанием ягнят и круговой порукой.

Роль деревенской недалекой бабы директрисе не давалась, острый взгляд невыразительных глазок, подведенных стрелками до висков, выдавал шакалью породу. К вопросу о насилии старших воспитанников над младшими мелкая падальщица оказалась готова.

– У нас? – натурально изумилась она, – ну что вы! Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Это же вам не Америка.

– К сожалению, статистика не подтверждает ваш оптимизм, – спокойно возразила Люба, – и Америка здесь ни при чем.

– Дети везде одинаковы, – заметила Алла.

– Наши интернатские не способны на насилие. Я, конечно, не утверждаю, что все они ангелы, но насилие – нет.

Поняв, что подобные менуэты исполняются перед всеми официальными лицами и могут длиться до Конца времен, Талли прочистила горло.

– Э-э. Татьяна Ивановна, скажите, мы можем сейчас повидать Эдика Крупенина?

– Можете, конечно, – вяло отреагировала директриса, – если вам не жаль времени. Крупенин просто хочет выделиться.

– То есть, – вцепилась в директрису Талли, – он кому-то из педагогов жаловался?

Подведенные стрелками глазки подкатились:

– Они все здесь фантазеры – это же неблагополучные дети, они используют все способы обратить на себя внимание.

– Тогда откуда у него на руках синяки?

– Ах, это? – На шее у директрисы проступили малиновые пятна. – Его же приходилось вытаскивать из-под кровати. Он сопротивлялся – отсюда и синяки. Но согласитесь, у педагога просто выбора не было – не оставлять же ребенка под кроватью.

– А как сейчас?

– Да в общем так же, – промямлила воспитательница, назначенная в провожатые.

В спальне, куда проводили комиссию, в два ряда стояли двенадцать идеально заправленных коек.

– Что это? – Детский врач попятилась от порога, ноздри завибрировали. Остальные тоже с беспокойством принюхались: из спальни явственно несло мочой.

– Это Эдька обоссался, – любезно сообщил из коридора сиплый детский голос.

Дамы дружно обернулись и воззрились на худющего белобрысого мальца лет десяти в байковой клетчатой рубашке, размера на два больше, чем требовалось.

– Хорошилов, – прошипела воспитательница, – ты почему здесь околачиваешься?

– Я за ручкой пришел. У меня ручка сломалась, – малец продемонстрировал половинки того, что было шариковой ручкой.