Глава 5

Стою у двери палаты, прижавшись спиной к холодной стене, и стараюсь дышать как можно тише. Дверь приоткрыта, и я различаю их голоса – тихие, но отчётливые.

– Ты совсем не изменилась, Элли, – голос Генри мягкий, наполненный тем же трепетом, с которым он произнёс её имя в первый раз. – Только стала ещё красивее. Даже здесь, в больничной палате, даже после всего… ты всё равно она. Моя Элеонор.

– Генри… – её голос хрипловат, слабый, но в нём столько тепла. – Ты не представляешь, как много для меня значит, что ты пришёл. Я думала, ты давно обо мне забыл.

– Забыл? – он тихо смеётся, и в этом смехе – горечь и светлая нежность. – Элли, я так и не смог полюбить другую. Ни одну. Ты же знаешь, какой я был упрямый. Сколько прошло… сорок лет? И всё равно каждый день начинался с тебя. И заканчивался тобой.

Прикрываю рот рукой. Сердце бешено стучит. Я думала, что они просто друзья. Но не такие. Не настолько близкие.

– Ты был тем самым парнем, – выдыхает бабушка, – в кожаной куртке, с нахальной улыбкой и свободой в глазах. А я… я была правильной девочкой. Ужасно правильной. Слишком.

– Ты всегда была настоящей, Элли, – вздыхает Генри. – А я был безрассудным. Влюблённым до безумия и слишком резким. Твои родители меня ненавидели.

– Они не просто ненавидели. Они запретили мне с тобой встречаться. Говорили, что ты сломаешь мне жизнь, что ты – опасность. А я… я испугалась. Больше всего я боялась разочаровать их.

– И ты вышла замуж за Фрэнка, – говорит Генри, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

– Да, – шепчет бабушка. – Потому что он был тем самым «подходящим» – по мнению моих родителей, общества, всех вокруг. Потому что так было правильно. Потому что я решила, что любовь – это роскошь. А семья – это долг. Я пыталась любить его… честно. Но это была не та любовь. Не живая. А ты… ты был моей болью. Моей мечтой.

– Я тогда с ума сходил, – признаётся Генри. – Ты исчезла. Без письма, без объяснений. Просто оборвала всё. А я… я ждал. Год. Два. Пять. Потом просто… научился жить с тишиной. И с фотографией тебя, спрятанной в старом бумажнике.

– Я читала твои письма. Все до одного. Хранила в коробке под кроватью. Я… я плакала над ними. Но не могла ответить. Мне казалось, если я открою эту дверь – рухнет весь мир, который я так долго строила. Брак, дом, общественное одобрение…

Я чувствую, как дыхание сбивается. Слёзы подступают к глазам. Моя бабушка… моя сильная, спокойная бабушка…

– Мне жаль, Генри. – Голос Элеонор дрожит. – Мне жаль, что я не выбрала тебя.

– Элли, – Генри тяжело выдыхает. – Ты всё равно осталась в моём сердце. Навсегда. Я любил тебя – и люблю. Мне не нужно ничего объяснять. Я здесь. И я буду рядом.

– А теперь, – бабушка старается выпрямиться, но снова падает на подушки, голос её едва слышен. – Я чувствую, что ухожу. Не сразу. Но мне недолго осталось. И я прошу тебя, как единственного человека, которому могу доверить… позаботься о Лили. Она – всё, что у меня осталось.

Моя грудь сжимается. Я не могу поверить, что слышу это. Внутри всё обрушивается.

– Элли… конечно. Конечно, я позабочусь. У меня есть племянница, Кейси. Она дочка моей сестры, ей семнадцать. Сейчас лето, у неё каникулы между выпуском из старшей школы и поступлением в колледж. Она приедет ко мне на пару месяцев. Думаю, они с Лили могли бы подружиться. Кейси весёлая, добрая, ответственная. Поможет с магазином. Поддержит её.

– Спасибо, Генри… – глаза Элеонор закрываются на миг, голос становится шепчущим. – Главное, чтобы Лили не осталась одна. Ей нужен кто-то. Тот, кто будет рядом. Кто не предаст. Кто просто будет.

– Я буду, Элли. Ради тебя и ради неё. Я обещаю.

Я не могу больше стоять. Слёзы катятся по щекам. Отхожу от двери, чтобы никто не услышал мой всхлип.

Иду по коридору Мемориальной больницы Сент-Джозефа медленным, тяжёлым шагом. Всё внутри будто вывернуто наизнанку. Слёзы катятся по щекам – я не вытираю их. Они просто текут, как будто сами по себе, как будто я больше не в силах что-либо контролировать. Уголок между автоматом с напитками и закрытой комнатой для посетителей кажется достаточно укромным, чтобы спрятаться от всего мира. Я сажусь на пол, обнимаю колени и зарываюсь лицом в руки.

Моя бабушка… моя Элеонор… она не любила дедушку Фрэнка. Не так, как можно любить по-настоящему. Всё это время… всё моё детство… она жила с человеком, которого выбрали для неё другие. А настоящая любовь осталась где-то в прошлом. Где-то в воспоминаниях, письмах, взглядах, в том, что никогда не сбылось.

Вспоминаю тот день, когда нам позвонили из той же больницы. Я тогда подумала, что бабушка держится чересчур спокойно. Ожидала крика, истерики, слёз. А она просто села в кресло, долго молчала и только сказала: «Фрэнк прожил хорошую жизнь». Тогда я не поняла. А теперь понимаю.

Сердце будто сжимается до боли. Я чувствую себя потерянной, одинокой, ненужной. В этом белом коридоре всё кажется холодным и равнодушным: свет слишком яркий, воздух слишком сухой, каждый шаг медсестры за дверью звучит, как удар. Я прижимаюсь к стене, стараясь не всхлипывать слишком громко.

Проходит, может, десять минут. Или двадцать. Я теряю счёт времени. Меня трясёт. Пальцы обгрызены до крови, губы сухие, грудь болит от сдерживаемых всхлипов.

– Лилиан?

Вздрагиваю и поднимаю глаза. Передо мной – Генри. В руках он держит тонкий шерстяной пиджак, перекинутый через локоть, и белый бумажный стаканчик с кофе. Его седые волосы аккуратно зачёсаны назад, на переносице очки в металлической оправе. На нём светло-серые брюки и голубая рубашка с закатанными рукавами. Он выглядит усталым, но в его лице – что-то поразительно мягкое, человеческое, тёплое.

– Прости, что побеспокоил, – говорит он, осторожно присаживаясь рядом, оставляя между нами уважительную дистанцию. – Элеонор заснула. Доктор сказал, что это ожидаемо после операции такого уровня. Её организм борется, а введённые препараты делают своё дело. Её состояние стабильное.

Киваю, не в силах говорить. Слёзы сами собой продолжают катиться.

– Простите, – наконец выдавливаю. – Я… я просто не знаю, как быть. Всё кажется неправильным. Странным. Несправедливым. Вы… вы чужой человек. А в то же время вы, выходит, часть её жизни. Важная часть. А я об этом даже не знала.

Генри смотрит на меня с такой же нежностью, с какой смотрел на бабушку. Он не торопится с ответом. Он просто дышит рядом. И этим облегчает моё одиночество.

– Ты злишься. И это нормально, – говорит он тихо. – Я тоже злился. Когда она ушла. Когда выбрала не меня. Но потом понял: любовь – это не про обиды. Это про присутствие. Я здесь не за тем, чтобы заменить кого-то. Я здесь, потому что хочу помочь.

– Я любила дедушку, – тихо шепчу. – Он был настоящим. Он был со мной. Я всё время думала, что они с бабушкой – это и есть любовь. А теперь всё вдруг… рассыпается.

Генри смотрит вниз. Потом – на меня.

– Знаешь, Лилиан… иногда любовь бывает не той, что нам показывают в книгах. И не той, что сложилась. А той, что не отпускает всю жизнь. Я ни дня не прожил, не вспоминая о ней. Но я уважаю Фрэнка. Он был рядом с ней, когда я не был. Он воспитал тебя. Он – часть её жизни, и, значит, часть тебя.

Я опускаю глаза. Потом тихо произношу:

– Простите, что я… злилась. Я просто… боюсь. Боюсь остаться одна.

– Ты не останешься одна, – мягко говорит он. – Я здесь. И у меня есть племянница, Кейси. Ей семнадцать. Этим летом она у меня. Я думаю, вы могли бы найти общий язык. Она может помочь тебе в магазине. А потом, когда она уедет в колледж, мы подумаем, что делать дальше. Вместе.

Я киваю. Мне хочется доверять этому человеку. И в его голосе есть то, что помогает. Что будто склеивает трещины внутри.

Мы сидим молча. Где-то гудит кондиционер, шаги медсестёр звучат всё так же чётко. Но теперь в этом шуме есть что-то, что не пугает. Потому что я не одна.

Спустя две недели…

Сегодня с утра всё опять как в ускоренной перемотке. Мчусь по дому, с телефоном, прижатым плечом к уху, в одной руке тост, в другой – джинсовка. На плите что-то шипит, в раковине – гора посуды, но я даже не смотрю в её сторону.

– Я серьёзно, Софи, – говорю, жуя. – Не знаю, сколько ещё протяну в таком ритме. У меня ощущение, что я либо засну стоя, либо начну разговаривать с книжными полками.

– Ты супергерой, Лили, – звучит её голос в динамике, бодрый и тёплый. – Но ты должна дать себе передышку. Как бабушка?

– Стабильнее. Она всё ещё в Мемориальной больнице Сент-Джозефа, но уже бодрствует. Правда, быстро устаёт. Генри с ней почти каждый день. Он невероятный, правда. Помогает с документами, страховкой, разговаривает с врачами. Я даже не знаю, что бы я без него делала.

Сую тост в рот, одновременно натягивая кроссовки. Время поджимает. На часах – 8:17.

– А ты как? – спрашивает Софи. – Спишь хоть иногда?

– Сплю дома. Ну как… пытаюсь. Возвращаюсь поздно, готовлю ужин, стираю, потом в обморок падаю. Магазин держится только на честном слове и кофе. Сегодня, кстати, поставка пришла. Новые книги. Мне нужно перебрать всё, заменить витрины, вынести неликвид.

– Ты сказала, что Генри кого-то пришлёт тебе в помощь?

– Ага. Его племянница Кейси. Ей семнадцать, приехала на каникулы. Должна быть у меня в магазине сегодня в девять. Надеюсь, она не опоздает. Мне так нужна поддержка. Хотя бы просто человек, с которым можно молча разбирать коробки.

– Ты справишься, Лил. Позвони, если захочешь поговорить. И, пожалуйста, поешь нормально!

– Я съела тост утром, – бурчу, вцепившись в термос с кофе и вылетая за дверь.

– Это хорошо, но тебе нужно есть больше, особенно когда ты на стрессе, – отвечает София с мягкой настойчивостью.

Я на мгновение замираю, раздражённо вздыхаю, но тут же понимаю, что она права.

– Ладно, ладно. Сделаю, как ты говоришь. Целую.

Софи смеётся, и я кладу трубку, чувствуя, как хоть немного, но от её слов становится легче. По дороге в магазин ветер треплет волосы, солнце слепит глаза. Я дышу глубоко. Это будет долгий день, но я готова.

Подхожу к знакомой витрине. Отпираю дверь, колокольчик звенит над головой, и внутри становится тише, как будто мир снаружи остался за стеклом.

На пороге уже стоят коробки с книгами. Я вздыхаю, беру одну, волоку вглубь магазина и включаю свет. Кейси, по идее, должна вот-вот прийти.

Проходит пятнадцать минут. Потом двадцать.

И тут дверь тихо звенит, и я оборачиваюсь. На пороге стоит парень. Высокий. Широкоплечий. Тёмные волосы чуть растрёпаны, тёмная футболка, рюкзак перекинут через одно плечо. Он смотрит на меня с лёгкой полуулыбкой, наклоняя голову набок.

– Эм… Привет, – тянет он лениво, словно ему здесь совершенно неинтересно. Голос низкий, с насмешливой интонацией. – Ты, наверное, Лилиан Холлоуэй?

Киваю, немного растерянно, но держусь прямо.

Он скользит по мне взглядом, чуть прищуриваясь, и ухмыляется.

– Кейси заболела, – говорит он небрежно. – А дядя Генри сказал, что тебе нужна помощь, и – та-да – вот он я. Приз за усердие недели.

Он не предлагает руку. Просто стоит, опираясь на дверной косяк, как будто это его магазин, а не мой.

– А ты кто вообще? – спрашиваю, нахмурившись.

– Николас Картрайт. Просто Ник, если тебе так легче. – Он усмехается, и эта ухмылка раздражающе самоуверенная. В ней есть нечто ленивое и насмешливое, как будто он постоянно играет в игру, правила которой известны только ему.

Я закатываю глаза.

– Отлично. Просто Ник. Заходи, «приз за усердие». Коробки сами себя не разберут.

Он неспешно заходит, не торопясь, всё ещё с этой дразнящей ухмылкой. Я чувствую, как он меня раздражает уже с первой секунды. Но сегодня и без него хлопот хватает. Просто поворачиваюсь к коробкам и начинаю разбирать первую, делая вид, что не обращаю на него внимания, хотя внутренне уже готовлюсь к долгому и очень непростому дню.

– Умеешь открывать коробки? – бросаю я, не скрывая раздражения, перехватывая нож.

Ник идёт по магазину, как будто каждый шаг причиняет ему физическую боль. Его вид – воплощение ленивого безразличия.