Киваю, чувствуя, как горло сжимается, а ладони становятся липкими от напряжения. Во рту пересохло, и я даже не уверена, смогу ли заговорить, если попрошу уточнить детали. Вместо слов я только сильнее сжимаю пальцы, будто это единственное, за что могу сейчас держаться. Всё звучит слишком механически, слишком чётко, как будто это просто ещё один случай из их медицинской практики. Но для меня это весь мой мир, сконцентрированный в одном больничном ложе.

– Нам нужно её перевезти, – говорит медбрат, подкатывая каталку. – Давайте аккуратно.

– Бабушка, – я наклоняюсь ближе, беря её за руку. Она слабая, но улыбается мне.

– Всё будет хорошо, Лили, – шепчет она, слабо сжимая мою ладонь. Её пальцы тёплые, но едва ощутимые. В её голосе слышится усталость, но и какая-то спокойная уверенность, словно она утешает не меня, а саму себя. – Я сильная. А ты будь сильнее.

Я киваю, но ничего не могу сказать. Только смотрю, как они осторожно перекладывают её на каталку и вывозят из палаты.

В комнате остаётся только гул приборов, размеренный и почти оглушающий в пустоте. Экран монитора сердечного ритма мерцает зелёным, издавая периодический писк. Этот звук заполняет тишину, но мне он кажется ещё более давящим, чем полное молчание.

Остаюсь сидеть в кресле, обхватив себя руками, и жду.

Время тянется бесконечно.

Спустя пять часов…

Пять часов. Долгих, мучительно растянутых, как вязкий мёд, часов. Я не знаю, куда себя деть. Время будто застыло, каждая минута кажется бесконечной, а мысли в голове бегают кругами.

Сначала я просто сижу в той же комнате ожидания, вцепившись в пластиковый стаканчик с остывшим кофе. Пью его медленно, бездумно, почти не чувствуя вкуса. Пальцы дрожат. Может, стоило бы пойти в кафе, но каждый раз, когда я думаю об этом, что-то внутри меня сжимается. Как я могу есть, когда бабушка лежит на операционном столе?

Но сидеть на одном месте невыносимо. Поднимаюсь, прохожу по коридору, рассматриваю линолеумный пол, белые стены с картинами, которые должны, наверное, успокаивать пациентов и их родственников. Меня они не успокаивают. Мне кажется, что больница давит на меня своими стерильными стенами, приглушёнными голосами медсестёр и редкими звуками шагов по коридору.

Наконец решаюсь позвонить Софи.

– Лили? – её голос мгновенно встревоженный. – Что случилось? Как бабушка?

Открываю рот, чтобы сказать, что всё в порядке, что я держусь, но вместо этого губы предательски дрожат. И вдруг, прежде чем осознаю, что происходит, начинаю рыдать.

– Она… она на операции… – слова срываются с губ, прерывистые и слабые. – Я так боюсь, Софи. Что, если… что, если она не…

– Нет, не думай так, – перебивает она меня быстро, её голос мягкий, но твёрдый. – Лили, ты слышишь меня? Ты не одна. Я знаю, что это страшно, но твоя бабушка сильная. Она справится.

Всхлипываю, вытирая лицо рукавом.

– Я просто… не знаю, что делать с собой.

– Ты ела хоть что-то?

Молчу. Это ответ само по себе.

– Лили, иди поешь.

– Я съела йогурт и тост утром, – бормочу в ответ.

– Это хорошо, но тебе нужно больше еды во время стресса, – настаивает она.

Закатываю глаза, но в глубине души понимаю, что она права.

– Спасибо, – говорю я тихо, возвращаясь к разговору. – Ты правда мне помогаешь.

– Конечно, глупышка, – отвечает Софи мягко. – Я всегда рядом.

Мы прощаемся, и я возвращаюсь в комнату ожидания.

Не зная, чем заняться, достаю телефон. Захожу в почту магазина – бабушкин книжный бизнес всё ещё должен работать, даже если её сейчас нет рядом. Вижу пару заказов на книги, сообщения от поставщиков. Всё это кажется таким далеким и неважным, но я заставляю себя обработать заказы. Что ещё мне остаётся делать?

Захожу в соцсети магазина, отвечаю на пару сообщений, обновляю пост с рекомендацией книг. Открываю страницу магазина, вижу, что люди пишут слова поддержки. Это странное ощущение – видеть, как посторонние люди, многие из которых никогда не встречались с бабушкой, беспокоятся о ней.

Часы тикают. Медленно. Бесконечно.

Ловлю себя на том, что не могу усидеть на месте и начинаю ходить по коридору, заглядывая в окна, выискивая хоть какую-то новость.

Но её всё нет.

Прошло ещё четыре часа…

Четыре часа. Четыре бесконечных, мучительных часа, а бабушку до сих пор не вернули. Сижу в той же комнате ожидания, но больше не могу спокойно сложить руки. Я обгрызла все ногти, мои ноги подрагивают, а в груди разливается тяжесть, которая кажется невыносимой.

Я не знаю, что с ней. Никто мне ничего не говорит. Я обошла весь пост медсестёр, заглянула в ординаторскую, пыталась хоть у кого-то вытянуть ответ, но все только повторяли одно и то же: «Операция ещё идёт. Нам нечего вам сказать. Подождите».

Подождите. Это слово уже звучит как насмешка. Как я могу ждать, когда у меня внутри всё сжимается от страха?

Стою возле стойки регистрации, сжав кулаки так, что ногти врезаются в кожу. Я уже за гранью терпения. В какой-то момент мне кажется, что если не узнаю что-то в ближайшую минуту, я просто потеряю сознание.

Но прежде чем я успеваю что-то сказать, коридором раздаётся звук катящихся колёс. Меня прошибает холод, и я замираю.

– Мисс Холлоуэй? – голос медсестры.

Вскидываю голову и вижу, как каталка въезжает в коридор. На ней – бабушка. Лицо бледное, с осунувшимися чертами, волосы чуть влажные от пота. Вены на руках прикрыты белым пластырем, к пальцу прикреплён пульсоксиметр, грудь равномерно поднимается под одеялом. В углу каталки висит прозрачный пакет с физиологическим раствором, капельница соединена с веной на её руке.

– Бабушка… – мой голос срывается.

Каталку вкатывают в палату. За ней следует доктор Сандерс, его лицо выглядит измождённым, но сосредоточенным. Я почти бегом влетаю в палату, хватаясь за поручень кровати.

– Она в порядке? Почему так долго? – мой голос дрожит, но мне всё равно.

Доктор Сандерс делает успокаивающий жест рукой.

– Операция длилась дольше, чем ожидалось. Мы столкнулись с некоторыми осложнениями, – он говорит ровно, но я вижу в его глазах, что он тоже устал. – У вашей бабушки был обширный инфаркт миокарда, что привело к значительному повреждению тканей сердца. Кроме того, на створках аортального клапана были выраженные кальцинозные отложения, из-за чего процесс замены усложнился. Мы провели транскатетерную имплантацию аортального клапана и дополнительно выполнили стентирование коронарной артерии, так как обнаружили критический стеноз.

Слова звучат сухо, почти отчуждённо, но их смысл ударяет по мне, как молния.

– Это… это значит, что теперь всё хорошо? – выдавливаю я.

Доктор слегка наклоняет голову.

– Операция прошла успешно, но восстановление будет долгим. Первые сутки после вмешательства – самые критичные. Мы продолжаем мониторинг, чтобы исключить возможные аритмии, гипотонию или осложнения после инфаркта. Также начата антикоагулянтная терапия для предотвращения тромбообразования. Пока её состояние стабильное, но ей потребуется время, чтобы восстановиться.

Киваю, но слова про «критичные первые сутки» пронзают меня холодом. Смотрю на бабушку. Её лицо кажется ещё бледнее, веки дрожат, но медленно поднимаются. Глаза мутные, словно она видит сквозь туман.

– Лили… – её голос едва слышен, как шёпот.

– Я здесь, бабуль, – хватаю её за руку, чувствуя, какая она холодная. – Всё хорошо. Ты справилась.

Бабушка слабо улыбается, её взгляд ослабленный, но живой.

– Врач… сказал… что я теперь… с новым сердцем? – голос слабый, но в нём слышится знакомая ирония.

Доктор Сандерс позволяет себе легкую улыбку.

– Можно сказать и так, миссис Холлоуэй. Ваш новый клапан прослужит вам долгие годы, если вы будете следовать нашим рекомендациям.

Бабушка едва кивает, её веки снова начинают медленно закрываться.

– Лили… не уходи далеко…

– Я здесь, никуда не уйду, – говорю я, сжимая её руку крепче.

Доктор делает знак медсестре, и та начинает проверять показатели. Пульсометр на мониторе показывает ровный ритм сердца, давление стабильно, уровень кислорода в норме. Я наблюдаю за этим, будто от этого зависит моя жизнь.

– Мы будем контролировать её состояние каждые несколько часов, – говорит Сандерс. – Если будут изменения, мы сразу сообщим вам.

Киваю, не в силах ничего сказать. Грудь сжимает странная смесь облегчения и страха.

– Лили… – едва слышный шёпот срывается с губ бабули.

– Я здесь, – отвечаю, чуть наклоняясь к ней, чтобы она не тратила силы.

Она медленно моргает, словно стараясь сфокусировать взгляд.

– Ты… ты такая красивая… как твоя мама…

Сжимаю её руку крепче, чувствуя, как внутри что-то болезненно сжимается. Она часто вспоминает маму, особенно когда ослаблена болезнью или усталостью.

– Спасибо, бабушка, – тихо говорю я, глотая ком в горле.

– Генри… – вдруг шепчет она, едва слышно.

Вздрагиваю. Её веки снова опускаются, дыхание замедляется. Может, она просто бредит? Или действительно ждёт его?

Только успеваю подумать об этом, как дверь в палату медленно открывается. В проёме появляется высокий пожилой мужчина с аккуратно зачесанными назад седыми волосами. В его руках – корзина с цветами, аккуратно перевязанная лентой. Он стоит, как будто замерев, глядя прямо на кровать.

Его лицо изменяется в одно мгновение. Сначала лёгкое удивление, затем неверие, а после… что-то другое. Глаза блестят, губы чуть приоткрываются, будто он собирается что-то сказать, но слова застывают у него в горле.

– Элеонор… – его голос дрожит, как если бы он боялся разрушить этот момент одним неверным движением.

Смотрю на него и не понимаю, почему меня так удивляет его реакция. Они ведь старые друзья, верно? Но сейчас он смотрит на неё так, будто перед ним – целая жизнь, которую он потерял и внезапно нашёл снова. В его глазах – столько эмоций, что мне кажется, что воздух в комнате стал тяжелее.

Бабушка медленно открывает глаза, её зрачки мутные, но когда она видит его, на её лице появляется слабая, почти призрачная улыбка.

– Генри… – шёпот срывается с её губ.

Он делает шаг вперёд, потом ещё один, пока не оказывается у кровати. Он опускает корзину на тумбочку рядом с капельницей, а затем медленно, с осторожностью, берёт бабушку за другую руку, словно боится, что она исчезнет, если он прикоснётся слишком крепко.

– Я здесь, Элли, – говорит он, и в его голосе слышится столько любви и боли, что мне хочется отвернуться, чтобы не быть свидетелем этого момента.

Бабушка закрывает глаза, её губы едва заметно дрожат.

– Ты… пришёл…

– Конечно, – шепчет он. – Я бы пришёл раньше, если бы знал…

Я понимаю, что не должна здесь находиться. Это их момент. Их история, которая прерывалась десятилетиями, но сейчас продолжает жить.

Медленно встаю и, слабо улыбнувшись, шепчу:

– Оставлю вас наедине.

Генри лишь кивает, не отрывая взгляда от бабушки, а я тихо выскальзываю за дверь.