Глава 5

Едва только солнце из-за леса выглянуло, сопроводила Ожана Мирославу в терем купеческий. Как Мира ни молила, ни плакала, не поддалась соседка на уговоры ее отчаянные. Платок на плечи пуховый накинула, валенки выдала да так в рубахе одной и повела к дому родному. Плакала Мирослава, в руках ее птичкой раненой билась, но Ожана глуха к мольбам осталась.

– Ты, Мирка, не дури. Горын тебе зла никогда не желал. Сама невесть что придумала, а на честного человека всех собак повесить собралась.

– Но как же… – едва шептала Мирослава со страху перед домом отчим. – Я же говорила…

– Мало ли что ты там говорила, – отмахнулась от слов ее тихих соседка. – Глазами своими я только Горына искалеченного видела, а что ты там молола, так то жар у тебя был. По снегу босиком бегать вздумала, вот тебе и расплата за глупость.

Мирослава притихла. Не могла ничего она Ожане сказать такого, чтобы поверила ей соседка. Или захотела поверить. А потому и смысла стараться не было. Мирославе оставалось надеяться, что Горын отказался от недоброго или, на худой конец, так слаб был, как его Ожана описывала. А коль совсем лежит без сил, то тогда и опасаться Мире было нечего.

В тереме оказалось натоплено. То ли не так плох Горын был, то ли Ожана на рассвете приходила да дров в печь подкинула. Не стала Мирослава выяснять, ни к чему оно ей было. Она ужом юркнула в сени, а оттуда в комнату свою. Села на лавку, обхватила ладонями головушку бедовую и едва не завыла от отчаяния. Не заметила она, каким недобрым взглядом ее Горын проводил, не знала, что ночью судьба ее решилась уже. Думала, что обойдется все, надеялась, что Ожана дядьку хотя бы образумила. Только поздно уже было. Горын железно все решил для себя, а Ожана не смогла ему противиться.

– Мирка! – Голос Горына – требовательный, решительный – вынудил Мирославу вздрогнуть. Упали руки ее безвольно вдоль тела, а глаза распахнулись в страхе. – Воротилась уже?

– Воротилась, – крикнула Мирослава, не желая еще больше дядьку гневать.

– Коль воротилась, есть сготовь да с лицом мне помоги.

Покачала головой Мирослава, не знала, как выйти к Горыну, как в глаза его смотреть. Боязно ей было да противно.

– Иду, – против воли отозвалась Мира.

Встала, рубаху порванную скинула, чистую быстро надела, а ту, что напоминанием о ночи страшной была, ногой под лавку затолкала.

– Мирка! – Горын пуще прежнего закричал.

– Сейчас иду.

Сердце быстро-быстро в груди затрепетало. В гневе Горын был, и это пугало Мирославу. Не знала она, чего ждать от дядьки. Вроде и не виновата ни в чем была, а все казалось, что ругать он ее за что-то должен. Мирослава торопливо косы свои заплела, сарафан чистый надела да в кухню выбежала.

– Сейчас кашу поставлю, – не поднимая глаз от пола, прошептала она. – А потом ожоги твои обработаю.

– Ты, Мирка, где была ночью-то, а? – требовательно Горын спросил.

Мира, все так же не поднимая глаз, головой мотнула в сторону избы соседской.

– У Ожаны. Ты же сам знаешь, дядька.

– А я уже ничего не знаю! – Горын кулаком по столу стукнул, да так громко вышло, что Мира с испугу вздрогнула. – Я для тебя все – и ленты алые, и платки расписные, а ты мне углем в лицо.

– Так дядя…

– Молчать! – Горын на ноги вскочил да к Мире в два шага и приблизился. – Ты эти глупости брось, еще не хватало, чтобы ты старосте наплела того, что Ожане ночью. Подумала, что со мной отец твой сделает? А? Не подумала, – сжал Горын руку Миры чуть повыше локтя и притянул ее к себе резко. – А коль не подумала, теперь начинай. Соседей с вилами у ворот захотела?

– Нет, – прошептала Мира, стараясь слезы жгучие проглотить. – Не хочу.

– Вот и славно, – отпустил ее Горын, сел на лавку снова да к печи лицо обожженное повернул. – Ты кашу как поставишь, за мазь берись. Да подними глаза, погляди, как дядьку родного разукрасила.

Мирослава не смогла противиться тону его властному. Подняла глаза да на лицо Горына посмотрела. А как углядела волдыри страшные да ожоги малиновые, едва крик сдержать смогла. Боязно ей сделалось от того, что сама сотворила с ним.

– Прости, дядька, – Мирослава упала перед Горыном на колени да в сапоги его вцепилась. – Прости, я не хотела.

– Ты вставай давай, – чуть смягчившись, произнес Горын. – Дурная ты, что с тебя взять? Главное, теперь языком не мели, чтобы совсем нам худо не сделалось.

Мирослава подниматься не торопилась. Так и сидела, ноги Горына обнимая. Сидела и думала о том, что сейчас ей Свята не хватает как никогда прежде. Брат мудростью своей славился да нравом добрым. Был бы Святослав дома сейчас, он бы быстро разобрался, кто в содеянном виноват. И на чьей стороне правда. А без брата… Не доверяла Мирослава себе, больше не доверяла.

– Вставай давай, – Горын рывком поднял ее с пола и слегка встряхнул, чтобы в чувство привести. – Хватит сопли на кулак наматывать.

Мира кивнула послушно, отошла от дядьки да к печи направилась. Если Горын ее больше не тронет, то и жить с ним под одной крышей она как-нибудь сможет. Тем более до Травного продержаться всего-то надо, а там уже и Свят с отцом воротятся. Что тут до Травного-то осталось? Всего ничего…

Только вот жизнью назвать свое существование Мирослава с того момента больше не могла. Не понимала она сначала, отчего соседи от нее глаза отводят, отчего парни на площади вслед смеются да отчего Храбра ее избегать стала. Не понимала, пока как-то на рынке не услыхала, что про нее деревенский народ болтает. А болтали они, что сама она Горына к себе в постель заманивала. Подарки все выпрашивала, отблагодарить обещала. А как ослаб Горын разумом затуманенным, так она ему в лицо углями и швырнула. Мол, решила выставить все так, будто это Горын недоброе затеял, а может, и вовсе надеялась, что глаза ему пожжет да дядька и сляжет насовсем.

Ужас Мирославу обуял. Это ж ежели вся деревня тем слухам грязным верит, то и отец посчитает, будто Мирослава Горына соблазнить хотела. За платок да ленты яркие.

Выронила Мирослава корзинку свою плетеную и побежала в сторону леса. Не видела она, как народ злой яйца топтал, что из корзинки ее в снег высыпались, не слышала, как они кричали вслед ей слова обидные. Плакала Мирослава так горько, будто свет ей больше не мил был. Просила, чтобы Леший ее в лес уволок да заплутать там помог. Просила, а у опушки остановилась, не решаясь дальше зайти. Вспомнила она, сколько деревенских в чаще сгинуло. Вспомнила да забоялась в лес заходить.

Не знала Мирослава, как людям в глаза смотреть теперь. Румянцем ее щеки стыд окрашивал, хотя ни в чем не виновата Мира была, а вот поди докажи теперь это народу деревенскому. Да и надо ли оно было – доказывать им что-то? Все одно они будут считать так, как хочется им.

Не помнила Мирослава, сколько под деревьями, снегом укутанными, просидела, уже и нос замерз, и щеки красными не от стыда, а от холода сделались, а все домой возвращаться не хотела она. Так горько ей было, что то и дело в чащу взгляд ее устремлялся. Да только солнце все ниже и ниже клонилось, а оттого в лесу темнело быстро. Зашевелил ветер ветки, тени заплясали страшные, почудилось Мирославе, что смотрит на нее кто-то из темноты лесной, тут и вскочила она на ноги. Постояла, прислушиваясь к звукам неясным, а затем припустила к терему купеческому. Да так бежала резво, что платок на полпути слетел с кос ее русых. Не стала Мирослава оборачиваться, больно страшно ей сделалось. Добежала она до терема, сама не помня как, и как была в валенках, так в кухню и прошла. Сердце билось быстро в груди, лоб испариной покрылся. Мирослава бросила взгляд хмурый на Горына, что подле печи сидел, и лицо в ладонях спрятала.

– За что ты так со мной? – прошептала она едва слышно. – Ты слышал, что люди в деревне болтают?

– А что они болтают?

Мирослава почувствовала, как ладони ее мокрыми от слез стали, и всхлипнула, не сдержавшись. Все равно дядьке было, что с ней станется, а потому и сочувствия ждать не приходилось от него.

– Говорят, будто я тебя соблазнить пыталась ради подарков.

Мира вскочила с табурета и ногой топнула. Сама не поняла, откуда в ней сил так много стало, откуда эта ярость обжигающая поднялась. Расплела она косу свою, и без того растрепавшуюся от бега долгого, да ленту в кулаке сжала.

– Вот за ленты эти, – потрясла она кулаком. – Да за платок расписной. Все знают, что отец не баловал меня подарками да гостинцами заморскими, вот и поверили в эти сплетни злые.

Больно Мирославе было, да только злость ее охватила такой силы, что сложно стало себя в руках держать. Подлетела она к печи, бросила ленту в огонь, а он сразу языками красными облизал шелк алый. Вспыхнула лента, заискрила, змеей забилась в огне жадном, а Мира опустилась обессилевшая на табурет и снова ладонями лицо закрыла. Верила Мирослава, надеялась, что дядька одумается, успокоит ее, скажет, что пресечет разговоры злые да слухи гнусные, но не пошевелился Горын, ни слова доброго ей не сказал. Сидел на лавке да на огонь в печи смотрел отрешенно, будто и не касалась его судьба Миры, будто не он ее сломал.

– Молчишь, – прошептала Мирослава, щеки утирая. – Что ж, отец воротится, там и видно все станет.

И тогда промолчал Горын, ни словечка не вымолвил. Понять бы Мирославе, откуда ноги у сплетен этих деревенских растут, да только привыкла она верить людям и видеть в них хорошее, оттого и невдомек ей было, почему Горын себя выгораживал, а племянницу свою топил. Ведь узнай народ в деревне правду, Горына на вилы бы подняли, а так пожалели даже.

Не могла больше Мира находиться с дядькой рядом, не могла на лицо его равнодушное смотреть. Медленно поднялась она из-за стола, душегрею скинула на пол и в комнату свою поплелась, чувствуя себя больной и разбитой. А наутро и правда слегла. Не прошло даром бдение ее на опушке лесной да бег по морозу неотступившему. Жар тело ее ломал, кости гнул да сознание выжигал. Маялась в бреду, людей вокруг себя не замечала. Не понимала, кто тряпицей ее душистой обтирает, рубаху на сухую и чистую меняет, не видела, кто одеялом шерстяным ноги ее кутал. Плакала только по отцу и брату да по жизни своей прошлой. Хоть и выжег жар сознание в теле хрупком да обессиленном, а все равно понимала Мирослава: не будет уже как прежде, не будет по-старому. Все разрушил Горын, потому что слаб духом оказался.

Так и промаялась седмицу^[2] Мирослава в бреду да в огне болезном, а как отступила хворь – ясно стало, что Мира до конца и не оправилась. Под глазами ее тени черные залегли, щеки впали, а рубаха висела на ней, как на палке. Только вот Мирославе все равно сделалось. Словно хворь все силы ее забрала с собой, всю радость и все тепло, коим Мирослава людей щедро одаривала подле себя. А может, то и не хворь вовсе опустошила Миру, а злоба людская да равнодушие дядькино.

Пусто отныне стало на душе у Миры, пропала радость былая. Сидела она все время подле печи с рукоделием, а из терема старалась не выходить без нужды. Все дни считала до Травного, да вот только не ожидала Мирослава, что желанное сбудется раньше, чем деревья в цвет нарядятся. Стоило капели зазвучать звонко, ручейкам по снегу талому побежать быстрее, дверь в тереме отворилась – и на пороге брат Миры появился. Воротился Святослав домой.