Жена Дракона

1

После недели проливных дождей на Петербург хлынуло солнце. Оно жарко горело на куполах Оптиного подворья и масляными бликами растекалось по Неве. С раннего утра над крышами и тротуарами колыхалось душное марево. Воздух прилипал к лицу, как мокрый платок. Вокруг чёрных боков ледокола “Красин” широкая река напоминала мелководье провинциального затона. В зеленоватой глубине призрачно колыхались водоросли, от воды исходил едкий огуречный запах.

Одинокий Рыболов с кирпично-красным лицом бродяги – седой, неопрятный и проспиртованный – хлестко забросил удочку. Несмотря на жару, он был в поношенном пиджаке и плотных брюках неопределённого цвета. Убедившись, что крючок с наживкой ушёл под воду, Рыболов удовлетворённо крякнул и огляделся.

На набережной в этот час не было никого, кроме него и женщины, застывшей возле парапета в странной позе – спина согнута, голова ушла в плечи. Издали она казалась сломанной пополам.

Рыболов никогда не приставал к людям с разговорами. Даже крепко выпив, он не лез к собутыльнику в рюмочной, а терпеливо ждал, чтобы тот обратился к нему первым. Но что-то в облике этой женщины настораживало и пугало, и, прокашлявшись, он негромко окликнул:

– Сударыня…

Она даже не шелохнулась. Рыболов терпеть не мог обращений «девушка» или «женщина». Они казались ему почти оскорбительными. Слово «товарищ» по отношению звучало как-то старорежимно, «госпожа» – выспренно, а к «даме» просто обязан прилагаться южный провинциальный говорок. Оставалось одно.

– Гражданка…

С этим словом женщина себя ассоциировала. Просевшие плечи дрогнули, расправляясь, как крылья, растрёпанная голова нехотя повернулась к нему. Она оказалась моложе, чем могло показаться со спины, но на простоватом лице застыло выражение такого отчаяния и муки, что вопрос костью застрял в горле Рыболова. Женщина мазнула затравленным взглядом по его лицу и быстро пошла прочь.

Дракон

Море отливало бутылочной зеленью. По неспокойной поверхности воды носились грязно-белые барашки вперемешку с водорослями, песком и щепой. Утёс упирался в низкое клокочущее небо, как ревматический старушечий палец. От пейзажа веяло скучным загробным покоем. Ни одна яркая деталь, казалось, не нарушала его суровой монотонности. И только на вершине утёса трепыхалось что-то сочное и чужеродное, словно лоскут ткани, которым древний бог-зиждитель утёр лоб, закончив сотворение неуютного жестокого мира.

На вершине утеса лежала девушка. Штормовым утром в день совершеннолетия краснолицые дородные бабы приволокли её сюда, на вершину и бросили среди камней и болезненного голубоватого мха. После ловко стреножили, как жеребёнка, расправили узорчатое платье, загоготали и заплакали вразнобой, а потом оставили. Нет, не умирать. Хуже.

Холода и жесткости скальных рёбер, как и хлёстких ударов ветра, и медных соленых брызг на лице, она почти не чувствовала. Разум, оглушенный крепкой можжевеловой настойкой и леденящим страхом, был мутнее морской воды в разгар шторма. Она ждала своей участи, потому что верить разучилась давно, а надеяться – в ту самую минуту, когда Совет выбрал очередной невестой старшую дочь слепой и выжившей из ума старухи. Когда её, обезумевшую от ужаса, волокли из избы, а в роскошное венчальное платье одновременно вцепились три пары худеньких ручонок.

Всё случилось внезапно. Чёрные крылья, выпроставшись из облаков, взметнули песок и брызги. Когтистые лапы ухватили крепко, почти больно. От ужаса она зажмурилась и почувствовала, как отрывается от холодной скалы и ныряет в терпкий морской воздух. Крылья хлопнули над головой, как влажная простыня на ветру. В эту самую минуту отчаянная надежда ударила, заставив содрогнуться: а что, если он пощадит?

Лучше бы её не было, этой надежды.

2

Когда-то Катя Мышкина любила суровую уральскую зиму. Снег крахмалисто пел под валенками и полозьями санок, гроздья рябины стыли во льду, как в хрустальных бокалах. Отражаясь от наста, зимнее солнце слепило до слёз.

Папа бежал впереди на лыжах – молодой, весёлый и ловкий. Когда он стаскивал лыжную шапочку, в иссиня-чёрных волосах блестели снежинки, а не седина. Мама улыбалась и махала им красной узорчатой варежкой…

Здесь всё было по-другому. Влажный морской воздух делал мороз нестерпимым. Выйдя зимним утром во двор, она судорожно хватала ртом воздух, как рыба на песке. Крыши щетинились мелкими сосульками, острыми, как акульи зубы. Узкие прямые улицы, нарисованные по линейке императора, тонули в грязных сугробах. Метель неслась по тротуару, как коварное морское течение, вливалась в подворотни и крутилась там в ведьминой пляске. Вдоль домов протаптывали узкие тропинки, но с крыш со скрежетом и свистом срывались куски льда, норовя проломить голову зазевавшемуся прохожему. Остров, казалось, застрял в далёкой и страшной блокадной зиме.

Про блокаду Катя узнала от папиной сестры тёти Зои. Мысленно возвращаясь в прошлое, она говорила медленно и тихо, словно давая собеседнику время оборвать страшный рассказ на полуслове. Её голос в такие минуты звучал влажно и глухо. Она была старше отца на двенадцать лет, но выглядела, как его мать. В сущности она и была ею – после смерти родителей Зоя стала для него всем. Отец чувствовал себя виноватым перед одинокой сестрой: он женился и остался на Урале, покуда не старая ещё Зоя доживала свой печальный век в квартире на Васильевском острове.

Катину бабушку по отцу звали Хельга Байер. Её родители происходили из поволжских немцев, но вскоре после революции перебрались в Петроград. Мать Хельги, практичная и мудрая женщина, ещё до начала репрессий «подправила» документы. Благодаря её стараниям они сделались Баевыми, но в конце тридцатых по доносу родители оказались в Казахстане, а она – теперь уже Ольга Свиридова, жена светила военной медицины – осталась в Ленинграде.

Возможно, «карающая длань пролетарского государства» прихлопнула бы и Ольгу, не оставив мокрого места, но началась война. То, что могло окончательно погубить этническую немку, внезапно спасло её: Свиридовы ушли на фронт. Маленькую Зою оставили в семье близких друзей семьи Абросимовых. Катина тётушка никогда не осуждала мать за это: урожденной Хельге Байер, по её собственным словам, было мучительно стыдно за народ, присягнувший тьме нацистского режима…

Когда сомкнулось кольцо блокады, Свиридовы перестали получать письма из Ленинграда. В пекле войны Свиридов тщетно пытался разузнать что-то о своей дочери, но даже связи ему не помогали. Весной 1942 года в госпиталь к Ольге попал их ленинградский знакомый. Из письма его жены они узнали, что Абросимов ушёл в ополчение и был убит, а его жена и дети, по слухам, погибли при эвакуации. На глазах у нескольких раненых и санитарки Ольга молча, не меняясь в лице, поднесла ко рту запястье и вцепилась в него зубами. Хлынула кровь. “Я сделала это, чтобы не закричать”, – объяснила она подоспевшему мужу и полковому комиссару.

Правда была в том, что Абросимовы действительно погибли – все. Но Зоя была не Абросимовой, а Свиридовой. Их эшелон разбомбили совсем недалеко от Ленинграда, возле станции Скачково. “Это наши, Зоенька”, – успела прошептать тётя Нина Абросимова, а в следующее мгновение на них обрушился ад. Зою подбросило, скрутило, вдавило в стену теплушки – и она потеряла сознание.

…Им запрещали смотреть, но они всё равно ходили. Деревенские всегда рано привыкают к смерти, а тут ещё война. Они видели тела без ног и ноги без тел. Над головой с клёкотом кружило вороньё. Золотушный Генка остановился возле груды тряпья, из которого торчали в беспорядке посиневшие руки и ноги, и вдруг увидел чудо – куклу, у которой голова была, как у настоящей девочки – блестящая и круглая. Эта кукла настолько не походила на засаленных тряпичных растрёпок, которыми играли его сёстры, что он, не испугавшись мертвецов, потянул куклу на себя. Из груды тел раздался тоненький детский плач. Куклу она так и не отпустила…

Ольга Свиридова узнала о том, что дочь выжила, лишь через год. Как ей дался этот год, не знал никто. Однажды тётя Зоя показала Кате фотографии матери до и после войны. С порыжевших карточек смотрели две совершенно разные женщины.

С острова Рюген, где война для Зоиных родителей закончилась, Ольга вернулась беременной. Катин отец появился на свет 1 января 1946 – в первый день первого мирного года.

С первой же встречи с матерью десятилетняя Зоя поняла, что та ей не особенно рада. Десять лет спустя, умирая, отец признался, что Ольга сомневалась в том, что Зоя – её дочь. “Что-то сломалось в ней”, – тяжело произнёс он, задыхаясь. Рак съедал его лёгкие.

Но тогда, в 46-ом, он был счастлив и полон сил. Все они – мама, папа и Зоя – только и знали, что пестовать новорождённого. Холодность матери и отстранённость отца больно ранили Зою, но никакой злобы на брата в душе не появилось. Она вставала к нему ночами, кормила его, выдумывала игры… Ольга следила за этим с холодной ревностью и искала поводы отругать и обидеть дочь. Свиридов предпочитал не вмешиваться, только на его столе всё чаще появлялся графин с водкой.

Зое едва исполнилось двадцать, когда отцу поставили страшный диагноз. Он медленно угасал. Единственное, что утешало, было временное отсутствие боли – в лёгких нет нервных окончаний. Но отец был медиком и знал, что боль явится за ним, когда рак расползётся по всему телу.

Ольга почти не заходила к нему в комнату, словно боясь заразиться. Возле кровати сидела Зоя: читала вслух книги и журналы, гладила высохшие тёмные руки. Он смотрел с благодарностью. Однажды, вернувшись с занятий в институте, Зоя услышала из спальни отца громкий визгливый голос матери. “У тебя есть наградной пистолет, – кричала она. – Неужели нет смелости?” С этими словами Ольга вылетела из комнаты и столкнулась в коридоре с Зоей. Она ничего не сказала, только хлестнула взглядом, но Зоя успела заметить, что глаза матери полны слёз.

Через неделю Зоя обнаружила мать в постели мёртвой. Вокруг, как осколки разорвавшейся гранаты, были разбросаны пустые аптечные пузырьки. Ольга отравилась. На столе лежала записка, написанная маминым аккуратным почерком, который не испортила даже учёба в медицинском: “Только не говори папе”. Отец прожил ещё две недели. Он почти все время пребывал в плену теней, опутанный болью и лекарствами, и Зоя соврала ему, что мама уехала в санаторий.

В двадцать лет на руках у молодой девушки, ещё девчонки, оказался десятилетний брат, которого хотели забрать в детский дом, но Зое через влиятельных отцовских друзей удалось добиться справедливости. Алёшу оставили ей.

Она не только вырастила брата, но и стала прекрасным врачом. Молодые коллеги ходили к ней за советами до последнего дня, и она никогда никому не отказывала. Зою, казалось, обожали все… кроме Катиной мамы.

Мама, разумеется, ничего не говорила вслух, но каждая поездка отца из П. в Петербург оборачивалась скандалом. Повзрослев, Катя поняла, что мама ревновала мужа к золовке. Однажды она крикнула ему, стоящему на пороге: “Иногда мне кажется, что ты не вернёшься!” Мама в принципе не терпела сильных женщин в своём окружении. Она привыкла быть первой всегда и во всём, притягивать взгляды и концентрировать внимание, а тут оказывается, что веснушчатая полная “врачиха из Ленинграда” тоже умеет владеть аудиторией и служить объектом восхищения. Это не мешало маме говорить Кате с каким-то благоговением: “Представляешь, она вырастила папу, как сына. А было ей всего двадцать! Нет, ты можешь себе представить?” Она была совершенно искренна в это мгновение, но через минуту, выйдя за дверь, кричала отцу: “Опять Катьку к Зойке потащишь?” Отец отвечал угрюмо: “Ты же не хочешь видеть её здесь? Да и ей будет некомфортно!” “Конечно, куда уж нам! Тут у нас провинция!”

Катя в ужасе зажимала уши, чтобы не слышать ссоры. Сердце разрывалось на две половины.

3

Теперь в квартире тёти Зои жила Катя. Это был их дом – её и Танюшкин. По утрам, с трудом выпутываясь из липких кошмаров ночи, она первым делом цеплялась взглядом за трещину в потолке. Эта трещина служила спасательным кругом. Открыв глаза, Катя видела её и понимала, что она дома, в своей неприступной крепости. Разумеется, однажды Дракон найдёт их, но не сегодня, не сейчас. И когда это случится, она будет стоять обеими ногами на земле, на своей территории, а не в драконьем гнезде.

Катя подождала, пока дыхание выровняется, и её перестанет колотить. Футболка намокла от пота, хотя за ночь комната выстыла. К счастью, свои кошмары она никогда не запоминала, но послевкусие тоски и безысходности всякий раз стреноживало её на несколько часов. Катя перевела взгляд с бурой трещины на радужные капельки хрустальной люстры. Солнечный свет заливал комнату, и они переливались в рассветных лучах. Эта люстра стала её первым приобретением для собственного дома. В магазине, подвешенная на проволочных сотах, она казалась произведением искусства, но дома на фоне сероватого потолка растеряла весь свой лоск.

Дракон всегда говорил, что у Кати нет рационального мышления, что она транжира и неумеха. Иногда, конечно, она давала ему повод так думать, но чаще всего он говорил неправду.

Впервые он соврал в тот злосчастный день, когда они познакомились. “Вы прекрасно выглядите”, – сказал он, уставившись прямо на Катину нижнюю губу, распухшую от простуды и неумело замазанную лиловой помадой. Этот цвет ей совершенно не шёл, лицо выглядело вульгарным и болезненно-бледным. К тому же, в дешёвой парикмахерской Катину голову излишне щедро полили лаком, и волосы на жаре сбились в грязные колтуны. Она выглядела отвратительно, и сама об этом знала.

Зачем она вообще согласилась пойти на эту свадьбу? Лена, которая выходила замуж, не была ей даже подругой, просто когда-то они сидели вместе на парах и хлебали жидкий суп в университетской столовке. Потом их пути разошлись, и вот Лена вдруг решила напомнить о себе приглашением на свадьбу.

Отказаться Катя не смогла, хоть и жила в ту пору особенно скромно: перебивалась репетиторством, платила за съёмную однушку в Крылатском, и едва сводила концы с концами. Почти весь недельный заработок тогда пришлось истратить на свадебный подарок – набор пузатых бокалов из цветного стекла. После развода с первым мужем Катя сильно поправилась, и светло-розовое платье из дешёвой ткани, купленное ради этого случая в Лужниках, делало её похожей на свинью. За день до свадьбы она умудрилась простудиться – выпила бутылку холодной газировки на жаре. Обливаясь потом в синтетическом платье и с трудом передвигая ноги, она волочила за собой громоздкую коробку с бокалами в мятом бумажном пакете. Так, оглушенная болезненным жаром и горстями таблеток, Катя попалась на глаза Дракону.

Всё получилось до невозможности глупо: она никак не могла найти ресторан, где должно было состояться торжество. После регистрации в душном и аляповатом зале Нагатинского ЗАГСа гости расселись по своим машинам и покатили за молодожёнами в Парк Горького, и только Катя, у которой оставалось полторы тысячи рублей до получки, потащилась на другой конец Москвы на метро. День был жаркий, каблуки вязли в асфальте, она едва не теряла сознание: перед глазами плыли чёрные и оранжевые круги. Всерьёз подумывая бросить коробку с бокалами в мусорный контейнер, разорвать ворот платья и вызвать на последние деньги такси, чтобы, наконец, оказаться на диване с чашкой чая, она кружила по незнакомым дворам в поисках нужного адреса.

До начала банкета оставалось пять минут, когда Катя остановилась возле гаражей под липами и разревелась. Она никогда прежде не чувствовала себя такой несчастной и беспомощной. Знать бы тогда, сколько раз ей придётся испытать это чувство в последующие шесть лет…

– Я могу помочь? – спросил он вкрадчиво, появившись буквально из ниоткуда.

Он редко повышал голос. “Отец учил меня, что люди усваивают только то, что говорится спокойно и тихо, Катюша, – объяснял он, улыбаясь и медленно приближая своё лицо к Катиному. – Никогда не кричи. Учись добавлять словам веса, и ты сможешь легко добиваться своего”. Он говорил, и капли холодного пота ползли по спине. Говорил, и она сжимала зубы, чтобы не закричать. Её колотило, как в лихорадке, а он был спокоен и улыбался.

Но в ту минуту, когда Катя стояла в тени деревьев, размазывая по лицу слёзы пополам с дешёвой тушью, казалось, что ангел сошёл с небес, чтобы спасти несчастную дурочку из безвыходной ситуации. У ангела были очень тёмные, почти чёрные, глаза, высокий лоб мыслителя и длинные пальцы музыканта.

– Что-то произошло?

– Я… не могу… найти… банкетный зал… – всхлипнула Катя.

– Стоит ли так убиваться?

Улыбка. Дракон очаровал Катю тем, что совершенно не был похож на её бывшего мужа, маменькиного сынка и разиню, который не мог самостоятельно решить пустяковой проблемы вроде оторвавшейся пуговицы. Дракон просто взял её за руку и повёл, как будто ему было заранее известно, какой именно адрес ей нужен. Он был уверен, и его уверенность передалась Кате. Слёзы высохли, и она украдкой пыталась привести в порядок лицо.

– Вы москвичка?

Катя неопределённо мотнула головой – не любила признаваться в том, что приехала с Урала.

– И как вам Москва?

Что-то насторожило Катю в его тоне – всего на одну секунду. Что-то ненормальное было в том, как он читал её, угадывал мысли, движения, даже в том, как он мгновенно подстроился к темпу ходьбы.

– Вы замужем? Где учились? Кем работаете?

Он бросал вопросы, как тяжёлые арабские мячики, не давая возможности прийти в себя и собраться с мыслями. Катя ни на секунду не задумалась о том, что он – совершенно незнакомый мужчина – по-хозяйски держал её за запястье.

– 

Вам сюда, – Дракон подвёл Катю к двухэтажному зданию с большими витринами голубого стекла, распахнул перед ней тяжёлую дверь, но руку так и не отпустил.

Катя стояла столбом, соображая, как поскорее и повежливее распрощаться с этим типом.

– Я бы хотел поводить вас по Москве.

У него была странная манера говорить – заунывная, убаюкивающая, как у известного кинорежиссёра. За несколько минут, пока он тащил Катю по дворам к ресторану, она успела проникнуться к нему некоторой симпатией, но оставлять номер телефона не хотела. Она ощутила холодок в затылке, как в детстве, когда незнакомый дядька обещал показать им котят в подвале соседней пятиэтажки.

“Доверяй первому впечатлению”, – говорила Катина мама. Катя была рационалистом и не верила в интуицию, хотя иногда случались престранные вещи. Мама брала стакан, а она уже знала, что он выскользнет из ее руки и разобьётся. Троюродного брата Вовку с песнями и плясками провожали в армию, а Катя плакала навзрыд, забившись в угол, потому что была уверена – он не вернётся. Так и случилось: ночью обрушилась стена казармы, и Вовке размозжило череп. И после всего этого Катя все ещё считала глупостью доверять чутью. О, как она ошибалась!

– Вы прекрасно выглядите. Оставьте мне номер телефона, – попросил Дракон уже без экивоков, по-прежнему не отпуская её руки.

Кругом были люди, в толпе мелькала серая форменная куртка полицейского, наверное, подними Катя шум, Дракон поспешил бы ретироваться. Но она впала в ступор. Ведь, в конце концов, он не делал ничего плохого.