И наконец, Тартюф изображает себя благочестивым последователем господствующей церкви, в то время как шарлатаны екатеринских комедий исповедуют учения, не имеющие отношения к православию, – в двух случаях это просто чужаки^[47]. Характерно, что если главными гонителями мольеровской комедии выступили клерикальные круги, то высшее православное духовенство восприняло высочайшую комедиографию с полным энтузиазмом. Как рассказала императрица Гримму, одно из представлений «Шамана сибирского» посетил полный состав Синода, члены которого «смеялись как сумасшедшие и хлопали изо всех сил» (СИРИО XXIII: 374).

Заставив митрополитов и архиепископов, в том числе, вероятно, архиепископа Платона, подозревавшегося в симпатиях масонам и давшего сочувственный отзыв о Новикове (см.: Лихоткин 1972), хохотать и аплодировать на театральном спектакле, императрица продемонстрировала свое единство с церковью, становившейся тем самым одной из опор инициированной ею кампании. Реакция московских зрителей и членов Святейшего синода на высочайшие комедии должна была показать, как возможные полицейские меры против круга розенкрейцеров будут встречены публикой и высшими церковными иерархами.

Главного героя «Обманщика» зовут Калифалкжерстон. Он варит в котлах бриллианты, врученные ему доверчивым Самблиным, а потом пытается их украсть. На сцене он разговаривает с духами и уверяет, что был лично знаком с Александром Македонским. Как известно, прототипом этого персонажа был знаменитый авантюрист граф Калиостро, посетивший Россию в 1779 году. Не исключено, что странное имя обманщика отсылает одновременно к Калиостро и к его учителю и сопернику графу Сен-Жермену, также увлекавшемуся духовидением, алхимическими опытами с драгоценными камнями и распространявшему слухи, что ему несколько тысяч лет. По свидетельству Храповицкого, Екатерина «поздравляла себя», что никогда не верила шарлатанам, «разумея Сен-Жермена и Калиостро» (Храповицкий 1901: 5).

Императрица вспомнила о Калиостро, поскольку через пять лет после отъезда из России он вновь всплыл на международной сцене как участник еще одного грандиозного скандала – в начале 1785 года граф, вместе со своим покровителем кардиналом Роганом, был арестован по обвинению в присвоении бриллиантов французской королевы.

Екатерина внимательно следила за парижскими происшествиями. С самого начала она не верила в виновность Рогана. «Но если он просто одурачен? Разве у вас это считается преступлением? Как увеличилось бы число преступников, если бы к ним начали относить и жертв мошенников», – писала она в Париж Гримму (СИРИО XXIII: 366). Императрица сразу же отвела кардиналу роль обманутого, а Калиостро – обманщика^[48]. Однако если обведенный вокруг пальца кардинал заслуживал, по ее мнению, только презрительной насмешки, то его протеже вызывал у нее настоящую ярость.

Это негодяй и мошенник, которого следовало бы повесить: это остановило бы новейшее помешательство, побуждающее принимать на веру оккультные науки, которое так сильно распространилось в Германии и Швеции и начинает прививаться у нас, но здесь мы наведем порядок, –

писала она Гримму в марте 1786 года, когда в Москве завершалось первое следствие, связанное с деятельностью розенкрейцерского кружка (Там же, 375). Сила высочайшего гнева, звучащего в этих словах, была связана еще и с иллюминатским скандалом^[49]. Екатерина не была готова проводить различия между разными ветвями масонского движения – в ее глазах берлинские и московские мистики, баварские иллюминаты и парижский шарлатан составляли единое целое.

Как писала сама Екатерина Циммерману, «в первой комедии она изобразила Калиостро, <…> а во второй – одураченных им (ses dupes)» (Zimmerman 1906: 19–20). В Петербурге Калиостро жил в доме И. П. Елагина и демонстрировал там свои алхимические и медицинские опыты (см.: Зотов 1875: 64–67). Среди их участников был, вероятно, и барон А. С. Строганов, про склонность которого варить «из камней золото» написал Державин в «Оде на счастье» (Державин 1864–1866 I: 245; cр.: Тихонравов 1898: 214–215). Однако петербургские вельможи, ставшие жертвами его надувательства, не были розенкрейцерами, да и самого ордена в пору его визита в Россию еще не существовало. Тем не менее Екатерина сочла нужным объединить заезжего авантюриста и московских мистиков в едином сатирическом цикле.

В приведенном письме Гримму императрица писала, что оккультные науки только начинают входить в моду в России, хотя, несомненно, знала, что масонство было распространено в ее империи уже как минимум четверть века. В этот момент ее беспокоили именно розенкрейцеры, или, как она их тогда называла, «мартинисты». В «Обольщенном» осмеяна филантропическая деятельность Дружеского ученого общества, его попытки создавать благотворительные школы и больницы, характерный мистический язык членов этого круга, их требования самоуглубления и отрешенности от мира. Комедия содержала и прямые личные выпады в адрес Новикова и Гамалеи (cм.: Тихонравов 1898: 199–203; см. также: Шруба 2006а: 415–417, 423; Faggionato 2005: 183–192 и др.).

На этот раз в роли отрицательных героев выступают доморощенные шарлатаны, которых зовут Протолк, Бебин, Дядякин и Бармотин – вчетвером они пытаются провести богача Радотова, который собирается выдать за двоих из них замуж дочь и племянницу, предназначив им в приданое ларец со своими деньгами, драгоценностями и векселями. Узнав о местонахождении ларца, мошенники взламывают его и уносят содержимое, забыв на месте преступления долото и молоток Протолка – еще одно прозрачное указание на масонские ложи (см.: Екатерина 1901–1907 I: 332–333). Полиция тут же арестовывает грабителей, и местный градоначальник возвращает Радотову украденное.

Мотивы этой кражи со взломом остаются непроясненными – ценности так или иначе должны были попасть в руки Протолка и его компании. Екатерине, однако, было важно вменить своим персонажам прямую уголовщину – одного злоупотребления доверием оказывается недостаточно.

Комедия выстраивает целую цепочку обманщиков и обманутых, наказание которым определяется положением в этой иерархии. Радотов оказывается своего рода добровольной жертвой наподобие мольеровского Оргона, но к концу комедии у него наконец, как и у его прототипа, открываются глаза, и он отправляется в деревню, «чтобы умолкли рассуждения» (Там же, 336). Четверка шарлатанов также разделяется по степени своей виновности: двух из них еще можно взять на поруки, а двое подлежат суду как безусловные преступники. Как объявляет герой, присланный от градоначальника,

между задержанными мошенниками сделано различие: у Протолка и Бебина найдена в карманах кража, а именно деньги Ваши и векселя; а на Бармотина и Дядякина лишь пало подозрение, по причине тесного и ближнего с ними непрестанного обхождения (Там же, 335).

Если вспомнить, что, по словам императрицы, во второй комедии выведены те, кого одурачил Калиостро, то за взломщиками можно увидеть фигуру главного совратителя, прибывшего из-за границы. В конце пьесы резонер Бритягин сообщает, что ему «приказано составить из Протолка, из Бармотина комедию» и благодарит Провидение, что «мы живем в такое время, где кроткие способы избираются ко исправлению» (Там же, 337).

Так монархиня второй раз возникает в ходе действия – она не только является высшей инстанцией, восстанавливающей порядок, но и инициирует создание комедии, высмеивающей обманщиков, препочитая «кроткие способы» борьбы со злом. Восхищенный Циммерман писал ей, что Просвещение исходит теперь с берегов Невы, поскольку императрица подает пример того, что с глупостью (folie) надо бороться «комедиями, а не указами» и что заключительная реплика Бритягина «заслуживает того, чтобы ее вырезать на мраморе».

В пьесе «Шаман сибирский», завершившей антимасонскую трилогию Екатерины, оппоненты императрицы представлены в образе полуграмотного шамана, сочетающего посвящение в сто сороковую ступень тайного знания с сапожным ремеслом. Примечательно, что главным источником комедии, восхитившей членов Синода, была, по признанию автора, статья «Теософы» из «Энциклопедии», принадлежавшая перу материалиста Дидро. По мнению Екатерины, эта статья объясняла «секрет комедий, масонства и модных сект» (СИРИО XXIII: 374).

Готовясь к работе над пьесой, Екатерина написала на базе статьи Дидро очерк характера и философии своего героя, обратив специальное внимание на предпочтение, которое оказывали мистики внутреннему знанию перед внешним. Как замечает императрица, по мнению шамана, «знания не приходят человеку извне, человек, рождаясь, несет в себе их зародыши» (Екатерина 1901–1907 I: 417). В то же время, если Дидро, резко отрицательно отозвавшись о современных ему теософах, писал о таких мистиках прошлого, как Парацельс, Беме и Вайгель, в почтительном тоне (cм.: Diderot 1994: 486–505), Екатерина стремилась использовать сочинение французского мыслителя для полной дискредитации розенкрейцерского учения.

«Он считает себя вдохновенным, но он безумен», – заметила Екатерина о шамане. Вера в собственную боговдохновенность, по крайней мере, подразумевает искренность, между тем, по словам императрицы, «шаман есть тот же обманщик Калифалкжерстон, Протолк, Бебин, верящие ему обольщены суть» (Екатерина 1901–1907 I: 416–417). Вывезенный из Сибири стосорокастепенный шаман Амбан-Лай изображен, с одной стороны, деревенским дурачком, который лает, мяучит и кукарекает, изображая общение с высшими силами, а с другой – ловким мошенником и вымогателем, умело пользующимся доверчивостью окружающих. Как и во всех комедиях этого цикла, обманщик оказывался еще и преступником.

Впрочем, ничего подобного кражам со взломом, в которых обвиняли его предшественников по сюжетной функции, Амбан-Лай не совершает. Вина его состоит в открытии шаманской школы, имевшей столь шумный успех, что любопытствующие начали стекаться туда со всего города. Как говорит резонер Кромов хозяину дома Бобину, который и привез шамана из Иркутска, «народная толпа, братец, час от часу у тебя на дворе умножается» (Там же, 396). Для тех, кому это прегрешение показалось бы недостаточным, автор упоминает еще о какой-то не принимавшей участие в действии купеческой вдове, у которой Амбан «показывал мертвого мужа и для того живых людей нарядил». Зрители вновь узнавали обо всех этих действиях шамана исключительно из рассказов действующих лиц. Из таких же разъяснений становилось известно, что Амбан-Лай взят под караул (Там же, 396–398)^[50].

Перепуганный Бобин собирался уехать подальше «от школьного заведения», но верные друзья посоветовали ему остаться, поскольку он «ни в чем не виноват и не знал о лжеучении», а решившись уехать, «окажет род опасения» и заставит подозревать себя в соучастии. Комедия, как ей и подобало, завершалась помолвкой дочери Бобина с давно избранным ею женихом (Там же, 399–401).

Нарушенный общественный порядок вновь восстанавливался волей властей предержащих за пределами театрального зала. Всему кружку московских розенкрейцеров было послано недвусмысленное предупреждение.