– Ни хрена себе, – сказал Мишка Коновалов, – на японцев у них пулемётов нет, а как по народу стрелять, так сразу нашлись.

Из дружинников шесть человек ранено, что называется – пронесло. А дальше до самого Перова станций нет и засад не ожидалось.

В Москве восстание практически прекратилось, но царское правительство решило отомстить народу за его стремление к свету, к улучшению своего экономического положения, за свои просчёты в руководстве огромной страны, за позорно проигранную Японии войну, бессилие и нерасторопность.

Отряд лейб-гвардии Семёновского полка вышел на кровавую тропу поголовного террора мстить и истинным виновникам революционного движения, и случайным невинным людям.

Семёновцам было приказано арестованных не иметь и действовать беспощадно.

Они и действовали.

Две бабы с корзинами поднимались в сторону Измайловского зверинца. Семёновцы с перрона станции Сортировочная им крикнули: «Бегите, а то стрелять будем!» Бабы неловко побежали по скользкой тропинке, нелепо размахивая руками, солдаты открыли стрельбу. Одну завалили, другая сумела убежать.

Полковник Риман с семёновцами ходил по домам в районе «Сортировочной», заходил в квартиры и лично расстреливал людей по своему усмотрению.

В одной из квартир двенадцатилетняя девочка пришла со школы, девятнадцатилетний брат читал книгу за столом. Мать их готовила еду. Она была очень религиозна и чтила царственную особу. Стены, кроме икон, украшали портреты царской семьи и самого императора.

В дверь настойчиво постучали. Мать открыла. Риман левой рукой отстранил её, а правой вынул револьвер.

– Дружинник?

Парень удивлённо посмотрел на полковника, не понимая вопроса.

– Мама, посмотри, какие злые глаза, – закричала девочка, – страшные.

– Дружинник? – повторил вопрос Риман.

Парень положил на стол книгу.

– Нет, – сказал спокойно.

– Врёшь!

Полковник приставил ко лбу парня револьвер и нажал на спуск. Парень упал. Мать с криком ужаса кинулась к телу сына. Девочка застыла от ужаса, повернулась к Риману с расширенными от испуга глазами.

– Зачем ты убил моего Ваню? Убей и меня.

Полковник зло сверкнул глазами, убрал револьвер, что-то пробурчал и семёновцы вышли из квартиры.

Мать прекратила кричать, лицо её окаменело. Она встала и плюнула на портрет царя-императора.

За полверсты до станции Перово на запасных путях крестьяне из окрестных деревень грабили составы, застрявшие здесь ещё с всеобщей забастовки в самом начале восстания.

Крестьяне на подводах из дальних деревень добирали последнее и не обратили внимание на подходивший поезд. Семёновцы на ходу с поезда открыли огонь. Мужики бросились к лесу. Солдаты вышли из вагонов, выстроились в шеренгу и открыли беглый огонь.

На путях стоял санитарный поезд с Дальнего Востока. Раненых крестьян унесли туда. В поезд явился Риман и потребовал выдать ему раненых для расстрела. Полковник, начальник санитарного поезда, презрительно посмотрел на него и произнёс:

– Санитарный поезд не для того существует, чтобы выдавать раненых на расстрел. Сие есть убежище для раненых, признанное всеми кодексами законоположений, всеми государствами.

Полковник достал револьвер и поднёс его к носу Римана.

– Чуешь, чем пахнет?

– Порохом.

– Маньчжурией. Пшёл вон, столичная крыса.

Риман решил не связываться с фронтовиками.

Ещё долго между путей стояли понурые крестьянские лошадки, запряжённые в сани. Поле между железнодорожными путями и лесом чернело телами убитых. Говорили, что застрелили человек шестьдесят. Впрочем – кто их считал?

Каратели убивали без какого-либо смысла. Был убит станционный жандармский унтер-офицер Подгорный, помощники начальника станции Перово Орловский и Ларионов заколоты штыками, застрелен путевой сторож Дрожжин. Рабочих Перовских мастерских солдаты убивали по своей прихоти. Братья Молостовы вечером собрались из Перово сходить в соседнее село Карачарово в трактир попить чайку и сыграть в бильярд. У перехода через железнодорожное полотно они и ещё два их приятеля были остановлены солдатами. Их обыскали, ничего не нашли и закололи штыками.

Убитый горем отец братьев Молостовых никак не мог понять за что погубили его сыновей, за что с ними расправились так жестоко.

– Полковник Риман – финн, чухонец, наверное, католик, и солдаты его такие же, – говорил он, – ну, не могут так русские с русскими поступать.

В вечерних сумерках Мишка Коновалов и двое рабочих из боевой дружины Перовских мастерских возвращались домой. У платформы Перово их остановили солдаты, обыскали.

– Почему в форме? – спросили Коновалова.

– Пока вы, лейб-гвардейцы, в Питере баб тискали, мы в Маньчжурии комаров кормили, – хмуро ответил Мишка и пояснил: – Недавно вернулся, ходил в мастерские на работу устраиваться.

– Куда идёте?

– Домой. Мы с Чухлинки.

Мишка показал на пригорок, где светились огни посёлка.

– Бегите домой, – разрешили солдаты, – да живо, без оглядки.

Рабочие растерянно переглянулись.

– Ну! – нетерпеливо выкрикнул солдат.

Рабочие бросились бежать, Мишка за спиной уловил клацанье затворов.

– Бежим зигзагами, – крикнул Коновалов товарищам и сделал огромный прыжок влево.

Раздался залп, товарищи Коновалова упали замертво, а сам Мишка бежал как загнанный зверь, пули свистели вокруг него, одна обожгла левую руку выше локтя, а он, не обращая внимания на рану, скакал из стороны в сторону, падал в снег, вскакивал и бежал, петляя, как заяц. Бежать от Перово до Чухлинки шагов триста, но их надо пробежать, и пробежать по снегу. Слева платформа Чухлинская, чуть правей на взгорке кирпичное одноэтажное здание гимназии, справа от него и за ним дома посёлка.

Коновалов взлетел на пригорок и с разбега перемахнул заборчик палисадника, зарылся в снег, стрельба прекратилась. Заскрипела дверь и старческий голос произнёс:

– Кто здесь?

– Я, баб Мань.

– Мишка, ты что ли? По тебе стреляли?

– По нам, баб Мань, по нам.

– И кто стрелял?

– Сатрапы царя-батюшки.

– Ой, Господи, Миша, что ты говоришь такое?

Коновалов молча встал, отряхнулся, вышел из палисадника и пошёл вниз по проулку домой.

У него дома находились Ухтомский с женой и детьми. Дети – Мишкин годовалый сын, Володя и Тоня Ухтомские спали, взрослые сидели за столом под керосиновой лампой, ждали хозяина.

Михаил скинул полушубок, подошёл к ведру, поднял крышку, зачерпнул кружкой ледяную воду, жадно, большими глотками выпил.

– Абрама Баутина и Серёгу Коршунова убили, – сообщил Коновалов, – я чудом ушёл.

– «Вы жертвою пали в борьбе роковой…», – Ухтомский, горестно качая головой, процитировал строчку известного марша.

Жена Коновалова, Татьяна, засуетилась.

– Ой, Мишенька, ты же ранен.

Взялась перевязывать.

– Пустое, царапина. Уходить вам надо, Алексей Владимирович. Сам указ читал. Приказано найти и обезвредить Ухтомского, Котляренко, Татаринского, Иванова и других. Без жалости.

Александра, жена Ухтомского ойкнула, закрыла рот ладошкой и испуганно посмотрела на мужа. Он взял её руку в свою, погладил.

– Ничего, Сашенька, всё обойдётся.

– Деревнями, в обход езжайте, – продолжал Коновалов, – к железке лучше не приближаться. Там Риман со своими опричниками свирепствует. Каких ужасов про них только не рассказывают. Завтра утром – в Вязовку, оттуда в Кузьминки, в Капотню и так до Пензы. Там у Александры Андреевны родни укроетесь. Так?

– Не так, Михаил. Саша с детьми пусть так и едет, как ты предлагаешь. Саша, до родителей доберётесь, там ждать меня будите.

– А ты сам, Алексей Владимирович? – встревожился Коновалов.

– А мне надо как можно быстрей добраться до Рузаевки. Отсюда напрямую до Рязани, а там на поезде.

– Опасно, Алексей Владимирович.

– Что делать, Миша, партийное задание.

– Тогда вас надо одеть поприличней, что как бы из местных дачников в Рязань едет.

Около двух часов дня, 17 декабря, в Люберцах в трактир у Коломенской дороги зашли солдаты Семёновского полка. Прилично одетый господин в дорогом полушубке и шапке уже отобедал и собрался выходить. Его остановили, обыскали, нашли офицерский револьвер.

– Зачем он вам? – поинтересовался штабс-капитан.

– Разве это запрещено? – спокойно ответил господин. – Для самообороны, времена нынче неспокойные, пошаливают, знаете ли.

– Да-да, вы правы.

– По делам еду в Рязань. Моя дача у платформы Шереметьевская, но поезда нынче не ходят.

– Увы, беспорядки. Но я вынужден вас отправить на станцию, для выяснения личности.

– Разумеется, штабс-капитан.

На станции Люберцы капитан Майер ещё раз осведомился, кто он такой и попросил назвать фамилию.

– Петров.

Капитан стал сверять со списками.

– Петров, Петров, – бормотал он.

Ничего не нашёл, стал перебирать фотографические карточки. Выбрал одну, долго смотрел на Петрова и опять на карточку.

– Увы, вы не Петров, – наконец сказал он, – вы – машинист Ухтомский и вы будете расстреляны.

– Я так и думал, – хладнокровно ответил Ухтомский. – Я знал, что, если попадусь в ваши руки, вы расстреляете меня. Поэтому я так спокойно чувствую себя, что был ежеминутно готов к смерти.

– Позвольте вас спросить: это вы провезли на паровозе свою шайку мимо засады два дня назад на Сортировочной?

– Не шайку, а боевую рабочую дружину. Я. Нам больше грозил взрыв парового котла, чем ваши пулемёты. Сейчас члены рабочей дружины далеко и вам их не достать. Согласитесь, уйди я из трактира на пять минут раньше, и я бы тут перед вами не стоял.

– Вы храбрый человек, господин Ухтомский. Не желаете исповедоваться перед смертью?

– Желаю, капитан.

Ухтомского и четверых рабочих с Люберецкого тормозного завода, приговорённых к расстрелу, отвели в церковь, где они исповедовались и причастились.

В четвёртом часу дня приговорённых повели вдоль платформы вправо, они пересекли пути и вышли на улицу, ведущую к Люберецкому кладбищу.

Ухтомский шёл спокойно, как на прогулке, в кармане полушубка у него нашлись семечки, и он их лузгал всю дорогу.

У кладбища приговорённых попытались поставить лицом к лесу. Рабочие падали на колени, умоляли офицера даровать им жизнь, клялись, что ни в чём не виноваты перед царём-батюшкой.

Ухтомский спокойно смотрел на это и грыз семечки.

– Товарищи, не срамите себя перед смертью, – сказал он, – ни господин капитан, ни царь вас всё равно не помилуют.

Приговорённые поднялись с колен, смирились с своей участью, повесили голову на грудь. Солдаты их поставили лицом к лесу. Ухтомский остался стоять лицом к солдатам.

– Тогда, может быть, повязку? – услужливо предложил офицер.

– Не вижу необходимости, – ответил Ухтомский, – благодарю, капитан.

Солдаты выстроились в шеренгу.

– Повремените, – сказал Ухтомский.

Он снял с себя полушубок, шапку, аккуратно сложил их перед солдатами.

– Что добру пропадать? – сказал он. – Продадите, на помин наших душ.

Ухтомский встал на место, выпрямился, он в чёрном костюме, в белой рубашке при галстуке, семечки в кулаке.

Команда, залп, рабочие упали мёртвыми в снег, Ухтомский остался стоять невредимым, капитан Майер смутился.

– Да, ребята, – сказал Ухтомский, – не хорошо.

Он разжал кулак, с сожалением посмотрел на семечки и, вдруг, рассыпал их веером перед собой.

– Птичкам, – пояснил он, – поклончики за нас поделают перед Господом.

Поднял голову, посмотрел на солдат и спокойно сказал:

– Солдаты, вы давали присягу, и я давал присягу своей партии социалистов-революционеров. Наши присяги разные. Я честно исполнил долг перед своей партией, я не нарушил присягу. Сейчас и вам предстоит обязанность исполнить долг согласно вашей присяги. Капитан, командуйте.

Офицер отдал приказы, раздался залп, Ухтомский упал, но он был жив, в полном сознании, в глазах боль.

Капитан Майер, видя, что он не умер и желая быть милосердным с револьвером в руке приблизился к Ухтомскому, заглянул в глаза.

– Прошу прощения, господин Ухтомский, служба.

И прекратил его мучения выстрелом в голову.

Казнённых похоронили в братской могиле на Люберецком кладбище.

Далеко от Москвы в Европе члены социал-демократической рабочей партии большевиков узнали о разгроме восстания и решили почтить память погибших соответствующим случаю маршем.

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали всё, что могли, за него,
За честь его, жизнь и свободу!
 

В комнату вошёл человек небольшого роста с рыжеватой бородкой и усами по тогдашней моде, лысоватый. Он дослушал похоронный марш до конца.

– Восстание в Москве подавлено? – спросил он.

– К сожалению, – ответили ему.

Человек прошёлся по комнате, остановился, посмотрел на собравшихся умными глазами.

– Этого следовало ожидать, това’ищи, – картавя, сказал он, – поднявшимся массам т’удящихся нужны были действительные лозунги и конк’етные цели. Но их же’тва не нап’асна, това’ищи. Нет. Социалистической ’еволюции ещё п’едстоит све’шиться. И нам надо учесть ошибки этой, пе’вой ’усской ’еволюции. К сожалению, ’абочие д’ужины, воо’ужённые в основном ’евольве’ами, не смогли сп’авиться с ’егулярной а’мией. В ’еволюции побеждает воо’ужённая сила на сто’оне восставших. И нам её п’едстоит создать, това’ищи. Мы назовём её к’асная…

Человек задумался.

– Да! К’асная гва’дия. В п’едстоящей ’еволюции п’олетариат может сыг’ать ’уководящую ’оль лишь будучи сплочён в единую и самостоятельную политическую силу под знаменем социал-демок’атической ’абочей па’тии, ’уководящей не только идейно, но и п’актически его бо’бой.

В 1919 году платформу Подосинки, что перед Люберцами переименовали в Ухтомскую. Это единственный случай, когда большевики что-то переименовали в честь эсера, социалиста-революционера.

12.12.2024 г.