Ленская трагедия

Шёл бесконечный дождь. Мокрая тайга стояла по обе стороны реки Лены. Капли дождя создавали круги на водной глади реки, стучали по доскам шитика, по шалашу на нём. Шитики толкали шестами и гнали вниз по течению реки. Шли от Жигалово к Усть-Куту. Ехала специальная комиссия, девять человек, из Москвы и Санкт-Петербурга под началом сенатора Сергея Сергеевича Манухина. Ехали расследовать Ленские события, произошедшие в начале весны этого 1912 года.

Туда же и одновременно с ней следовала и вторая комиссия. В честности сенатора Манухина никто не сомневался, но российская общественность в лице адвокатуры Москвы и Санкт-Петербурга решала послать собственную комиссию. В неё входили присяжные поверенные Кобяков и Никитин, а председателем назначили молодого, ему тридцать один год, но уже именитого и успешного адвоката по политическим делам Александра Фёдоровича Керенского.

Конец мая, в России тепло, а здесь на Лене прохладно. Керенский простудился, простудился очень сильно, отлёживался в шалаше. И ещё этот дождь, и сырость. Шитик качался на мелких волнах, Керенского укачивало.

Александр Фёдорович твёрдо решил начать политическую карьеру ещё семь лет назад и неуклонно двигался в этом направлении и такое назначение перед осенними выборами в Государственную Думу для него несомненно удача. Но вот простуда. Последствия простуды будут сказываться для него всю его долгую жизнь болезнью почек. Но он ещё не знал этого и ждал, когда они доедут до Усть-Кута, где река станет судоходной и можно будет переселиться в тёплую сухую каюту.

Пароход из Усть-Кута ещё восемь дней шёл по Лене и Витиму до Бодайбо, конечной цели комиссий, где располагалась контора «Ленского золотопромышленного товарищества», в просторечии «Ленское товарищество» или ещё проще – «Лензото». Товариществу принадлежат золотые прииски, на которых и произошли те трагические события, что предстоит расследовать двум комиссиям. Впрочем, товариществу здесь принадлежит всё, вообще всё: пароходы на реке, узкоколейка в тайге, телеграф, продуктовые и промтоварные лавки.

Комиссии расположились на одной улице, в домах, стоящих на против друг друга. Отдохнув с дороги день, 6 июня комиссии во главе с Манихиным и Керенским приступили к расследованию трагедии.

Началось всё на Андреевском прииске. Вот туда комиссия Керенского и направилась.

Комиссия Манухина рылась в бумагах товарищества. Керенского бумаги не интересовали, ему нужны были потрясающие воображение статьи в газетах о произволе администрации «Лензото», о зверствах жандармерии, и чтобы там обязательно упоминалась его, Керенского, фамилия.

На левом берегу реки Бодайбо стояли бараки рабочих или казармы, как их здесь называли, торговые лавки и, даже, так сказать, больница. Это посёлок Андреевского прииска. Забастовка, начатая в марте, сейчас в начале июня ещё продолжается и рабочие находятся дома.

Комиссия во главе с Керенским зашла в одну из казарм, там никого не было, за исключением нескольких женщин, стоявших у железной печки. Печка стояла посередине казармы, до неё тянулся коридор, вдоль стен каморки рабочих, отгороженный горбылём, пол – не струганные доски, весь в щелях. Грязь, вонь, духота, комариный писк.

– Где постояльцы-то? – спросили у женщин.

– Так на улице в балагашках.

– Где?

– Да в шалашах.

– Смотри, Александр Фёдорович, в каких условиях рабочие живут, – сказал Никитин. – Здесь, наверное, холодно зимой.

– Холодно, – согласилась женщина, – так холодно, что бывает волосы к стенке примерзают, зато летом, сами видите, душно. А кто вы такие? Комиссия из Питера?

– Одна из комиссий, – ответил Керенский. – Комиссий две. Разбираемся, что у вас тут произошло и почему.

– Разбирайтесь.

– Спасибо. А спят где?

– Да вот же кровать.

– Какая же это кровать? Доски. Нары только очень широкие.

– Так что ж? Это и есть кровать. Тут все вместе спят: и муж, и жена, и дети. А то ещё и «сынка» подселят.

– Какого ещё «сынка»?

– Да не женатого рабочего. Хозяйка на него готовит, пока он работает.

– И в половом вопросе не даёт пропасть, – решил пошутить Никитин.

– И это тоже, – вполне серьёзно сказала женщина.

– Управляющий так и говорит, – сказала другая женщина, – жизнь здесь развратная. Всех девочек перепортили, ни одной целой нет. Всех лиц женского пола заставляют идти к конторским полы мыть.

– Как это понять? – спросил Керенский и поморщился от боли: поясницу тянуло.

– Да очень просто. Когда полы моешь – как стоишь?

– Вот так, господа, – простодушно показала первая женщина, – полы мыть не обязательно, главное стоять правильно.

– А подол тебе конторские сами задерут, – горько усмехнулась вторая женщина.

– А как же муж? – ошарашено спросил Кобяков.

– А что муж? Муж всё знает. Если я не пойду «полы мыть» или «мыть» буду плохо, то меня вместе с мужем и детьми на улицу выгонят и заработанных денег не дадут. И хорошо если летом. Здесь в сентябре пароходы по реке ходить прекращают. Отсюда не выбраться. По договору найма, если я хочу с детьми жить рядом с мужем, то должна работать. А работу определяет начальство. А «мытьё полов» это как раз работа.

– Жизнь у вас весёлая, – мрачно сказал Кобяков.

– Не соскучишься, – согласились женщины.

На улице жара и комары – сочетание отвратительное. В плотной одежде жарко, а её не снимешь, комары загрызут.

Балагашка – шалаш из досок, вход занавешен плотной тканью. В балагашке хорошо: прохладно и комаров нет, а если залетит, то его убивают без жалости.

Керенский культурно постучал костяшками пальцев по доске.

– Кого там несёт? – послышался недовольный голос.

– Комиссия из Петербурга. Разбираемся, что у вас тут происходит.

– Чего тут происходит? Бардак у нас происходит. Произвол. Что тут разбираться?

– Вот и расскажите.

– Заползайте.

– Нас трое.

– Ну, заползайте трое. В тесноте да не в обиде. Только быстро, комаров не напустите. Сапоги снаружи снимите.

В балагашке настелены одеяла, матрасы, это пол и постель одновременно, стоять нельзя, только сидеть или лежать. В ней муж, жена и трое детей и влезли ещё трое мужчин.

– Разрешите представиться: адвокат по политическим делам Керенский Александр Фёдорович. А это присяжные поверенные Кобяков и Никитин.

Боль в пояснице прекратилась, Керенский повеселел.

– Керенский? – сказал мужик, ему было чуть меньше сорока лет. – Это какого Керенского? Уж не Фёдора ли Михайловича сынок?

– Его, его, – улыбнулся Керенский, – а откуда знаете?

– Ну, как же? Я тоже симбирский. Дядю вашего знал, Александра Михайловича, он в церкви нашей служил. А вас и вашего батюшку я не помню, слышать – слышал.

– Отца в Ташкент перевели.

– Вон оно как.

– Приятно слышать и я рад, что я ваш земляк, – несколько грубовато сказал Керенский, – но я здесь не за этим. Как вас величать, для начала?

На гладко выбритом лице Керенского изобразилась заинтересованная внимательность. Всё-таки он хотел стать артистом, оперным певцом. Увлечение театром не пропало даром, актёрские навыки пригождаются в адвокатской работе будущего политического деятеля.

– Яшка Бычков. Эээ. Яков Кондратьевич. А это жена моя Стешка, эээ, Степанида Ивановна.

– И так, Яков Кондратьевич, можете ли вы мне поведать, что у вас тут произошло весной?

– А чё ж не поведать? Могу. С меня всё и началось.

– С вас? – удивился Керенский.

– Да, с меня.

– Пьяный он тогда был, – подала голос Стеша, – пьяней вина.

– Да нет, – махнул рукой Яков, – врёт, в норме я был. Выпил как всегда, ну может, чуть больше. Четушку и пару шкаликов (430г). Обычно я четушку пью (310 г), а тут ещё шкаликами усугубил. А как ты хочешь, господин хороший? А ты постой двенадцать часов по колено в ледяной воде. Всё обледенело, всё. Вся одёжа. А идти сколько от шахты до казармы? Тут не выпьешь для сугрева – не дойдёшь. А морозяка в тот день был страшный. Может, выпил чуть больше, не буду спорить, а может, спиртовоз (продавец спиртного) «хлебное вино» (водка) плохо разбавил себе в убыток. Год-то ноне хреновый, високосный, вот аккурат это и было 29 февраля.

– Нет, – возразила Стеша, – раньше.

– Может и так, – не стал спорить Яков.

– Я тогда взяла в лавке восемь фунтов (3,28 кг) мяса и стали мы с бабами суп мужикам варить. Если мужиков мясом не кормить они работать не будут. Работа у них тяжёлая, Яша правду говорит.

Яшка ещё с порога почувствовал тошнотворный запах варёной тухлятины и какой-то ещё еле уловимый, который сходу он распознать не смог. Яшка подошёл к печке. Женщины стояли у печи и мешали ложками варево в кастрюлях. Над печью натянуты верёвки, на них сушилась одежда и чёрные жирные капли падали на чугунную плиту печи.

– Это что? Это что, бабы? Из какой дряни вы готовите?

– Суп. Что в лавке дали, из того и варим, – недовольно с вызовом ответила Степанида.

– Да это же конина!

Яшка вспомнил второй запах – запах конского пота.

– Тухлятиной меня кормить! – взревел Яков.

Он со всей дури врезал Стеши в ухо. Стеша упала, заверещала, задёргала ногами, держась за ухо. Тут подлетел их «сынок» Васька Кочетов, парень двадцати пяти лет.

– Ты что дерёшься, сволочь! – крикнул он и ударил Яшку в бороду.

Яков упал, но тут же вскочил.

– Ты! Меня! Бить! – закричал он, но ударить сильного парня не решился.

Он метался, не зная, что бы такое сотворить и додумался сгрести все кастрюльки с печки на пол. Содержание кастрюль вылилось на пол, запах усилился.

– Ты что делаешь, Яшка, – заголосили бабы.

На шум стали выглядывать из своих каморок рабочие.

– Что высунулись? – кричал Яшка. – Тухлую конину жрать будите? Да ещё нахваливать! На падаль перешли. Опарышами не подавитесь!

– Степанида, зачем же вы его брали, если оно тухлое? – спросил Керенский.

– Да как узнать? Оно же замороженное.

– Зачем так много взяли?

– На весь талон. Возьмёшь меньше – талон пропадёт.

– Нам зарплату дают талонами, – пояснил Яков. – Часть зарплаты вообще не дают, её отдадут при окончании контракта, а остальное по талонам компании. А талоны крупные, а надо весь талон отоварить, надо тебе или не надо, а бери, иначе талон пропадёт.

– Компании это выгодно, – сказал Кобяков, – вроде как заплатили, а вроде как и нет. Хитро.

– Приходиться объединяться, – продолжила Степанида, – сегодня я возьму продуктов в лавке на всех, завтра – другая. И так по очереди.

– А ещё лук и капусту надо есть, – сказал Яков, – а то цинга будет. А в лавке это не всегда бывает, а на рынок не всегда пускают, сволочи, приходиться как-то исхитряться, чтобы туда попасть. А иначе – худо. Вон татарин, у нас работал, умер в феврале от цинги. Конторским-то талоны получше отоваривают и капусту дают.

– А конина откуда? – спросил Никитин.

– Говядину якуты привозят, – пояснил Яков, – видать у них в пути лошадь сдохла, вот они её под видом коровы и продали. Наверняка в сговоре с кухонным старостой. Он нам продукты выдаёт, ну и себя, надо думать, не обижает. А как уж она протухла – кто её знает?

Из каморок к печи стали подходить рабочие.

– Да, запашок ещё тот, – сказал Игнат Матвеев.

Игнату сорок лет, его сослали в эти края за революционную деятельность, он социалист-революционер.

– Бабы тут причём? – кипятился Кочетов. – Они готовят из того, что им всучили.

– Это так, конечно, – согласился Игнат.

– А что ты так за них заступаешься, Васька? – взъерепенился Яков. – Спишь с ними пока нас нет?

– Дурак ты, Яков, – уже спокойно возразил Кочетов. – Я с вами на одном прииски работаю. А тебе три рубля в месяц плачу, за то, что твоя баба мне готовит и стирает на меня. Она готовит, а ты её бить – не справедливо.

– Сейчас не об этом, Вася, – сказал Игнат. – Что делать будем, мужики.

– Жаловаться. Что ещё? Голодные же будем. И талон у нас пропал.

– Как жаловаться, Иван? – сказал Яков. – Мы ж поди работаем. Администрация на Феодосиевском. Не ближний свет. Ехать надо.

– Тогда забастовка, – твёрдо сказал Игнат. – Завтра, 29 февраля на работу не выходим, едем в Феодосиевский. Все согласны?

– Забастовать, оно конечно можно, Игнат. А семьи кормить чем? А как не заплатят за дни забастовки?

– День не заплатят – ничего страшного, переживём, – сказал Игнат. – Передохнуть, тоже не плохо. Зато мы выдвинем свои требования. У нас ничего нет, товарищи, мы можем продать только свои руки, только свой труд. А его покупают за копейки. Мы работаем в сырости и холоде.

– Да что в сырости – в воде по колено, а то и выше.

– Скоро всё себе отморозишь и баба не нужна будет.

– И ты бабе тоже.

– Вот! Вот! – продолжил Игнат. – Здоровье гробим, золото добываем, а платят копейки за такую работу. Да ещё обмануть норовят. Зарплату талонами дают, а отоваривают тухлятиной. Сколько терпеть будем, товарищи? По одиночке, мы капиталистов не одолеем. Вместе мы сила!

– Правильно говоришь, Игнат, – ответили ему, – уж надоело всё, мочи нет.

– Жилы из нас тянут.

– Тогда требование надо составить и начальству предъявить.

– И что бы талон это по новой отоварили и не тухлой кониной.

– Это правильно, Яков.

Утром к зданию управления в Федосиевском пришли все рабочие Андреевского прииска. Требования у них были более чем скромные: во-первых, отоварить злополучный талон Бычкова и впредь выдавать только доброкачественное мясо и, во-вторых, уволить кухонного старосту, который это мясо выдал.

– Все требования подаются в письменном виде, – равнодушно сказал помощник главноуправляющего приисками инженер Теппан, – и рабочие прииском не имеют право требовать увольнения кого-либо из служащих компании, это право администрации. А продукты на прииски выдаются качественные и только качественные и других быть не может.

– Нет, – возразил Игнат Матвеев, – это конина и причём тухлая конина. Вот протокол урядника полиции господина Манькова, что бы вы не сомневались, господин управляющий. Мы прежде чем к вам идти, в полицию зашли.

– Откуда вы знаете, что это конина? И, может быть, вы сами мясо протушили.

– Так было б лето, а то зима, господин управляющий. Где мы его протушим? Вы думаете, что в казармах жарко?

– И всё равно, все требования к компании подаются в письменном виде. Идите работайте, бумагу завтра принесёте. Разберём.