В другой день София видит его в супермаркете: он берет упаковку из шести пакетов цельного молока, кладет в тележку, с удивлением смотрит на нее, вытаскивает из тележки, ставит на место и берет один пакет молока, обогащенного рыбьим жиром. Ага, так значит, у него еще и холестерин повышен, у бедняги, – думает София, и ее захлестывает странная волна нежности к незнакомцу.

– Ты же не думаешь с ним связаться? – спрашивает Марита, изобразив гримасу ужаса, которая, впрочем, тут же сходит с ее лица. – А вообще, если так подумать, почему бы и нет…

– Да нет, – отвечает София, – не думаю.

Она об этом не думает, и все же безутешный мужчина по ту сторону стены странным образом составляет ей компанию – даже когда перестает плакать и из его квартиры начинают доноситься более мирные звуки бессонницы: щелканье выключателя, скрип матрасных пружин, шлепанье ног между спальней и туалетом. Звуки эти убаюкивают ее каждую ночь, будто колыбельная.

Она так и не отваживается с ним заговорить и не знает даже, как его зовут. Первого сентября, ослепительным днем, какими бывают лишь последние дни отпуска, они сталкиваются на лестнице. София спускается с чемоданом, сосед поднимается, держа в руках вывеску с крупной надписью «ПРОДАЕТСЯ» и мадридским телефонным номером. Лестница узкая, им не разойтись. Он с улыбкой пропускает Софию, та улыбается в ответ и шагает дальше, не сказав ни слова.

– Смотри-ка, Софи, – прежде чем завести машину, Марита показывает на дом. – Он уже повесил объявление. Хочешь, запишем номер?

– Не глупи, поехали уже.

Еще на лестнице София Сальгадо краем глаза подметила название компании, которая продает квартиру.

У нее и в мыслях нет звонить в агентство недвижимости «Призма», и все же, сама не понимая почему, она возвращается в Мадрид в куда лучшем настроении, чем уезжала.

Карлос открывает дверь своим ключом и тут же понимает: творится что-то странное.

– Ба?

С начала учебы в университете он почти каждый день приходил обедать в этот спокойный старый дом – третий этаж, деревянные полы натерты воском до блеска, видавшая виды мебель почти ничем не выдает своего возраста. Из прихожей берет начало длинный коридор, он загибается и ведет на кухню, а если пойти прямо – упрешься в гостиную с балконами: за кружевным тюлем просматривается буйство разноцветной герани. Хозяйке дома скоро восемьдесят, но она в прекрасной форме. И не просто в прекрасной форме – внук знает, скольких женщин разом она заткнет за пояс, потому что ни одна в мире не обожала и не баловала его так, как она.

– Бабушка…

Сделав несколько шагов по коридору, он различает в его конце причудливое марево – оно мигает и переливается разными цветами, и Карлос никак не может взять в толк, что же это такое. Вначале он решает, что это на фасаде магазина напротив повесили неоновую вывеску, но времени – полтретьего, осень еще не вступила в свои права, стоит теплый солнечный день. Учитывая, сколько стоит электричество, никто не станет тратить его попусту, думает Карлос и осторожно продвигается дальше по коридору – шаг, еще один. Обнаружив, что пол грязный, он пугается по-настоящему. Грязь в любых ее проявлениях несовместима с бабушкиной натурой, и все же, нагнувшись, он видит что-то белое, чуть поодаль – еще один белый комочек, и еще один. Они напоминают хлебные крошки, но, сдавив один пальцами, он распознаёт в нем кусочек пенопласта – такой кладут в коробки с хрупкими вещами, чтоб не побились. Это уж слишком, думает Карлос, и в третий раз громко зовет бабушку, на сей раз – по имени.

– Мартина!

Он двигается дальше, пока его нос не отдает приказ остановиться. Бабушка в последние годы порядком оглохла, но готовит по-прежнему божественно, и в той части коридора, что примыкает к кухне, витает аромат писто. И не какого-нибудь там заурядного писто, вроде того, что готовит его мать в своей роботомашине, без которой она жить не может, – неопределенного вида рыжеватой массы, в которой не отличить перца от кабачка, – а бабушкиного писто: настоящих помидоров, обжаренных отдельно, и перца, и кабачка, и лука, лука, Боже ты мой… Божественного эликсира, в котором то, что должно быть мягким, становится мягким, то, что должно остаться твердым, остается твердым, а все это вместе просто великолепно. Аромат доносится из кухни, и Карлос было успокаивается – но тут ему приходит в голову мысль, что, может, Мартина потеряла сознание уже после того, как приготовила зажарку. Он бросается на кухню, но там никого нет.

– Господи, ну и задал ты мне страху! – Карлос оборачивается и видит Мартину, та стоит в дверях, прижав руку к груди. – Погоди, подключу аппарат… – поковырявшись немного в ухе, она делает шаг навстречу внуку и раскрывает объятия. – Как ты, милый? Как в университете?

Карлос обнимает ее, расцеловывает и говорит, что сам жутко перепугался, потому что в ее доме творится что-то странное.

– Так ты заметил! – Мартина улыбается, как девчонка-шалунья. – Какой же ты умный, Карлитос! Сейчас все тебе покажу, но пока – закрой глаза: это сюрприз.

Он с удовольствием повинуется, наслаждаясь спокойствием, пришедшим на смену панике, и, как в детстве, протягивает бабушке руку, чтобы та отвела его к сюрпризу. Она ведет его по коридору, предупреждая обо всех препятствиях и поворотах; Карлос без труда вычисляет, что они направляются в гостиную, к тому самому цветному мареву, с которого все началось.

– Открывай! – Он повинуется. – Тада-а-ам!

В центре гостиной – гигантская искусственная елка, которую он сам должен был бы собрать тремя месяцами позже. На елке – шары, звезды, ангелы и домики, а еще – две сотни огоньков, которые мигают и сияют всеми цветами радуги. Несколько секунд Карлос пялится на елку, разинув рот. Он узнаёт игрушки: переливающийся шар, который родители привезли из медового месяца, фарфоровых ангелочков, которых закупала бабушка на первое Рождество каждого из внуков, картонную звезду, которую он сам сделал в школе, драгоценные висюльки из цветного стекла, вытянутые, похожие на язычки пламени, которые Мартина сохранила со времен далекого детства… И тут картинка складывается: разноцветные отблески в коридоре, мусор на полу, бабушкино молчание. Карлос все понимает, но это его не успокаивает. Мартина улыбается.

– Нет-нет, я не спятила. Я знаю, что сейчас сентябрь, с головой у меня все отлично, не пугайся, просто… Ты-то выходишь из дома, встречаешься с друзьями, веселишься, а я… Я целый день сижу тут, слушаю радио, смотрю телевизор – а там говорят, будущего нет, работы нет, больницы приватизируют, нашу поликлинику вот-вот закроют, пенсию урежут… Выхожу я только в парикмахерскую, а там, не поверишь, все разговоры о том же самом. «– Сделаем мелирование? – Нет-нет, у меня нет денег. – А сестра твоя чего не заходит? – Ее мужа сократили… – А у моего заканчивается контракт в следующем месяце. – А мой сын все никак ничего не найдет», и так у всех, у всех одно и то же, сплошные расстройства…

Мартина умолкает, опирается рукой на кресло, вытаскивает из кармана фартука платок, промокает сухие глаза и поднимает взгляд на Карлоса.

– Пока твоя мать не потеряла работу, я держалась. Бедняжка Мариса, такая умная, такая работящая, все ей всегда удается! Да как же они так с ней? Столько лет проработала в этой компании – и вдруг, ни с того ни с сего… Она же на государственном канале работала, как же можно так людей выгонять?

– Да вот так, пишешь новый закон – и все, по нему можно, – Карлос садится рядом с Мартиной, обнимает ее. – Но мама рано или поздно найдет работу, ты не переживай.

– Ох, не знаю, в ее-то возрасте… – Тут Карлос понимает: бабушка всерьез подсела на новостные программы. – И потом, это все такая мерзость, такие мы все эгоисты: смотрим, как других выгоняют, одного за другим, и думаем про себя: ладно, до меня-то пока не добрались… Ну а потом, конечно, добрались и до нас, а как же иначе-то, мы, что ли, лучше других? Будь она помоложе – я бы не волновалась, потому что меня, сынок, кризисами не запугаешь. Но мы-то были сильные, ко всему привычные – страдать, переезжать, бороться… А сейчас… Ты уж не обижайся, но вы, нынешние, из другого теста. Вам такое не под силу… Ну я и подумала – что бы такого сделать, чтоб поднять настроение и себе, и другим? Чтоб люди не сдавались, не унывали, не прогибались под всю эту дрянь, а встали и начали действовать. Да, я понимаю, глупости это, но я так устала смотреть, как все грустят, а ведь мне не так уж долго осталось…

– Не говори так, ба.

– Да? Ну а что мне говорить-то? Мне скоро восемьдесят, сколько я еще проживу? Пять, десять лет?

– Может, двадцать, – Карлос не глядит ей в глаза.

– Ну пускай двадцать, – оптимизм внука веселит Мартину. – Тебе двадцать, а ты ведь еще совсем зеленый. В общем, я не хочу провести оставшиеся годы, глядя, как все вокруг грустят и печалятся. Не хочу! И поэтому сказала себе: для начала поспорим-ка с календарем. Ты же знаешь, как я люблю наряжать елку, и зажигать свечи, и вообще все эти рождественские хлопоты…

Карлос смотрит на Мартину, потом на елку, потом снова на Мартину.

– Счастливого Рождества в сентябре, ба.

Она хохочет и обнимает его.

– Счастливого Рождества, милый. Счастливого Рождества…

Китаянки заявляются внезапно, не привлекая к себе излишнего внимания.

– Амалия, мы так краску не передержим?

– Ну что ты, тебе еще десять минут сидеть…

В один прекрасный день, открыв парикмахерскую, Амалия замечает в помещении напротив какую-то суету. Дверь распахнута, у двери – грузовик, припаркованный вторым рядом, и восемь хорошеньких девушек, маленьких и стройных, c одинаковыми прическами – прямые черные волосы подстрижены под подбородок – выгружают банки с краской. Все в одинаковых белых брюках и белых рубашках, на ногах – одинаковые безукоризненно белые кеды, рот у каждой прикрыт маской, а двигаются грациозно, будто феи из мультика. Вот молодцы, думает парикмахерша, как быстро сняли место, где раньше была курица-гриль, вот повезло им.

– Ты весь день, что ли, собираешься за ними шпионить?

– А тебе-то какое дело, что я собираюсь, а чего не собираюсь? Тебе еще… – она сверяется с часами, – …восемь минут сидеть. Так что читай себе свой журнал, а меня оставь в покое.

Они приступают к покраске в тот же день. Серьезные, дисциплинированные, прилежные, как муравьи, они разбиваются на пары – по паре на каждую стену: одна красит верхнюю часть кистью на длинной ручке, другая орудует валиком. Из витрины своей парикмахерской Амалия смотрит на них с разинутым от восхищения ртом. Она и не знала, что китайцы, а тем более китаянки еще и стены теперь красят. А что, если нанять их, чтоб они и ей освежили краску нынче летом? Потому что она отродясь не видела, чтобы кто-то красил так быстро и ловко. «Любо-дорого поглядеть, как они работают», – говорит она вслух, приглашая сотрудниц и клиенток насладиться этим зрелищем. О, сколько раз она потом вспомнит эти свои слова и пожалеет, что не проглотила тогда язык.

– Иди-ка к раковине, время смывать.

– А что, восемь минут уже прошло? Ты уверена? А корни точно прокрасились?..

Сорок восемь часов спустя что-то вдруг идет не так. Те же девушки, в белых халатах и безупречных белых кедах, вновь принимаются разгружать фургон, только на сей раз достают оттуда не банки с краской, а белые лакированные доски. «Так значит, они не малярши», – думает Амалия. «Но тогда кто же? Ну конечно, столярши», – говорит она себе, – точнее, мастерицы на все руки, потому что столь же ловко и невозмутимо, как два дня назад, вновь разбившись на пары, они собирают маленькие столики, нечто среднее между столом и прилавком. Амалией вдруг овладевают дурные предчувствия.

– Амалия хочет понять, они все время одни и те же или меняются… – шепчет Лорена на ухо любопытной клиентке, которой моет голову.

– А ей-то какая разница?

Пока столы и стулья не собраны, Амалия полагает, что бывшая забегаловка с курицей-гриль превратится в так называемый китайский магазин – продуктовую лавочку с небольшим набором хозтоваров или хозяйственный, но с парой полок консервов и холодильником с газировкой. Поняв, что это не так, она ощущает даже не раздражение, а разочарование, как будто девушки, за которыми она так долго наблюдала, не имели права обмануть ее ожиданий. Но если это не магазинчик, то что же? Она никак не может взять в толк, зачем им нужны столы – восемь штук, два ряда по четыре, у каждого – два рабочих места и по паре стульев напротив.

– Ну как же! Донесет на них в полицию, точнее, не на них, а на их начальника, или кто там у них за главного… – Лорена никак не возьмет в толк, кто из них кто: все они на одно лицо.

– Да за что доносить-то? Это ж не бордель, в конце концов.

Да лучше б это был бордель.

Бордель, дискоклуб для бандитов, да хоть наркотический супермаркет, все что угодно, думает Амалия, не сводя глаз со здания напротив и притворяясь, что не слышит перешептываний клиенток.

Потому что китаянки эти – настоящие террористки: гель-лак за восемь евро, ну где это видано! Разбой, грабеж, взяли и подло обскакали и ее саму, и все остальные салоны в этом районе. В тот день, когда над их зданием, рассеяв остатки сомнений, зажглись буквы «Маникюрный салон “Шанхай”», Амалия вернулась в детство. Несколько часов подряд она рыдала, кричала, топала ногами и пила липовый чай чашку за чашкой. На следующий день она не вышла на работу. Вместо этого в восемь утра заявилась в мэрию и попыталась сообщить об открытии нелегального бизнеса, но ей ответили, что у китаянок все бумаги в порядке. С тех пор она не отлипает от своей витрины и каждый вечер перед сном пьет по паре таблеток валерьянки.