Цитаты из книг автора «Алексей Варламов»

незащищенное, родовое, пусть очень короткое, насчитывавшее всего несколько веков, но подлинное. Вдвоем с молоденькой боливийской поэтессой, с которой случайно я столкнулся в американской толпе, мы шли по ночной дороге. Я не помню теперь, о чем мы говорили, не помню даже имени этой смуглой худощавой метиски с черными вьющимися волосами. У нее были очень большие зубы, несколько портившие ее юное и тонкое лицо, – быть может, она читала стихи, но запахи, костры – Боже, как это было таинственно и хорошо! Это была коренная Америка, так непохожая на наш молодежный городок, – она приоткрылась мне на мгновение, мелькнула и исчезла. В темноте ржали кони, раздавались удары хлыста, над головой высыпали крупные звезды. Поэтесса приумолкла, мы шли почти наугад, и хотелось, чтобы этот вечер продолжался бесконечно долго, но скоро все поэты нашлись, и по ночному шоссе наш маленький автобус покатил обратно к дому. В стороне оставались большие освещенные придорожные рестораны, магазины, рекламные щиты и огни маленьких городов. Тогда я еще не знал, что эти города похожи один на другой и состоят из главной улицы с банками, магазинами и шпилями просветерианской, баптистской и методистской церквей, и каждый казался таинственным, хотелось к этой россыпи огней приблизиться. Снова было непонятно, где я нахожусь, что со мной происходит и как получилось, что я здесь, а не в осеннем северном лесу – как существуют на одной маленькой планете, которую можно меньше чем за сутки облететь кругом, столь разные миры, как поместились они здесь, и опять томила душу эта детская мука, страсть увидеть мир, всего коснуться и почувствовать.

Когда солнце начало клониться к закату, машина свернула с прямого шоссе и по неширокой извилистой местной дороге въехала в крохотный городок. Обыкновенно пустой, дремотный и тихий, он был запружен машинами, людьми и лошадьми. Многие приехали сюда несколько дней назад, к машинам были прицеплены домики на колесиках и фургоны, в которых перевозили лошадей. Повсюду развевались флаги, на лужайках в специально отведенных местах горели костры и жарилось мясо, люди сидели в раскладных креслах возле круглых столиков и загорали либо прятались в тени под большими зонтами буквально на головах друг у друга. Но в этой сутолоке и тесноте никто никому не мешал, не сливался в общую массу, а сохранял достоинство и неприкосновенность. Мы остановились на краю пестрого поля и дальше пошли пешком к стадиону, чуть-чуть опоздав к тому моменту, когда под восторженный рев толпы с низко пролетавшего самолетика спрыгнул парашютист с звездно-полосатым флагом и приземлился в центре окруженного трибунами поля. На скамейках сидели загорелые фермеры с дородными женами и белобрысыми пухлыми детьми. Отдав дань кесарю, они хлопали, свистели, жадно обсуждали лошадей, ели мороженое, орешки, пили кока-колу и были похожи на членов большой, однажды собравшейся на торжество семьи, и, хотя я ничего не понимал ни в лошадях, ни во всадниках, а снимать на камеру запрещалось, иное увлекло меня. Я вышел наружу. В версте, невидимая, текла Миссисипи, солнце уже ушло за горизонт, жара смягчилась, повсюду продавали пиво, сосиски и сэндвичи. В стороне от стадиона красивые молодые женщины в ковбойских шляпах и длинных платьях с обнаженными спинами скакали на лошадях среди дорогих машин, и я подумал, что, наверное, в этой ночи, в этих всадницах с развевающимися волосами, которые назавтра могли оказаться студентками, банковскими служащими, продавщицами, стюардессами, да Бог еще знает кем, и был заключен плененный дух этой страны – ее родное

Я как будто бы знал, что сделать это невозможно, жизнь сильнее всяких планов и ломает проекты, я приехал из страны, где этого не нужно было никому доказывать и за эту истину была заплачена неподъемная цена, но здесь все было осуществлено, доказано, утверждено, и это рождало странное чувство досады и обмана. Хотелось этот обман разоблачить или хотя бы увидеть что-то живое. Однажды под вечер нас повезли на юг штата в местечко, которое называлось Форт-Мэдисон, смотреть родео. Больше двух часов мы ехали по ровной прямой дороге. В стороне остались поля с силосными башнями, водокачками, изгородями, перелесками, оврагами и холмами. Паслись на лугах коровы, бродили лошади. Вместо деревень попадались удаленные друг от друга белые фермы, иные из них были брошены, полуразрушены и разорены – иногда встречались небольшие леса и снова тянулись поля. Все это напоминало пейзаж южно-русский, орловский или рязанский по правую сторону Оки, только непривычно смотрелись небольшие ветряные электростанции, издалека похожие на вентиляторы. Дорогу ремонтировали, и поэтому небольшой автобус ехал небыстро; я устал от однообразия картинки за окном, солнца, журчащей повсюду иностранной речи моих собратьев, сливающейся в монотонный вавилонский гул с выделяющейся в нем испанской пронзительной нотой. Солировала парагвайская поэтесса по имени Лурдес – эксцентричная, немного раскосая блондинка, совершенно не похожая на латиноамериканку. Глаза у нее горели, она рассказывала про своего друга, хохотала и была уверена, что никто, кроме двух других поэтесс – боливийской и мексиканской, – ее не понимает, и мне было неловко сознаться, что ее речь мне отчасти доступна.

возмущало. А я все больше и больше чувствовал усталость от чужой обстановки, речи, распорядка. Было что-то странно искусственное, неестественное в этой разумно устроенной жизни, в тихом, стерильном и правильном городе, даже в моей неприкосновенной комнате 829В, где на окнах висели железные сетки. Когда одна из них расшаталась и я затащил ее внутрь, чтобы она не упала никому на голову, а потом с наслаждением распахнул настежь окно и высунулся на улицу, то нашел через несколько дней в именном почтовом ящике пространное послание от коменданта общежития. Dear sir! – начиналось оно, а далее следовала не безличная, а по-своему трогательная история человека, лично возмущенного тем, что, обходя вверенное ему здание снаружи, он обнаружил отсутствие железной сетки на одном из окон. В уведомлении с прискорбием сообщалось, что окно находится в комнате, принадлежащей мне, и требовалось, чтобы я немедленно вызвал службу ремонта, а иначе буду вынужден заплатить штраф. Не совсем понимая, к чему такая торжественная строгость, я спустился вниз, где за стойкой день и ночь дежурили студенты, принимающие заявки на устранение неисправностей. Служба явилась в тот же день и навесила сетку, сделав эту печальную для меня операцию как-то извинительно, не взяв с постояльца ни цента. Но ощущение, что некто очень мудрый и внимательный, какой-то отец-основатель здешней нации начертил несколько веков назад план общей жизни и продолжает зорко присматривать за тем, как этот план воплощается наяву, все ли жители соблюдают установленные правила коммунальной жизни и нет ли уклонистов, лишь укрепилось в моем сознании. Мне почудилось в этом что-то не то анти-, не то утопическое, что когда-то пытались соорудить на моей земле, однако сделать не смогли.

Первое время, помня индуса и дымящиеся на плите сковороды, я выскакивал на улицу вместе со всей пишущей и учащейся братией, но потом махнул рукой и отсиживался в зоне загорания. По утрам я находил под дверью газету, издававшуюся местным университетом. На первой странице она сообщала главные новости и почти в каждом выпуске – о неполадках на космической станции «Мир», сопровождая эти статьи потешными карикатурами на русских космонавтов в ушанках с большими гаечными ключами в руках, а на второй печатала длинные списки студентов, которые были задержаны на улице в нетрезвом виде или потребляли спиртные напитки в баре, не достигнув двадцати одного года. Списки составлялись обстоятельно, с указанием адреса, места учебы, возраста, и никого из жителей города это не смешило и не

Однако повернуть назад было невозможно. Американская машина уже приняла нас внутрь, и каждому оформляли загадочный номер социальной безопасности, без которого шагу нельзя было ступить, банковский счет, чековую книжку, медицинскую страховку и адрес в электронной почте. Выдали безумное количество полезных и бесполезных проспектов и брошюрок, с которыми нужно было ознакомиться, вникнуть, изучить, и главной среди них была книга о том, как себя вести. Из этой книги приезжающий в США узнавал, что можно и чего нельзя в этой стране делать. Так я узнал, что здесь принято ходить в душ по утрам и обязательно пользоваться дезодорантом, нельзя приставать к девушкам без их согласия и справлять на улице малую нужду независимо от возраста, быть вежливым на дороге и ничего не красть в больших магазинах, которые только кажутся пустынными, а на самом деле зорко контролируются. Все это было написано так, что выглядело не оскорбительно, а смешно и трогательно, как если бы все, кто добрался до здешних берегов, считались не то детьми, не то симпатичными дикарями, попавшими в надежные руки. Это относилось и к моим литературным собратьям. Никто нас не стеснял, не принуждал ходить на чтения и дискуссии, на занятия по английскому языку и страноведению, но в коридоре ни днем, ни ночью не гас свет, пробивавшийся сквозь глазок наружной двери, и я так и не догадался этот глазок заклеить. Никогда прежде жить в общежитиях мне не доводилось, и даже при том, что у меня была отдельная, хорошо меблированная комната с большим столом, встроенным шкафом, бюро, а также с кухней и ванной, которые я делил с соседом-индусом, однажды едва не устроившим на пропитанной специями закопченной кухне пожар и, к моему облегчению, скоро съехавшим, казенное жилье меня утомляло. Несколько раз в Mayflower – так в честь корабля, на которым приплыли когда-то в Америку первые пилигримы, называлось это замечательное здание – устраивали под вечер пожарную тревогу. Включали сирену, и застигнутые врасплох обитатели нескольких сотен комнат с самым серьезным видом выскакивали на улицу и больше часа томились в халатах и тапочках в ожидании, покуда учение закончится.

могучий вентилятор, к которому были подключены кондиционеры, но в небольшой комнате с подвесным потолком и серым паласом на полу все равно было жарко и душно. Хотелось принять душ и переодеться, что-нибудь съесть, выпить чаю и завалиться спать. Но из-за потерявшегося в пути чемодана ни одно из этих желаний удовлетворить я не мог и долго сидел у приоткрытого окна, курил и смотрел на незнакомую землю. Никогда еще я не был так далеко от дома… Утром привезли из аэропорта исцарапанный чемодан. Тучная гора, за которой вставало солнце, зазеленела, небо оказалось непривычно белесым, словно линялым – и под ним похожий на дачный поселок с аккуратными белыми домами, садами и лужайками, разбитый на две части неширокой, но довольно быстрой рекой раскинулся незнакомый город. Когда-то он был столицей этого среднего по размерам и ничем не примечательного сельскохозяйственного штата на окраине Среднего Запада. От того времени осталось в центре здание с куполом, увенчанным американским флагом, и, если в городе умирал какой-нибудь важный человек, флаг приспускали. Это случалось не так уж редко, хотя, на первый взгляд, пожилых людей в Ойохе было мало. Это был вообще очень странный город, и в основном его населяли студенты. Они были водителями и пассажирами в бесплатных желтых автобусах, официантами и посетителями ресторанов и баров, продавцами и покупателями в дорогих и недорогих магазинах, уличными музыкантами, санитарами, парикмахерами, служащими, автомобилистами и пешеходами. Они работали в банках и забегаловках, снимали дома и комнаты, жили в многочисленных общежитиях, образовывая таинственные братства, называвшиеся по имени греческих букв – альфа, эпсилон, омега, – и в ювенильном царстве Нового Света каждый человек, к ним не принадлежавший, казался посторонним. Быть может, поэтому, смутно ощущая свою чужеродность, долгое время этого города я совсем не знал. По утрам работал у себя в комнате, а вечерами разноязыких пишущих обитателей восьмого этажа, к которым я принадлежал, возили на приемы, интересовались их успехами и заботами, приглашали на концерты и представления, развлекали, кормили и поили безалкогольными напитками. Но мне казалось, все это происходит не со мной, я здесь ни при чем, случайно, самозванно.

У большого восьмиэтажного здания на окраине городка машина остановилась. В полусне я получил у светловолосой девушки ключ от комнаты и поднялся на последний этаж. В Москве давно наступило утро – круг сомкнулся – ровно сутки назад я выходил из дома и уезжал в Шереметьево, а теперь сидел на почти что противоположном краю Земли. Из окна была видна большая черная гора, сливавшаяся с небом, под ней двор с автомобилями. Шумно работал под окнами

Я был совершенно один и оттого ощущал неясную печаль и сладость одиночества – освобождение от домашних дел, семейных телефонных звонков, занятий, журнальных корректур. Все они остались в Москве, а здесь, в большой стране, которой меня в детстве до дрожи пугали, а в отрочестве учили ненавидеть, никому не было до меня дела, как если бы я умер, в ней очутившись, и превратился в бесплотную тень. Последний, совсем крохотный самолет взмыл в грозовое небо. Его сильно потряхивало, пространство вокруг озаряли вспышки фиолетового света, люди сидели притихшие и никто не ходил по салону, однако ни тревоги, ни страха я не ощущал и не понял, почему так быстро мы пролетели над широкой рекой и опустились в маленьком и чистом, пустынном аэропорту – конечном пункте нашего путешествия. На сырое небо выкатилась полная луна, пахло акациями, стрекотали цикады. По обочинам дороги блестела в лунном свете дрожащая вода степных озер. Фары автомобиля выхватывали из темноты столбики ограждения, вспыхивали и гасли огни встречных машин, дорожные знаки и указатели, и трудно было представить, что еще совсем недавно я видел все это с высоты в несколько тысяч метров. Мы поменяли шоссе, и скоро из уходящей прямо и вдаль трассы – далеко-далеко до Нью-Йорка в одну сторону и Сан-Франциско в другую – наехала, заставив машину плавно притормозить и свернуть направо, табличка с Oioha-city Next 3 exits.

Наполовину опустевший самолет нырнул в тучи, затрясся и повернул на юг. За окошком сделалось темно, чернокожие крупные стюардессы погрубели, обленились и не разносили больше напитки. Облака отступили, время от времени внизу встречались щедрые россыпи огней, разбросанные по черной земле, и снова все поглощала тьма. В аэропорту Сент-Луиса надо было сделать еще одну пересадку. Никто меня не встречал и не сопровождал. Я мог затеряться в длинных переходах и нескольких уровнях гигантского аэропорта, не найти свой рейс, не разобраться, что значат многочисленные ворота, уснуть в каком-нибудь зальчике ожидания или улететь по ошибке на Аляску или в Новый Орлеан. По инерции любопытства я еще вертел головой по сторонам, но был слишком утомлен, чтобы реагировать на происходящее вокруг – и полные люди с тележками, движущиеся посреди зала дорожки, автоматы с сэндвичами, рекламные щиты, стойки регистрации билетов, терминалы, бары, служащие в униформе и пожилые пассажирки в шортах, – все это проходило мимо моего сознания, а поражали воображение только небольшие прозрачные закутки, в которых, как в стеклянных зверинцах, взятых напрокат у Теннесси Уильямса, сидели, стояли, взад-вперед ходили с сигаретами выставленные напоказ за грех табакокурения люди.