Цитаты из книг автора «Алексей Варламов»

Куда вы едете? Оставайтесь здесь. Ойоха – это как у вас Сибирь, говорил он немного утомленно с неизгладившимся за много лет акцентом дунайской речи и скукой во взоре, угощая на представительские деньги разбавленным пивом из пластиковых стаканов. Раскаленная от зноя площадь перед аэропортом была полна людей, дороги запружены автомобилями и автобусами. Все спешили, далеко на горизонте клубился в мареве и манил к себе Новый Йорк, но мне было назначено лететь вглубь страны, в те места, которые поэтически назывались heart-lands. В Москве уже давно настала ночь. Она нагоняла Америку и летевший в ее небе за клонившимся солнцем самолет. Два желания – уснуть и глядеть в окно на незнакомую предзакатную землю – во мне боролись. Я задремывал, а потом приникал к окну – видел желтые поля, темные пушистые леса, прямые дороги, плоские озера, извилистые реки и небольшие города, пока землю не заволокло облаками и меня не сморило. В Детройте полусонный вышел из аэропорта. На улице лил холодный дождь, дул сильный ветер, было сумеречно, неуютно, по лужам, разбрызгивая воду, проезжали машины, и в плотной дымке угадывался город с вымершим центром, выбитыми стеклами громадных домов и закрытыми заводами.

Я никогда не жил в провинциальном русском городе. А в американском прожил почти год. Впрочем, если быть совсем точным, не год, а семь месяцев. Но потому ли, что мое пребывание в нем оказалось разбитым на две части – сначала три, а потом после небольшого перерыва еще четыре месяца или же время там тянулось неспешно, ощущение жизни осталось, как от года. А находилось местечко, где я поселился, в самой середине североамериканского континента: несколько тысяч километров до одного океана и столько же до другого. Я прилетел туда теплой августовской ночью. Это был очень долгий день. Он начался ранним утром в Москве и вместе с солнцем тянулся над Скандинавией и Гренландией, над Атлантическим океаном и зеленой Канадой. В стареньком убогом нью-йоркском аэропорту меня встречал круглолицый с большими залысинами эмигрант-румын из американского информационного агентства и в обход длинной очереди провел через паспортный контроль и таможню.

Огромная страна рушилась не потому, что ее хотел уничтожить брат казненного гимназиста из Симбирска, сказавший, по преданию, в ответ на слова некоего чиновника «Куда вы, молодой человек, лезете? Перед вами стена» – «Стена, да гнилая. Ткни и развалится» – нет, не потому, что гнилая была. А потому, что слишком твердая, жесткая, самоуверенная, глухая, потому что опаздывала, не отвечала времени, не хотела меняться, была катастрофически негибкой, нечуткой, и сама приближала свой конец, слиняв по грехам своим через два десятка лет в два дня. Самое большее в три.

Розанов был на грани самоубийства, о чем Страхову написал («если бы были легкие способы умирания, если бы продавали опиум в аптеках, нисколько бы я не задумался умереть. До того мало счастья, до того бесконечна жизнь») и получил суровую отповедь: «Как вы решились писать мне о самоубийстве? До чего вы дошли. Не ссылайтесь на тягость и тоску; убить себя можно даже от того, что прыщик вскочил на носу. Разницы, в сущности, нет никакой. Но есть разница между человеком, для которого жизнь есть поучительный и воспитательный опыт, какова бы она ни была, – и таким, который не хочет ничему учиться и ни с чем бороться, а хочет только, чтобы ему было приятно».

университет есть нечто большее, чем лекции, и молодой ум всегда найдет в нем достаточно пищи

Сколь бы ни каялись они за нее, странно видеть, насколько лучше живет побежденная нами Германия. Это можно чем угодно объяснить. Тем, что у нас были коммунисты, а Германии помогали США, тем, что немцы трудолюбивы и экономны, а мы ленивы, необязательны и расточительны; и все же видеть, как помогают немцы нашим ветеранам, как выделяют деньги узникам концлагерей и угнанным в Германию на работы и как эти деньги воруют в России, тяжело

девчонками или была с Ромой, но об этом Павлик и думать не хотел. Он изнывал от того, что не может идти вместе с ней вдоль картофельной гряды, высыпать ее корзину в мешок и смотреть, как выбиваются из-под платка пряди светлых волос. «Девица с гибкой поясницей златой сбирает корнеплод», – бормотал он где-то услышанные студенческие строчки, и душа его рвалась от тоски и нежности. А кончится картошка – и этого не будет. Уж лучше бы она не кончалась. И пусть будет Алена ему кузиной или младшей тетей, но только будет. Непомилуев сам на себя дивился: как можно так зависеть от другого человека, как можно себя ему подчинять, постоянно о нем мечтать, думать, воображать, хотеть его видеть, слушать, заботиться о нем, плакать и смеяться, умиляться, страдать от самой короткой разлуки, радоваться одному только взгляду или улыбке, и неужели

Павлик очень скучал все эти дни по Алене. Из-за дождя они почти не виделись. Она сидела у себя в комнате, должно быть, что-то читала, писала, спала, болтала с девчонка

чувствовал превосходство своей страны, он с детства ощущал ее величие как явление природы, отрицать которое невозможно, потому что оно есть, и точка. Он счастлив был тем, что именно в этой, а не в какой-нибудь другой стране родился и жил

бригадир вдруг вспомнил о своих обязанностях и погнал бригаду