Прошла неделя. Неделя затишья, напряженного, как тишина перед бурей. Снег то шел, то переставал, укрывая город грязноватым покрывалом. Газеты и телеканалы уже вовсю трубили о «Декораторе», смакуя немногочисленные детали, просочившиеся из полиции. Город замер в ожидании. И он дождался.
Звонок Макарова застал Ариона поздно вечером.
– Он снова это сделал, – голос следователя был ровным, лишенным эмоций. Как у солдата, который идет в очередную безнадежную атаку.
Новый адрес был полной противоположностью предыдущего. Не безликая квартира в спальном районе, а роскошный двухуровневый пентхаус на последнем этаже стеклянной башни в самом центре города. Здесь жила Маргарита Власова, сорокалетняя владелица крупной IT-компании. Женщина, сделавшая себя сама. Жесткая, успешная, публично заявлявшая о своей позиции «чайлдфри». Она была символом современной, независимой женщины. Для «Декоратора» – идеальная мишень.
Все было исполнено с той же ледяной, ритуальной точностью. Саму Власову нашли в ее огромной, похожей на сцену, спальне. Она лежала на кровати, убитая тем же способом – снотворное в бокале дорогого шампанского. Но главная инсталляция ждала их в другой комнате. В той, которую Власова, по словам ее помощницы, использовала как личный спортзал.
Дверь была приоткрыта. Когда Арион и Макаров вошли, они увидели, что комната была полностью преображена. Никаких беговых дорожек и тренажеров. Их вынесли и аккуратно поставили в коридоре. Вместо этого комната была превращена в идеальную детскую. Стены были выкрашены в нежно-голубой цвет, на полу лежал мягкий белый ковер, повсюду были расставлены дорогие игрушки – плюшевые медведи, конструкторы, пирамидки. А в центре, под дизайнерским светильником, похожим на облако, стояла белоснежная колыбель из резного дерева.
Арион медленно подошел к ней. Сердце стучало глухо, как в вакууме. В колыбели, на шелковых подушках, лежал манекен младенца. Совсем маленький, почти новорожденный. С пухлыми пластиковыми щечками и наивно распахнутыми стеклянными глазами. Он был укрыт кружевным одеяльцем. Вокруг него, в идеальном порядке, были разложены погремушки. Убийца не просто «подарил» ей ребенка, которого она так демонстративно не хотела. Он создал для него идеальный, стерильный мир. Мир, в котором ничто никогда не изменится. Младенец никогда не заплачет. Игрушки никогда не будут разбросаны. Мать никогда не проснется.
– Господи, – прошептал Макаров за его спиной. – Он становится все безумнее.
– Нет, – так же тихо ответил Арион, не отрывая взгляда от жуткой сцены. – Он становится все последовательнее.
Он опустился на колени у колыбели, словно молясь у этого чудовищного алтаря. Его взгляд скользил по полу, по игрушкам, ища ту самую деталь, которая должна была здесь быть. И он ее нашел. Под самой колыбелью, почти невидимый на белом ковре, лежал крошечный оловянный солдатик. Старый, еще советского производства. У него была отломана ручка, державшая ружье. И эта ручка была так же аккуратно, так же неумело приклеена на место, как и рука манекена-ребенка в прошлый раз.
Арион осторожно, пинцетом, поднял улику. Это была подпись. Визитная карточка. Я чиню. Я исправляю. Я возвращаю вещам их целостность. Его гипотеза больше не была гипотезой. Она стала страшной, доказанной теоремой. И Арион вдруг понял, что убийца не просто оставляет эти детали. Он оставляет их для него. Он знает, что только он, Арион, обратит на них внимание. Увидит в них не мусор, а ключ. Это был не просто спектакль для города. Это был их личный диалог. Диалог двух реставраторов. Только один чинил сломанные куклы. А другой – сломанные души. И было совершенно неясно, кто из них безумнее.
Квартира Ариона снова превратилась в его рабочий кабинет. На полу, на столе, на подоконнике – везде лежали фотографии с мест преступлений, схемы, выписки. Воздух снова стал плотным от напряжения и запаха холодного кофе. Он не мог остановиться. Диалог, который убийца начал с ним, требовал ответа. Он должен был понять его язык, его грамматику, чтобы предугадать следующее слово.
Он стоял у большой пробковой доски, которую достал из кладовки. На ней висели фотографии. Улыбающееся лицо Анны Кравцовой. Уверенный взгляд Маргариты Власовой. А рядом – фотографии их мертвых инсталляций. Семейный ужин. Колыбель с младенцем. И увеличенные снимки двух маленьких, сломанных и починенных вещей: руки манекена и оловянного солдатика.
Арион смотрел на все это, и из хаоса деталей постепенно вырисовывался портрет. Не лица. Сути.
Он взял маркер и начал писать на листках бумаги, прикрепляя их к доске.
НЕ ПСИХОПАТ. Психопат импульсивен, он получает удовольствие от страха жертвы, от самого процесса насилия. Здесь же насилие – лишь инструмент, предварительный этап. Аккуратный, безличный, как анестезия перед операцией. Смертельная доза снотворного. Это не про ярость. Это про контроль.
ПЕДАНТ. ПЕРФЕКЦИОНИСТ. Идеально накрытый стол. Идеально убранная детская. Все на своих местах. Каждая деталь продумана. Он не просто убивает, он творит, создает свой идеальный, стерильный мир. Этот мир должен быть безупречен. Любая ошибка, любой сбой для него невыносимы.
ОДЕРЖИМОСТЬ ПОРЯДКОМ. Его главный враг – хаос. Хаос живой жизни. Разводы, ссоры, отсутствие детей, карьера вместо семьи – все это для него поломки, трещины в мироздании. Он видит себя не убийцей, а санитаром. Хирургом. Тем, кто исправляет эти поломки. Он ампутирует живое, чтобы заменить его мертвым, но зато предсказуемым и вечным протезом.
МИССИЯ. Он не сомневается в своей правоте. Он действует с уверенностью пророка или мессии. Он не просто убивает «неправильных» женщин. Он дарит им то, чего, по его мнению, им не хватает. Он «спасает» их от их несовершенной жизни, помещая в свою идеальную, застывшую вечность. Это его дар. Его благодеяние.
Арион отошел от доски. Портрет был готов. И он был страшнее любого образа маньяка в маске. Это был портрет тихого, методичного, абсолютно уверенного в своей правоте безумца. Человека, который, возможно, живет по соседству, вежливо здоровается, аккуратно одет и никогда не повышает голоса.
И последнее. Ключевое. Арион написал это большими буквами на отдельном листке и приколол в самый центр.
ТЯГА К МЕРТВОМУ (ТАНАТОС). Это было ядро его личности. Он не любил живое. Живое – это беспорядок, боль, страдания, перемены. Он любил мертвое. Застывшее. Неизменное. Манекены, куклы, старые игрушки. Их можно расставить, как тебе хочется. Они не предадут, не уйдут, не заплачут. Его мир – это мир тотального Унхаймлихе. Мир, где жизнь – это болезнь, а смерть – это выздоровление. Это высшая форма порядка. Гармония кладбища.
Он смотрел на доску. Он видел его. Он почти чувствовал холод его дыхания. Но он не знал его имени, не видел его лица. И он понимал, что этот человек не остановится. Он будет продолжать свою жуткую реставрацию мира. Пока весь город не превратится в один большой, идеально убранный дом с мертвыми куклами за праздничным столом.
Дверной звонок прозвучал как раз в тот момент, когда Арион стоял перед своей доской, загипнотизированный созданным им же портретом монстра. Звук был тихим, почти вежливым, но в напряженной тишине квартиры он прозвучал как выстрел. Арион замер. Он никого не ждал. К нему никто не приходил уже много месяцев. Его адрес был почти тайной. Сердце сделало глухой, тяжелый удар. На мгновение мелькнула дикая мысль – это он. Он пришел. Нашел его.
Он медленно пошел к двери, на ходу набрасывая на доску с фотографиями старый плед, чтобы скрыть свою работу. Он посмотрел в глазок. На лестничной площадке стояла женщина. Она была одна. Он не узнал ее сразу. Он видел только измученное, заплаканное лицо, мокрые от снега волосы и руки, которые теребили ремешок сумки. Она не выглядела опасной. Она выглядела сломленной.
Он сглотнул вставший в горле ком и повернул ключ в замке.
Когда он открыл дверь, она подняла на него глаза, полные такой отчаянной надежды, что ему стало не по себе. Это был взгляд человека, который дошел до самого края.
– Арион? – ее голос дрожал. – Арион Ветров? Я… я не помешала?
Он молча смотрел на нее, пытаясь зацепиться за знакомые черты в этом незнакомом, истерзанном лице. И что-то всплыло из глубин памяти. Что-то очень далекое. Университет. Шумные коридоры филфака. Какая-то тихая, застенчивая девушка с толстой косой, которая всегда сидела на задней парте.
– Ирина? – неуверенно произнес он. – Ирина Ковалева?
Ее лицо на миг просветлело.
– Ты помнишь, – выдохнула она, и из ее глаз снова хлынули слезы. Она попыталась их смахнуть, но они все текли и текли. – Прости. Я не должна была. Я… я нашла твой адрес через Катю Смирнову. Она сказала, что ты… ты больше не работаешь, но…
Она запнулась, не в силах продолжать. Он видел, что она на грани истерики.
– Проходи, – сказал он, отступая в сторону. Это было против всех его правил, но он не мог оставить ее плакать на пороге.
Она вошла, оглядываясь по сторонам, на книги, на полумрак. Он закрыл дверь. Она стояла посреди его прихожей, маленькая, потерянная, и плакала, беззвучно сотрясаясь всем телом. Он не знал, что делать. Он разучился утешать людей. Он провел ее в гостиную, усадил в кресло. Принес ей стакан воды.
Она сделала несколько судорожных глотков. Постепенно ее плач стих, оставив после себя только прерывистое, всхлипывающее дыхание.
– Прости, – повторила она. – Я не знала, к кому еще идти. Священники, психологи, врачи… они не понимают. Они говорят – «трудный возраст», «подростковый бунт». А я вижу… я вижу, что это не то. Это что-то другое. Что-то страшное.
Она подняла на него свои красные, опухшие от слез глаза. В них плескался первобытный материнский ужас.
– Арион, ты моя последняя надежда, – прошептала она, и эти слова повисли в комнате, тяжелые, как приговор. – С моим сыном творится что-то страшное.
Арион молча сел напротив нее. Он не задавал вопросов, давая ей возможность самой выстроить свой рассказ. Он снова, против своей воли, надел маску аналитика. Спокойную, бесстрастную, слушающую маску.
– Его зовут Иннокентий, – начала Ирина, ее голос все еще дрожал. – Кеша. Ему шестнадцать. Он всегда был… не таким, как все. Тихим. Задумчивым. Он никогда не любил шумные компании, футбол… Он любил читать, собирать сложные модели. Он жил в своем мире. Я думала, это нормально. Что он просто интроверт.
Она теребила в руках платок, скручивая его в тугой жгут.
– Но где-то год назад все изменилось. Резко. Он как будто… захлопнулся. Перестал разговаривать не только со мной, но и со своими немногочисленными друзьями. Забросил учебу, хотя всегда был отличником. Его как будто подменили. Словно внутри него что-то погасло. Или, наоборот, зажглось что-то… темное.
Арион слушал, и тревога, которую он ощущал после визита на место преступления, снова начала шевелиться внутри него.
– Что именно тебя беспокоит в его поведении? – спросил он ровно.
– Все! – она почти вскрикнула. – Он уходит из дома и пропадает на целый день. Я ставила ему геолокацию на телефон… я знаю, это ужасно, но я была в отчаянии. Он бродит по заброшенным местам. Старые заводы, покинутые больницы, недостроенные дома. Он фотографирует там. Разруху. Гниль. Пустоту. Говорит, что в этих местах есть «настоящая тишина».
Ее рассказ становился все более сбивчивым, лихорадочным.
– А потом… он начал рисовать. Я случайно нашла его альбом. Лучше бы я его не видела, Арион. Лучше бы я ослепла.
Она замолчала, словно перед глазами у нее встали эти рисунки.
– Что он рисует?
Ирина сглотнула.
О проекте
О подписке
Другие проекты