– У вас они с собой? – голос Ариона был ровным, но внутри все сжалось в ледяной комок.
Ирина молча кивнула. Она полезла в свою большую сумку и после недолгих поисков извлекла оттуда толстый альбом для рисования в черной обложке. Она протянула его Ариону так, словно передавала нечто радиоактивное, опасное для жизни. Ее руки дрожали.
– Он не знает, что я его взяла, – прошептала она. – Он бы меня убил. Не в прямом смысле, конечно… но он… он бы перестал со мной разговаривать навсегда.
Арион взял альбом. Он был тяжелым. Он открыл первую страницу.
Это было похоже на падение в холодную, темную воду. На него смотрели не просто рисунки. Это были окна в чужую, больную, но пугающе упорядоченную вселенную. Все работы были выполнены простым карандашом, но с такой виртуозной штриховкой, с такой фотографической точностью, что казались черно-белыми снимками из мира кошмаров.Первая страница: кукла с фарфоровым лицом, лежащая на куче битого кирпича. На ее лице одна-единственная трещина, проходящая через глаз. Трещина была прорисована с невероятной, почти любовной дотошностью.
Вторая страница: голова манекена, наполовину засыпанная осенними листьями. Пустые глазницы, облупившаяся краска на губах, застывшая в вечной улыбке.
Третья, четвертая, пятая… Десятки вариаций на одну и ту же тему. Мертвые, брошенные имитации человека. У каждой – свой изъян, своя рана. Оторванная нога у плюшевого медведя. Вмятина на голове у пластмассового пупса. Он рисовал не сами предметы. Он рисовал их увечья. Их сломанность. И в этой холодной, отстраненной фиксации разрушения было что-то глубоко нездоровое, что-то, от чего по коже бежали мурашки.
Арион перелистывал страницы, его дыхание становилось все более прерывистым. Он чувствовал себя так, будто читает личный дневник «Декоратора». Это был его мир. Его эстетика.
И тут он увидел это.
На одном из листов был изображен фрагмент. Рука. Детская пластиковая рука, лежащая на грубо сколоченном деревянном столе. И у нее было сломано запястье. Та самая трещина, та самая неумелая, но старательная склейка, которую он видел на месте первого преступления. Деталь в деталь. Это была не просто похожая сцена. Это была точная, документальная зарисовка.
Его кровь превратилась в лед. Совпадение? Невозможно. Шанс на такое совпадение был один на миллиард. Значит… значит, Кеша был там. Он видел это. До приезда полиции? После? Или… он сам был автором этой жуткой картины?
Он медленно закрыл альбом. Взглянул на Ирину. Она смотрела на него, кусая губы, ее лицо было белым как снег за окном. Она ждала его вердикта, его диагноза. Но что он мог ей сказать? Что ее тихий, одаренный мальчик, возможно, хладнокровный и методичный серийный убийца, который держит в страхе весь город?
– Когда он это нарисовал? – спросил он, и его голос прозвучал глухо и отчужденно.
Ирина задумалась, вытирая глаза.
– Я не знаю точно. Я нашла альбом дней пять назад. Значит, рисунок был сделан раньше. Может, неделю назад… или около того.
Неделю назад. Примерно в то же время, когда было совершено первое убийство.
Арион положил альбом на стол. Он был ловушкой. Уликой. Приглашением. Кем бы ни был Иннокентий – убийцей или просто зловещим свидетелем – он был ключом. Единственным ключом ко всей этой истории. И Арион понимал, что он больше не может стоять в стороне. Он должен был поговорить с этим мальчиком. Он должен был заглянуть в его темный, упорядоченный ад. Даже если этот ад мог поглотить и его самого.
Ирина смотрела на него, и в ее взгляде смешались страх и последняя, отчаянная надежда. Она увидела что-то на его лице, когда он рассматривал альбом, и теперь ждала приговора.
– Арион, скажи что-нибудь, – прошептала она. – Пожалуйста. Я с ума сойду. Что это значит?
Он медленно отодвинул от себя альбом, словно пытаясь разорвать физический контакт с этим источником холода. Что он мог ей сказать? Что рисунок ее сына – это почти точная копия улики с места жестокого убийства? Что он сам только что повесил на свою доску увеличенное фото этого же самого предмета?
– Это значит, что твой сын очень… наблюдателен, – сказал он, подбирая слова с осторожностью сапера. – И у него очень специфический взгляд на мир.
– Но это ведь ненормально! – ее голос снова сорвался. – Рисовать такое… так… Это…
Она не смогла закончить, задыхаясь от ужаса, который не смела назвать.
– Норма – это очень условное понятие, Ирина.
– Не говори со мной как с пациенткой! – она вскинулась, и в ее глазах на миг блеснул гнев. – Я пришла к тебе не за этим! Я пришла за помощью! Поговори с ним. Пожалуйста. Ты единственный, кто может.
– Я больше не работаю. Я не…
– Я не прошу тебя его лечить! – перебила она. – Я не прошу ставить ему диагноз и выписывать таблетки. Я прошу тебя просто поговорить с ним. Как… как человек с человеком. Ты ведь всегда был таким… умным. Ты умел слушать. Может, он тебе расскажет то, чего не рассказывает мне. Может, ты поймешь, что с ним происходит. Может, это просто… просто мрачные фантазии. А может… – она снова сникла. – А может, и нет. Я должна знать, Арион. Я должна.
Он смотрел на эту сломленную, испуганную женщину. На это воплощение материнского страха. И он видел в ней эхо своей собственной истории. Эхо Евы. Он вспомнил ее последние слова о его холодности, о его отстраненности. Он вспомнил, как подвел ее, проглядел за своими теориями живую, страдающую душу. И он понял, что не может снова совершить ту же ошибку. Не может просто отмахнуться, спрятаться за своим обетом молчания, оставить эту женщину одну с ее кошмаром. Это было бы предательством. Не ее. Себя самого.
Но и согласиться было страшно. Это было слишком близко. Слишком похоже на то, от чего он бежал. Разговаривать с мальчиком, который рисует сцены убийств, которые он же и расследует. Это была прямая дорога в безумие. Шаг в тот самый лабиринт, из которого он только начал выбираться.
Он встал и подошел к окну. Снег за стеклом стал гуще, мир превратился в белое, непроницаемое марево. Он оказался перед выбором, которого так боялся. Спрятаться и сохранить свой хрупкий, иллюзорный покой. Или шагнуть в эту метель, рискуя заблудиться в ней навсегда, но пытаясь, может быть, впервые в жизни, не проанализировать, а помочь.
– Хорошо, – сказал он, не оборачиваясь, его голос прозвучал глухо. – Я поговорю с ним.
Ирина шумно выдохнула, словно до этого не дышала совсем.
– Но при одном условии, – продолжил он, поворачиваясь к ней. – Это будет неформально. Никаких сеансов, никакой терапии. Одна, может быть, две встречи. Я просто… познакомлюсь с ним. Попытаюсь понять. И это все. Я ничего не обещаю, Ирина.
Она кивала, ее глаза снова наполнились слезами, но на этот раз – слезами благодарности.
– Спасибо. Спасибо, Арион. Этого… этого более чем достаточно.
Он провожал ее до двери. Когда она ушла, он еще долго стоял в прихожей, прислушиваясь к тишине. Он только что добровольно надел на себя петлю. Он согласился войти в самую темную комнату этого дома, не зная, кто ждет его внутри – испуганный ребенок или хладнокровный монстр. И впервые за долгое время он почувствовал не страх, а что-то другое. Странное, почти забытое чувство ответственности.
Квартира Ирины и Иннокентия находилась в том же типе домов, что и квартира первой жертвы. Новые, безликие корпуса, похожие на гигантские соты. Но внутри не было дизайнерского минимализма. Была обычная, немного усталая жизнь. Запах домашней еды, стопка журналов на столике, фотографии в рамках. И тишина. Напряженная, звенящая.
Ирина провела его в комнату сына и оставила их одних, закрыв за собой дверь так, словно хоронила заживо. Комната Кеши была похожа на монашескую келью. Узкая кровать, застеленная серым покрывалом. Письменный стол, на котором царил идеальный порядок. Никаких плакатов, никаких гаджетов, никаких признаков подростковой жизни. Только стены. Они были пусты, за исключением нескольких листов, прикрепленных кнопками. Это были его рисунки. Те самые. Голова манекена, сломанная кукла, оловянный солдатик. Вживую, на стене его комнаты, они выглядели еще более тревожно. Как окна в другой, безвоздушный мир.
Сам Иннокентий сидел за столом и смотрел в окно на падающий снег. Он не обернулся, когда Арион вошел.
– Мама сказала, что вы придете, – произнес он, не поворачиваясь. Его голос был ровным, лишенным интонаций. Голос старика в теле подростка.
Он был высоким и худым, почти прозрачным. Темные волосы падали на лоб. Когда он наконец повернул голову, Арион встретился с его взглядом. Умные, холодные, почти черные глаза. Взгляд человека, который видит мир как набор схем и формул. В нем не было ни страха, ни враждебности. Только отстраненное, анализирующее любопытство. Он рассматривал Ариона так же, как Арион рассматривал его.
– Меня зовут Арион. Мы старые знакомые с твоей мамой.
– Я знаю, – сказал Кеша. – Она рассказала. Вы… психолог.
– Был им. Сейчас нет.
– Людей не бывает бывших, – возразил мальчик с легкой, почти незаметной усмешкой. – Меняются только вывески на дверях.
Арион сел на единственный стул. Тишина была вязкой. Он понимал, что обычные вопросы – «Как дела в школе?», «Чем увлекаешься?» – здесь не сработают. Они будут восприняты как грубое, примитивное вторжение.
– Ты хорошо рисуешь, – сказал Арион, кивнув на стены. – Очень точно.
– Точность – это единственное, что имеет значение, – ответил Кеша, снова отворачиваясь к окну. – Все остальное – эмоции. Шум.
Он не хотел говорить. Он выстроил вокруг себя идеальную защиту. Стену из холодной логики и молчания. Арион уже думал, что эта встреча – полный провал. Но тут мальчик снова повернулся.
– Хотите сыграть?
Он кивнул на старую шахматную доску, стоявшую на низком столике у кровати. Фигуры были расставлены.
– В шахматы? – удивился Арион.
– Это лучший способ поговорить. Меньше слов, больше смысла.
Арион принял вызов. Он сел за доску. Кеша играл белыми. Его первый ход был стандартным, книжным. Но уже через несколько ходов Арион понял, что играет не с подростком. Мальчик играл агрессивно, непредсказуемо, жертвуя фигуры ради стратегического преимущества. Он не просто играл. Он думал. Он просчитывал варианты на много ходов вперед. Его тонкие, длинные пальцы двигали фигуры с такой же холодной, отстраненной точностью, с какой его карандаш вырисовывал трещины на фарфоровых лицах кукол.
Они не произнесли ни слова за всю партию. Только щелчки передвигаемых фигур и шум снега за окном. Это был поединок двух интеллектов, двух мировоззрений. Арион пытался прочесть его по его игре, по его тактике. Он видел в ней любовь к сложным, нелинейным решениям. Презрение к материальным потерям ради главной цели. И невероятную, почти жуткую концентрацию.
Партия длилась почти час. Арион проиграл. Не разгромно, но безоговорочно. Кеша загнал его в цугцванг – ситуацию, когда любой ход только ухудшает позицию.
Он поставил мат его королю.
– Шах и мат, – произнес он своим ровным голосом. – Спасибо за игру.
Он встал, давая понять, что аудиенция окончена. Их первая беседа завершилась. Беседа, в которой не было ни одного вопроса и ни одного ответа. Но Арион узнал больше, чем если бы говорил с ним час. Он увидел его ум. Блестящий. Холодный. Безжалостный. Ум, который не отвлекается на эмоции. Который видит мир как большую шахматную доску. А людей… людей, скорее всего, как пешки, которые можно и нужно жертвовать ради победы в какой-то своей, никому не понятной, большой игре.
Через несколько дней Арион пришел снова. Ирина встретила его на пороге с немым вопросом в глазах, но он лишь молча прошел к комнате Иннокентия. На этот раз он принес с собой небольшую картонную коробку.
Кеша сидел в той же позе, за тем же столом, глядя на улицу. Шахматная доска была убрана. Комната снова казалась неприступной кельей. Арион вошел и, не говоря ни слова, поставил коробку на стол перед мальчиком. Потом сел на свой стул и стал ждать.
Кеша медленно, с видимой неохотой, повернул голову. Его взгляд скользнул по коробке, потом по лицу Ариона. В его глазах не было любопытства. Только настороженность. Прошла минута. Две. Тишина была такой густой, что в ней, казалось, можно было утонуть. Наконец, мальчик протянул руку и аккуратно поднял крышку.
Внутри, на подложке из ваты, лежали обломки. Детали старой, когда-то красивой модели парусника. Сломанная пополам мачта, разорванные нитяные ванты, треснувший корпус, несколько крошечных спасательных шлюпок. Это был кораблик, который Арион нашел в антикварной лавке. Он сам сломал его перед приходом. Осторожно, но необратимо.
Кеша долго смотрел на эти руины. Его лицо оставалось непроницаемым. Арион ждал. Это был его ход в их безмолвной партии. Он не задавал вопросов. Он предложил ему диалог на его языке. На языке сломанных вещей.
Наконец Кеша начал действовать. Он не посмотрел на Ариона. Он просто вынул из ящика стола небольшой пенал с инструментами – крошечные пинцеты, тюбик с клеем, увеличительное стекло, моделистский нож. И начал работать.
Его пальцы двигались с той же уверенной, отстраненной точностью, с какой они двигали шахматные фигуры. Он брал пинцетом обломок мачты. Изучал его под лупой. Наносил микроскопическую каплю клея. Соединял две части. И замирал, ожидая, пока клей схватится.
И в процессе этой кропотливой, почти хирургической работы он заговорил.
– Неправильно, – сказал он, его голос был тихим, почти шепотом. Он говорил не с Арионом. Он говорил с корабликом. С самим собой. – Слом. Здесь. Нарушена структура.
Он взял одну из нитей-вант.
– Порвано. Узел должен быть морским. Неправильный узел – это хаос. Все запутается.
О проекте
О подписке
Другие проекты