17 января 7174 года от сотворения мира (27 января 1666 года), Железный Устюг
На соборной площади, освещенной ярким зимним солнцем, было немноголюдно. Стражники отогнали зевак подальше, и на утоптанном снегу площади остались только служилые. Из самой Москвы, по приказу царя Алексея Михайловича, прибыл ведавший призывом и военными делами разборщик Разрядного приказа. Вместе с писарем они расположились за длинным деревянным столом, поставленным прямо на снег. За спиной у них стояли, маясь от яркого солнца и сознания ответственности, выборные окладчики из местных. Служилые, дворяне и дети боярские стояли в полном вооружении, но без коней.
Писарь глянул в списки:
– Силин, Николка, из Ёгны, что из детей боярских, есть здесь?
Силин откликнулся.
– Ну так давай сюды.
Силин быстро, но без лишней суеты подошел к столу и встал перед разборщиком. Тот бросил на Николку изучающий взгляд. Перед ним стоял молодой высокий мужчина с аккуратной русой бородой, в справном снаряжении, лет тридцати от роду. О Силине разборщик уже слышал, и слухи эти были разные. Он потянулся к бумагам, которые писарь услужливо подвинул в его сторону. Быстро пробежал глазами по исписанным затейливым почерком листам. Про битву на Кушликовых горах в бумагах не было написано ни слова.
– Ну, смотрю, заслужен ты не по годам. Успел и с крымчаками, и с ляхами повоевать.
Силин стоял молча, а разборщик снова вернулся к чтению.
– В гусарах, значит, был… Так… И был, значит, ранен. Хм…
Силин молча кивнул.
– Немецкий знаешь, польский. Не поручик, а прям книжник.
Разборщик усмехнулся и продолжил, обращаясь к писарю, но достаточно громко:
– Вот так скоро ты, чернильная душа, да сотоварищи твои, толмачи, без работы останетесь.
По толпе собравшихся пронесся легкий смешок. Писарь обиженно и сконфуженно стал перекладывать бумаги уже прошедших разбор служилых. Не зная, как себя повести, Силин переступил с ноги на ногу, размышляя, рассматривать ли это как похвалу или как чуть прикрытую издевку. Заметив его реакцию, разборщик быстро переменил тон и широко улыбнулся:
– Ну что, молодЕц! Да и сам мОлодец.
Разборщик снова усмехнулся, довольный своей шуткой. Встал, тяжело опершись руками на стол, низкий и кряжистый.
– И науки знаешь, и царю служишь справно. В высший разряд его. Надобны царю-батюшке такие воины.
По окладчикам пронесся одобрительный шум. Разборщик поднял руку, и шум тут же умолк.
– Ну и, как положено теперь по разряду, вотчину еще надо добавить служилому.
Любому другому на месте Силина было бы уместно обрадоваться такой нежданной удаче. Собираясь к смотру, он действительно не думал, что такое случится. Но и скакать от радости молоденьким жеребенком ему охоты не было. А тем временем разборщик назидательно и веско продолжил:
– Высший разряд – это тебе не просто так, ему соответствовать нужно. Теперь не только сам по призыву пойдешь, но и десяток холопов боевых должен выставить… конно, бронно и оружно. Так ведь? Так!
Толпа снова одобрительно зашумела.
– А ну, подь сюды.
Силин подошел поближе к разборщику. Тот, поднявшись на цыпочки, зашептал ему в ухо:
– Ты погодь радоваться. Ты думаешь, просто так вот тебе надел дали? Нет, брат. Поганые в тех краях оживились. Да еще казачишки с Яика забредают. Озоруют. Язычники поганые повылазили, как грибы апосля дождичка. Так что это тебе, считай, служба. Давай, чтобы не баловали они у тебя там. Усек? А то Мару кличут, говорят, придет скоро… Тьфу… Прости, Господи!
Разборщик быстро трижды перекрестился и обернулся к писцу, не заметив, как по лицу Силина пробежала бледная тень.
#
Горница в усадьбе Силина была полна гостей. За длинным столом, заставленным едой и напитками, сидели соседи – служилые люди из детей боярских, старосты деревень, принадлежащих Николке, пара купчишек из Устюжны и самого Великого Новгорода, которые оказались здесь по торговым делам. На почетном месте, в голове стола, рядом с хозяином, сидели пятеро окладчиков, присутствовавших на недавнем разборе.
Василь скромно устроился на самом краю стола между старостой из Омутищ – одной из деревень, с которой кормился Силин, и попом из Нечаевки. Был Василь среднего роста, на пару годков старше хозяина дома. Пил немного, говорил еще меньше. И с легким акцентом. Он периодически отодвигал от себя сидевшего рядом с ним старичка, который приставал к нему с нескончаемыми вопросами о житье-бытье в Польше и Литве. Староста плохо слышал, поэтому так и норовил притиснуться поближе, обдавая Василя винным духом и запахом лука, которым он активно закусывал.
Гуляли уже третий час кряду, так что все собравшиеся были веселы и изрядно пьяны. Обмывали новую вотчину Силина и его скорый отъезд. Окладчик из Заливов, Сенька Артемов, поднялся, слегка пошатываясь, хотел было что-то сказать. Он потом глянул в кубок и, увидев там пустоту, протянул руку в сторону суетящихся вокруг стола служек. Быстро подскочивший парнишка наполнил порожнюю посуду мутноватым хлебным вином. Сенька удовлетворенно крякнул и стал уже садиться, но спохватился, прокашлявшись, начал тост.
– Ну что, други мои! Скажу, что наш Николка герой! Все ж слыхали, как разборщик вчера сказывал! Под Челядью вон как, знамя польское взял. Да и сам посечен изрядно был, а знамя взял! Так что… за Николку!
Гости пьяно подхватили, с шумом поднимаясь с мест.
– За Николку! За Силина!
Все дружно выпили и начали садиться, как тут Гордей Дурдин, известный забулдыга, пустомеля и задира, негромко, но в то же время достаточно четко, чтобы слышали не только ближние соседи, пьяно улыбаясь, произнес:
– Да на Кушликовых горах он не только знамя взял, да еще и Васильку-литвина. А тот так прижился на Николкиных харчах, что в Литву свою силой теперь и не загонишь!
Гордей обвел немного притихших гостей взглядом и поднял чарку.
– За хлебосольство! За Николку!
Служки засуетились, подливая торопливо в призывно поднятые бокалы, чарки и кубки. Гордей, довольно улыбаясь, высоко поднял руку, расплескивая из чарки недопитое, и ткнул ею в сторону Василя.
– О-о-о-о-о! Смотри! И ты тут, Василька, сын приживалкин!
Василь подскочил со своего места. Безразличное, немного скучающее выражение вмиг слетело с его лица, как отброшенная скоморошья маска. Рука рванулась к висевшей на боку сабле. Если бы не староста и поп, повисшие на Василе, он был бы уже около Гордея. Сосед Дурдина резко дернул того за рукав, и Гордей шумно опустился на свое место.
– А что не так сказал-то? – бубнил Гордей, но снова подняться не решался.
Тем временем Василь, который скинул с себя соседей, все-таки вышел из-за стола. Если бы не его красное от злости лицо, можно было подумать, что ничего не происходит, просто гость вышел размяться после долгого сидения. Василь шел неторопливо, мягкой пружинистой походкой.
Гордей, стряхнув с плеча руку соседа, также встал, по-прежнему улыбаясь. Он с трудом перенес ногу через лавку и отошел от стола, слегка пошатываясь и держа руку на рукояти сабли.
– Что пан хочет? – Василь говорил подчеркнуто спокойным тоном.
Гордей смерил противника взглядом и усмехнулся:
– Вот, ведь… па-а-а-ан. Па-а-ан хо-о-очет?
Василь молчал.
Улыбка слетела с губ Гордея, он сморщился и заговорил сквозь зубы:
– Пан хочет, чтобы ты, сучонок польский, сдрыснул отсюдова побыстрее. Хорош тебе девок наших портить!
Гордей был выше Василя, поэтому литвин вынужден был поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза. На лице Василя заходили желваки, но было видно, что он еще сдерживается. Зато Гордей не унимался и распалялся все больше и больше:
– Что? Что вылупился на меня? Маркела дочку кто спортил? А у Феофана сестра сохнет по тебе, черт окаянный! У-у-у-ух я тебя…
Рука Василя плавно охватила рукоять сабли. Гордей, с неожиданно резкой для пьяного прытью, выхватил свою саблю из ножен, но появившийся рядом Силин поймал его руку.
– Ну ты, Гордей Савелич, ну и ты, Василь, ну что ругаться! Ну все, хватит уже. Хорош, хорош…
Силин крепко нажал на руку Гордея, вдавливая его саблю обратно в ножны. Дурдин пробовал сопротивляться, но потом сдался. Сабля с шумом зашла в ножны, Гордей скинул руку Силина, бормоча что-то себе под нос.
– Гордей, не порть мне праздник. Го-о-ордей?
Силин хлопнул Дурдина по плечу. Тот только нервно передернулся, но Силин оставил руку на плече буяна.
– Гордей! Ты слышишь? Знатный день у меня! Хорош, понял?
Гордей недовольно скривился и пробурчал:
– Понял, понял…
Он таки скинул руку Силина и выпрямился. Василь, до этого момента стоявший молча, удовлетворенно кивнул и двинулся мимо стоявших мужчин. Он проходил так близко, что Дурдин не удержался. Он хотел задеть литвина плечом, да так, чтобы это выглядело непреднамеренно и случайно. Василь же совершил незаметное, неуловимое глазом движение, и Гордей, промахнувшись, потерял равновесие и под смех собравшихся сделал несколько быстрых неуклюжих шагов вперед, чтобы не упасть.
Он таки устоял на ногах, быстро развернулся и с перекошенным от злости лицом двинулся в сторону Василя.
– Гордей!
Голос Силина звучал веско, не со скрытой, а уже с явной угрозой.
Гордей зыркнул на Силина, пристально посмотрел на обернувшегося в его сторону Василя, махнул рукой и тихо, чуть слышно, прошипел:
– Сучонок… Раздавлю тварь, – и громко добавил:
– Ну ты что, Николай Парфеныч, мы ж не со зла. Так балуемся…
Речь Дурдина снова стала пьяной, как будто язык, точно по волшебству, опять начал чуть заплетаться. Силин подошел к Гордею, обнял и повел к месту за столом, за которым тот недавно сидел. Василь еще постоял, потом развернулся и вышел из горницы.
Пока Николка усаживал Дурдина, вновь оживился изрядно захмелевший окладчик из Заливов.
– Николка! Николка-а-а-а!
Силин поднял голову и посмотрел в сторону Сеньки.
– Николка, сабельку свою покажь нам. Ту, которую под Кушликами отбил… Заговоренную.
От неожиданности Силин немного растерялся.
– Ну скажешь тоже, заговоренная. Только если с чесной молитвой, так это может. А так… Сабля как сабля.
– Ну уважь общество! Покажь сабельку!
Обернувшись к соседям, Сенька понизил голос до громкого шепота, слышного, впрочем, и на дальнем конце стола, зашептал:
– Лях, тот, чья сабля до этого была, вот злющий был. Чистый аспид! Николку-то крепко посек тогда. Да…
Сенька многозначительно кивнул и принялся задумчиво что-то чертить на столе недоеденной куриной ножкой.
– Да… аспид!
Тем временем Силин начал снова отнекиваться, но потом махнул рукой и подошел к большому сундуку, стоявшему недалеко от красного угла. Он поднял тяжелую, окованную широкими железными полосами крышку и достал завернутый в ткань продолговатый предмет. Аккуратно, как будто боясь потревожить содержимое, развернул слои плотной фряжской ткани и вынул саблю в простых потертых ножнах.
Староста Омутищ, которого все знали как Антипыча, через оставленное Василем место пододвинулся поближе к нечаевскому попу отцу Сергию и горячо зашептал, обдавая батюшку волной перегара:
– О… смотри-ка, отче, даже брать ее в руки боится! А говорит, не заговоренная. Как же! Клинок-то басурманский. Крови християнской хочет. А не дашь ему кровушки-то, так и хозяйскую кровь возьмет. Как ляха того.
Отец Сергий недоверчиво глянул на говорящего, одновременно пытаясь от него отстраниться. Но староста, не замечая движения священника, придвинулся к нему еще ближе.
– Да застрелил Николка ляха того… Бах! И усе!
– Да нет! Распластал надвое! Да вот те крест!
Староста перекрестился быстрым мелким движением.
– Не богохульствуй! – зашептал в ответ Сергий густым басом, но Антипыч продолжал, как будто не замечая слов собеседника.
– Мне Савка наш, с Омутищ, Палашки сын, ну, который при Кушликовых горах с Силиным был… Так вот, он сказывал, ну, Савка этот, что только лик святой Богоматери, ну, который на клинке, да молитва эту диавольскую саблю и сдерживают… Чтоб кровь хозяина не взяла.
Поп снова отстранился и взглянул на старика. Недоверие в его взгляде сменилось на удивление. Отец Сергий явно ждал продолжения истории, но староста отодвинулся на свое место, а затем важно произнес:
– О-о-о как!
Тем временем Силин вынул саблю и бережно, как ребенка, придерживая одной рукой за рукоять, другой за край лезвия, дал в руки одному из гостей. Тот внимательно, с явным уважением, оглядел оружие и передал его дальше.
Когда очередь разглядывать боевую реликвию дошла до Сеньки, он быстро обтер руки о кафтан и благоговейно принял оружие. Он поднес лезвие поближе к глазам, беззвучно зашевелил губами, читая вытравленные на металле буквы. Грамота давалась окладчику из Заливов гораздо хуже боевых навыков, но и тут Сенька смог справиться. Удовлетворенно хмыкнув, он поднялся со своего места, взял саблю за рукоять, поднял ее так, чтобы не терять из виду текст молитвы, и торжественно произнес:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Си…
Силин не дал ему закончить. Он порывисто подошел к Сеньке, мягко, но в то же время решительно взял саблю из его рук.
– Не нужно всуе…
В воцарившейся тишине слова Силина прозвучали особенно значительно. Он вложил саблю в ножны. Крестовина негромко клацнула, заходя в верхний наконечник ножен.
Силин обвел собравшихся взглядом. Гости настороженно молчали. Силин махнул рукой одному из служек, которые стояли вдоль бревенчатых стен. Ближний к Силину сметливый парень подскочил к нему с полной чаркой.
– Ну что, други мои! Под саблю!
Сам поднял саблю, вложенную в ножны, высоко над головой и крикнул:
– Под саблю… Под саблю!
Гости возбужденно, с каким-то неосознанным облегчением зашумели, сдвинули чарки и кубки, выпили и загалдели, обсуждая силинскую саблю, Василя-литвина, который испортил дочку Маркела, цены на воск и мягкую рухлядь, новости из Новгорода, дела московские и тревожные вести из Литвы и Крыма.
Силин еще раз обвел взглядом пирующих. Парнишка, который принес ему чарку, хотел было принять у Силина саблю, но тот отрицательно мотнул головой, подошел к сундуку и очень тщательно принялся заворачивать ее в тяжелую, вышитую неведомыми гербами ткань. Завернул, бережно положил в сундук, опустил тяжелую крышку и с чувством выполненного долга вернулся к гостям.
Уселся на свое место в верхнем конце стола, окинул взглядом горницу, где гудела шумная ватага гостей. Знакомые с детства лица, родные стены. Вот только родные ли? За годы службы Силин успел отвыкнуть от всего этого. От размеренной, неторопливой помещичьей жизни, строгих и не очень постов, семейных выходов в церковь по праздникам, охоты и рыбалки по будням… По тому, как быть хозяином, мужем, отцом… Отцом. Он тяжело вздохнул. Настя… Настенька… Единственный его кровный человек. Другого такого у Силина и не будет. Но… нужно ехать. И сердце вдруг защемило от набежавшей тоски-печали.
#
Пир еще гудел, когда Силин вышел из горницы, прошел сенями и зашел в одну из кладовок, которую использовали как оружейную. Василь сидел на лавке и задумчиво натирал медную бляху с перевязи сабли. Николка обнял литвина. Тот не пошевелился, продолжая свою работу.
– Ну что ты в голову берешь эту чушь, Василь. Ты же знаешь, ты как брат мне, – с сердечным теплом заговорил Силин. – Гордейка напился и глупость несет. Ну, Василь…
Он потряс литвина за плечи. Тот отложил перевязь, посмотрел на Силина, откинул голову и посмотрел на небо. В его глазах мелькнула тень грусти, но он кивнул, признавая слова друга.
– Да я знаю… Спасибо, пан Николка… Спасибо, друже, – сказал он по-русски с легким акцентом, а потом добавил, – Amicus cognoscitur amore, more, ore, re!
Силин улыбнулся.
– Вот опять забормотал заклятия свои латинские!
Василь улыбнулся в ответ.
– Друг познаётся по любви, нраву, речам, делам!
Силин улыбнулся шире и похлопал литвина по плечу.
– А что, правда и Натаху слюбил? – спросил он, пытаясь перевести все в шутку.
Василь засмеялся в ответ, уже собираясь что-то сказать, но промолчал.
– Василь, – Силин снова похлопал его по плечу, – а давай завтра велю баньку истопить, попаримся! А?
Василь молча кивнул и снова начал натирать бляху.
– Пойдем?
– Ты иди, пан Николка, я потом… подойду.
Силин с тревогой посмотрел на литвина, но ничего не сказал. Еще раз похлопал его по плечу и пошел обратно к гостям.
#
С утра в баню все-таки не пошли. Затопить, конечно, затопили, но вот ни Силин, ни Василь туда не спешили. Голову ломило от похмелья, а горло было похоже на сухие крымские степи. Похмелились пивом, кислыми щами и послеобеденным сном. Солнце уже давно перевалило за полдень. Петляя по узкой тропке, Силин и Василь пришли, наконец, в стоящую неподалеку от усадьбы баню. Быстро разделись и заскочили в парилку. Пар еще держался, но хватило его всего на пару заходов.
Силин плеснул кваса на угли. Они зашкворчали, и пар медленно заполнил небольшую парилку. Василь охнул и опустил пониже голову.
– Хорошо! Хорошо же. А, Василь?
Литвин не отвечал. Силин втянул ноздрями обжигающий терпкий воздух. Хлебный и пряный. Действительно, как же хорошо.
– Все, пан Николка, не могу более.
– Да ты погодь…
Договорить Силин не успел. Василь ужом проскользнул между ним и печкой и выскочил наружу.
– Дверь, дверь прикрой… Черт не русский! Весь пар выпустишь.
Но литвин не слышал. Силин с неохотой поднялся с лавки и прикрыл дверь в парилку. Вернулся на свое место. Расслабленно опустил руки вдоль тела. Снова вдохнул воздух. Нет… Уже не то. Горький запах подгоревшего хлеба уже висел в воздухе. Силин ударил ладонями по мокрым от пота коленям и пошел на выход.
Василь сидел на лавке с пивным кубком в руках и смотрел в небольшое оконце, как большое красное солнце клонится к закату.
– Хорошая баня. Лучше, чем здесь, в Ёгне, да и нет, пожалуй, нигде. Жаль, самый жар упустили.
Василь, не поднимаясь с места, оглянулся.
– Тебя, пан Николка, послушать – в Ёгне все лучше, чем где-то!
Силин налил себе пива, отхлебнул глоток.
– Ну не все… Вот пиво на Литве у вас хорошее было… В монастыре, голодранцев этих… ну как их?
Василь улыбнулся:
– Босых кармелитов.
– Точно!
Василь привстал и заглянул в окно.
– Пан Николка, солнце садится.
Силин, казалось, не обратил на эти слова никакого внимания. Потом усмехнулся сам себе, повернулся к окну и сказал приглушенным голосом:
– Знаешь, Василь, когда мальцом был, кто-то из дворовых сказал, что солнце в озеро Овсяниковское садится… Ну там, где болото Большой мох, – замолчал, отпил еще пива. – Ну и я пошел проверить… Хорошо, на полдороге косцы меня приметили. Подумали – барчонок заблудился. А то там и сгинул бы. В болотах тех.
– Что, так и не узнал, где солнце садится?
– Нет. Да и на кой оно мне. Главное, чтобы всходило.
Василь усмехнулся.
– А ты знаешь, пан Николка, солнце никуда не садится. Это Земля вокруг него вращается.
– Да знаю я эту вашу ученую глупость. Скажешь тоже. Всякой блажи учат вас там, в университетах.
– Почему глупость? Nicolaus Copernicus это сто лет назад доказал.
– Ну вот. Начал каркать на своей латыни. Даже немец тебя сейчас не всякий поймет, – Силин махнул рукой. – Давай еще зайдем. Пока пар есть.
Василь глянул на Силина, потом поднялся с лавки и заглянул через запотевший бычий пузырь на небо. Солнце медленно погружалось в облака, окрашивая их в глубокий красный оттенок. Словно пропитанные кровью, они, казалось, пожирали опускающееся светило.
– Нет, хватит. Нужно заканчивать.
Силин обернулся с порога.
– Это почему?
– Солнце скоро совсем сядет, – Василь улыбнулся, – в баню нельзя ходить.
Силин засмеялся.
– Ты банника, что ли, испугался?
Василь встал. Покрывало осталось лежать на скамье. Сообразив, что встал неприкрытым, выругался. Потом немного суетливо поднял кусок материи и быстро завязал ее на поясе.
– Почему боюсь? Просто лазник, банник по-вашему, не любит, когда в бане до темна засиживаются. Ему самому попариться надо. Нужно оставить свежий веник и кусочек мыла. И все.
Силин широко улыбнулся.
– Это тебя в твоей академии в Краковии обучили?
– Да. Я не только о баннике знаю…
– Так все… Заболтаешься с тобой – последний пар уйдет. Не хочешь, значит, один пойду.
Силин зашел в предбанник, потом выглянул оттуда:
– А ты пока это… Веничек приготовь. Ну, для лазника своего.
Улыбнулся и скрылся за дверью.
О проекте
О подписке
Другие проекты