«Эта лестница состоит из дыр…»

 
Эта лестница состоит из дыр,
из коленок странников, что на ней
 
 
поднимали пыль, словно хлеб и сыр
или кровь, текущую, как портвейн,
 
 
из отсутствия плотности – вещества
ей речёного, как на обратной – снег
 
 
перемотки, когда «ты зачем сюда?»
вопрошает один из её камней.
 
 
А строитель смотрит в неё – она,
как щенок свернулась, прощенья ждёт,
 
 
где любое пятнышко у виска
молоко и снег в новый свет солжёт.
 
 
Говорит молчание и горит
как отверстья, пазы, стропила, мох —
 
 
в пораженье твоём открывает дверь,
как упавший на плечи свои снежок.
 

(17/01/2017)

Лицо

 
скопление ворон,
галдящее чтоб я
к воронке их припал,
ожечь свои края
орехом обрасти
как воздухом, ночным
холодным всплеском волн
у господа в горсти
где этот тёплый парк
похожий на меня
в бинарный код степи
он из любви собрал
где капище ворон
с моим почти лицом
растёт и смотрит вниз
туда где я рождён
шестого сентября
в своё гляжу лицо
и рядом их глотки
скрипят как колесо
(2017)
 

«У ангела дело такое…»

 
У ангела дело такое:
веткой коснуться окна,
быть малою роя пчелою,
которая тоньше видна
не нам – фотокамере старой,
что словно гнездовье стоит,
и третьей жучиною лапкой
по глине размокшей стучит.
Что там в животе спит у глины?
какая жужжит высота? —
как будто прошёл по ней ангел
и ключиком крутит у рта,
и спит у жука в диафрагме,
свернувшись в слепое пятно
фрагмент свой трёхсотый вставляя,
где падает небо в зерно.
 

(17/01/2017)

Круги

 
Когда колодцем станешь ты
и будешь так легко
внутри себя на всё смотреть —
на то, что далеко
 
 
по-птичьи с небом говорит
или горит внутри —
покажется, что это ты
в дыханья чудо вшит,
 
 
как ампулка в густой реке
и лодка на волне
земли, свернувшейся в руке,
как миновавший гнев —
 
 
гемоглобин твоей любви,
что развернулся в кровь
и – словно голубь – в ней летит
по кругу – вновь и вновь,
 
 
и плещется его вода —
жива пока мертва,
и строит города свои
из всплеска и песка.
 
 
Возьмёшь себя в свою ладонь,
как жажду, где спит дождь,
и – будто от весла круги —
ты по себе пойдёшь.
 

(18/01/2017)

«И воздух встанет, как ребёнок…»

 
И воздух встанет, как ребёнок,
и тело хрупко обоймёт,
светясь внутри своих потёмок,
которые за тем поймёт,
чтоб рыбу вытащить наружу,
чтоб задыхалась она здесь
от счастья, что её снаружи —
как стужа – сберегает речь.
 

(19/01/17)

«Как запутан путь земной …»

 
Как запутан путь земной —
из музыки глянешь ниже:
ножик режет чёрный хлеб —
лабиринта тёмный узел,
 
 
обращается зимой —
стук становится всё ближе
расширяется до света
или крови на столе
 
 
Из пореза света птаха
белый сад пошьёт из страха —
греет тельце – словно шуба —
снег, протянутый как Бог.
 
 
Режем, режем, режем узел —
хлеб сужается, как узел
в узелок прямой дороги
из музыки нелукавой
 
 
и – как тёмный хлев – простой.
 

(17—20/01/2017)

«Красноглазый фонарь мой висит в пустоте…»

 
Красноглазый фонарь мой висит в пустоте,
наблюдает воробушком сны:
как идут его люди – туда или те.
Мы с тобою одни здесь, лишь мы
остаёмся, как свет в их прекрасных местах
сконструированных, как уход:
не бывает любви у того, кто свой страх
словно камень из лёгких извлёк.
 
 
Камень лёгок, летит, оперившись гнездом —
краснобрюхий птенец пустоты —
и щебечёт фонарь непохожий на свет,
и ему про себя говорит
всё красивый полёт, завершаясь в кольце
немоты, коридора, огня,
где воробушек мой, как фонарик, свистит,
нарезая на свист свой меня.
 

(10—12/01/2017)

Математика

 
Старость – стыд, который плачет
словно зверь и сфера, и иначе
называет имена предметов
принимая расставанье это,
 
 
как возможность изнутри их тела
видеть: кровь течёт немного слева,
ангелы сидят, возможно – справа,
и бормочут стих его исправно,
 
 
правят все срамные опечатки,
пальцев приливные отпечатки,
календарный шрифт, мозоли кожи
дряблой, как мешок в кармане, позже —
 
 
ангелы встают, как шарики воздушны,
и уносят клювиками душу —
это зёрнышко направо мы положим,
это – слева, это – мы умножим
 
 
горлышком своим, как звук и эхо
в доме, что без мебели, где сфера
катится без пафоса и боли
и фальшивит в тридесятой доле
времени, которое округло
словно пи число или подруга.
 

(20/01/2017)

«Во мне по утрам живёт орфеева голова…»

 
Во мне по утрам живёт орфеева голова,
выходит со мной в новый Иерусалим —
засовы её крепки, хотя и скрипят,
глаза открыты и мир, как вдова, горит.
 
 
Ходики изнутри у неё стучат —
говор смутен, словно аккадский, или
выжженная на лбу у осла печать
времени, что с морем во мне забыли.
 
 
Медленно ключ творит в скважине оборот,
ощупывает в темноте лобную, затылочную или темень,
Аид, который каждый из нас – пока он плод,
голоса стебель, сжатый светом тяжёлым в семя.
 
 
Слышу, как тик, этот ключ, кодировку, ход —
так отверзаются ямой часы за стеною
и, как колодец из человека похож на код,
так и пустоты во мне равны со мною.
 
 
Их заполняет небо, парковый шелест, звезды
лицо удлинённое до ночи кромешной и слепца, что предметы
делает речью своей, движением пустоты
и, словно лёд в гортани, выжигающим светом.
 
 
И расширяется орфеева голова, словно тропа
по которой всплывут со мною
эти ошмётки неба тире песка
дерева или адского перегною,
 
 
и каменеет волна, как слепой прозрев,
и выжигает, как лев, всё нутро обузы,
и ты – словно выстрел – вдаль от себя летишь
там, где шумит, как раковина расширяясь, голова медузы.
 

(20/01/2017)

«Нищий, гулкий и тяжёлый…»

Сергею Ивкину

 
Нищий, гулкий и тяжёлый
небом что болит в зубах,
переходит тьмы дорогу,
и целует тьму в уста
 
 
красно-белое дыханье —
в тьме ангиною горит
неизвестный авиатор —
меж двух выдохов стоит:
 
 
то качнётся перед Богом,
то наклонится к земле
испросить у ней вопросы.
В заштрихованной золе
 
 
поднимающийся ангел,
человеческий штрих-код
с речью тесной, как бомжара,
что из тела – поперёк
 
 
смотрит, как идут узлами
здесь прекрасные черты
человеческие жажды —
будто небо не легки.
 
 
Дёрни ниточку из звука
отпусти его в полёт,
в шарик неба или света,
сердца покрасневший крот.
 

(21—23/01/2017)

«Если зерно – это ад, грунт, который покинешь…»

 
Если зерно – это ад, грунт, который покинешь
ты на ходулях из птиц, что стояли над нами,
будто округлы окрестности или неслышны,
или – воотще пока не имели названий,
 
 
клёкот земли в них и перегноя пустоты
в свете горели или точнее сгорали
и расширялись внутри каждой смерти, как ноты
в щели из выдоха, где – как гортань – продолжались.
 
 
Так вот слепая гортань назовёт и увидит,
как из столба снегопада, что в общем-то птица,
падает наше зерно и становится чашей —
той, из которой выходим, устав миру сниться.
 

(23/01/17)

«Глаз птицы, выбитый сквозь камень…»

 
Глаз птицы, выбитый сквозь камень,
в окружности других глазков
дверных, древесных и прозрачных,
скрипящих будто свет в покров.
 
 
Всё, что здесь было – только двери,
как слайд, кипящий на стене,
я перешёл твои все звенья,
которые звенят во мне.
 
 
И, заключив тебя в ладоней
замок, я камнем стал на дне
у голоса, который тонет,
зияя, будто он плотней.
 

(01/2017)

«Круглый, круглый, круглый свет…»

 
Круглый, круглый, круглый свет
катится, меня стирая
в рай, которого здесь нет,
разрезает глаз по краю,
вынимает из грязи
ластиком из снега жёлтым,
отрывает лепестки
и становится неплотным.
Я теперь здесь космонавт:
Лайка Белка или Стрелка —
руки больше не дрожат
и собаки смотрят сверху
то, как тела мёртвый зонд
рассыпается до праха
Бог мой, Бог, теперь я твой —
круглый там, где свет – рубаха.
 

(24/01/2017)

Швея

 
Пепел бабочки, что скоро станет звуком,
ниткою, сшивающею землю
с некою о этой почве мыслью,
с выдохом, которым прах развеян,
с чёрным облаком, что встанет снегопадом,
где метелью, пойманной в стоп-кадре,
мы с тобой споём о них осанну,
пропадая в дырку – не в нирвану.
Бабочка моя, мы станем слухом,
где не существует расстоянья,
времени и чёрно-белой кожи —
только звук, летящий перед нами.
 

(01/2017)

«Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея …»

 
Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея —
прежде была слепота или яблок жужжащий
звук – тот, который на тьме, в белый свет индевея,
преображался в предметы, как линза нестрашный.
 
 
В нём молоко проливалось и хлеб был уловлен:
хруст – это корка поспелой воды, и – за льдом скрытой – рыбы —
что теперь скажешь, от звука отпавший обломок? —
если предметы не вечны, а звук раздробился,
 
 
словно его монолит стал замёрзшей рябины
ягодой, множеством, эхом, невнятицей чисел,
то есть падением, вектором света в Харибды
чёрной воронке, которою ты защитился
 
 
там где пчела, полосатая сота из звука,
в центр лабиринта летит сквозь промокший свет яблонь —
тронешь её, а точнее – остаток полёта,
в хворосте хора горящий, и – в колыбель её ляжешь.
 

(01/2017)

«Пред ним здесь каждый одинок …»

 
Пред ним здесь каждый одинок —
сиротский воротник
подняв. По воздуху плывёт,
как сон, его плавник,
 
 
его дыхание, его
дрожащий поплавок,
и чайка что поднимет ввысь
то небо, что легко
 
 
в своих разрывах, и в пальто
похожем на меня —
стоящего, как соловей
на животе огня,
 
 
в котором, скоро замолчав,
откину шкуру я —
теперь совсем не одинок,
как капелька дождя.
 

(25/01/2017)

«Тело подходит к воде – словно отец с поученьем…»

 
Тело подходит к воде – словно отец с поученьем,
но отражения нет – впрочем, нет и мученья.
 
 
Что там за телом горит? Что говорит, как сухара,
с той и другой стороны этой воды, что есть жало
 
 
или холодный ответ для заходящего в воды
тела, которое снег, память, охапки дыханья,
 
 
хвороста тронутый шум, дыма гляделки и прятки,
гумос для ангельских труб, что вырастают вкруг лесом,
 
 
гимнами, прялкой пустой, паром февральским, паромом
что стрекозою густой его провожает до дома.
 
 
Освобождаясь, когда кончено всяко ученье,
тело подходит к воде, себя ощущая, как жженье.
 

(01/2017)

Элегия

 
Замёрзший в цокоте копыт —
красивый этот свет горит
и поднимается в дыханье
из удивлённых лошадей,
испить его сюда пришедших
из водяных своих корней.
 
 
И лошади шуршат за светом,
где в незнакомых голосах
растёт тростник до низа сверху
в потрескавшихся их губах,
 
 
где птица в клетке или галька
по-человечески поют —
посмотрят в свет, затем согреют,
потом испьют.
 

(25—26/01/2017)