*****

Император расположился в только что раскрытом персонально для него курульном кресле, улыбнулся, хмыкнул в унисон своим мыслям и с неослабеваемым интересом окинул взглядом пространства вокруг себя. Он уже не унывал и не оскорблялся тем, что под ним нынче не трон-автоматон, а раздвижное седалище. Привык. Да и взорам был дан другой повод для отвлечения, развлечения и вдохновения.

«Всё у меня ещё впереди! – пообещал Филипп сам себе. – Я жив и способен жить дальше. Пусть у меня не хватает слов и языка для метафор и эпитетов, но сегодня я не буду пятнать себя низкими разговорами».

Если внешние стены амфитеатра были сложены из массивных (многотонных) блоков желтоватого италийского известняка-травертина, тонкозернистой гомогенной горной породы, добытой в Тиволи неподалёку от Рима и скрепленной меж собой мощными металлическими скрепами (духовные с задачей ни за что не справились бы, как они ни тужься), если из светлого пористого вулканического стекла (пемзы) были сваяны поддерживающие своды, то во внутренних конструкциях (боковые стены, перегородки, ярусы и соединяющие их ровно 76 лестниц) господствовали кирпич, бетон и туф.

Культурно-массовое заведение было выстроено не на столетия, а на тысячелетия!

«Ох, высоко! Четыре этажа. Никак метров сорок, а то и сорок пять! Сколько же на этой стройке века народу корячилось и ишачило!» – захотелось прицокнуть языком императору. Он мысленно так и сделал: цок-цок-цок. Эхо в голове Филиппа зазвучало так, как будто это был стук копыт о пустынную брусчатую мостовую, эхо от которых улетало сразу в Альпы. Под черепной коробкой стало не просто дискомфортно, но и больно, поэтому пришлось остановиться.

Гид-экскурсовод, он же советник, как будто спохватился:

– Много! Очень много корячилось! И ишачило не меньше! Архитекторы, строители, инженеры, художники, декораторы, вьючные рабы, лошади и ослы!

– Ослы?

– О! Этих было особенно много: и в прямом, и в переносном смысле слова! Всем нашлась работа по душе! А кто не хотел работать с душой, с искоркой и с задоринкой, тому отыскался труд по принуждению! Бичи над головами и по телам свистали и хлестали…

– Вот! Это тянет на докторскую! И не подумайте, что тут сокрыт белый кролик! Это правда жизни! А говорят ещё, что труд невольников непроизводителен, – император словно подумал вслух. – Дураков нынче нет: возводить такую мощь при наших архаичных технологиях вряд ли кто ринется, опираясь лишь на патриотические чувства – тут же сплошняком ручной труд! Давай уточни масштабы махины!

– В высоту амфитеатр достигает сорока восьми, а местами и пятидесяти метров! Но у нас, у римлян, другие единицы измерения длины – у нас на всё имеются собственные духовные скрепы, как есть и свои металлические!

– Хм… И какие?

– Digitis, uncia, palmus, pes, cubitus, gradus, passus, pertica, actus, mille passus. Вот чем мы исконно длину замеряем! Впрочем, mille passus в нашем с вами случае для измерения точно не подойдет.

– Почему?

– Потому что в ней, этой миле, без малого полтора километра! Для перерасчёта в римские значения больше других подойдёт actus – в нём 35 с половиной метров… эээ… а может, и 38,3!.. Сами пересчитаете в модную римскую величину или императору потребна моя помощь?

– Хм… Сам, конечно! Я математик не хуже Лобачевского… эээ, оговорился… не хуже геометров Евклида или Пифагора, Архимеда или Аполлония Пергского! Не втюхивайте мне в мозги грубую алгебру! Геометрия – тоже математика! Вот, к примеру, квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равняется сумме квадратов его катетов. А?! Каково?! У кого ещё так же лихо смогло бы отскочить от зубов? Вот то-то же! Учитесь, котята!

– Я так и думал, мой повелитель! Я так и знал! До чего же я в вас верил! Не зря же я без долгих… безо всяких раздумий согласился поступить к вам на службу на должность гида! Математик математика видит издалека! А уж геометр-то геометра и подавно – за версту! Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку! Потому я и пошёл к вам в наймиты!

«Попробовал бы ты не пойти!» – в ответ подумал Филипп, злобно-по-доброму оскалив в улыбке зубы. Но вслух – вниманием не удостоил.

*****

Императорская ложа гнездилась в нижнем ряду на вместительной мраморной террасе, ограждённой от арены основательной стеной-парапетом. Это чтобы разъярённые дикие звери не допрыгнули, а взбунтовавшиеся рабы-гладиаторы не исполнили умственно задуманный заговор или иное злодеяние – от всех прочих была ограда попроще: эти «прочие», по представлению великих, но наивных архитекторов Колизея, сами до «такого» не додумались бы.

На предназначенном для императора куске жизненного пространства могло бы вальяжно рассесться всё царское семейство, но жена Марция Отацилия, всплакнув и помолившись Иисусу, ехать на кровавое зрелище категорически и наотрез отказалась; сын Филипп в это время предпочитал ещё сладко спать, сопя носом, причмокивая губами и даже иногда то ли похрапывая, то ли похрюкивая; лапочка-дочка Юлия Севера до Рима пока не добралась; родной брат императора Гай Юлий Приск стационарно пребывал далеко на Востоке, блюдя там общие интересы их царского арабского рода да и всей великой Римской державы, а шурин Северин устанавливал новый порядок на Балканах.

Да что там скромничать! В ложу императора, если бы он того пожелал, можно было бы слоями и поодиночке понасадить или понапихать ещё кучу придворных и доверенных лиц. Например, его земляка-вчерашнего конюха, по хотению и устному велению в один миг возвысившегося до сенатора. Да и всех тех, кто вчера в темах Каракаллы объявил себя арабами, а потому в один миг милостью Божией ставших римской элитой.

Тут Филипп вспомнил, что с утра так и не подписал Эдикт о назначении конюха державным генералом, но мысленно отмахнулся: «Ладно! Ещё не раз успею… забыть… и опять вспомнить, а затем крестик-нолик на мужике поставить!»

Не успел отмахнуться от одного, в голову уже лезло другое: не было издано Указов о возведении в сенаторское достоинство ещё, как минимум, четырёх арабов: Дионисия (бывшего раба Потента), эксперта Эксперта, бывшего банного служки-массажиста Андроника и директора терм Каракаллы. Все пока были подвешены на честное августейшее слово.

«Ну, пусть там и повисят! Это не на дереве и не на виселице – жить можно! В конце концов император – хозяин своему слову: как дал, так может и обратно забрать! Эдикты им, видите ли, подавай! – вздёрнув уголки губ кверху, сам себе кивнул Филипп. – Не забуду – не прощу! Всё у вас будет, достойные мужи державы!»

*****

Если не считать гида-экскурсовода (а этого в расчёт действительно можно было не принимать), властитель Рима оставался в ложе один. И теперь делал тут, уединившись, непроницаемое каменное лицо: должны же все в наконец-то уверовать в то, что он исконный римлянин и прирождённый император! Он прирождён, чтоб сказку сделать былью. Да и рождён был ровно для этого же.

Царское место было приподнято над террасой, словно подиум, поэтому обзор вокруг был великолепным! Собственно говоря, это и был самый настоящий античный подиум-возвышение (pulvinar), а не какое-то там «словно». Отсюда можно было дёргать все нитки, верёвки и канаты – управлять империей системно и систематически, регуляторно и регулярно.

«Батюшки святы! Да в этих просторах народу тысяч сто уместится! А если уплотнить, спрессовать, то и двести! И триста! И… и… и… аж дух захватывает! – продолжил Филипп мыслить, следовательно, существовать. – Это сколько же легионов рассадить здесь можно! Минимум – пару десятков! Какие там «пару»! Три! Десять! Сто! Кто больше?! Замечательное местечко! Вот тут я в апреле следующего года и отпраздную тысячелетие Рима! Моего Рима! На века всем запомнится, что при Арабе этот… конкретный, выбранный мной день календаря будет отмечен и станет официальным. Пусть даже в истории реально и другая дата останется. После меня Рим будут звать Вечным градом! Никогда такого не было и вот опять!.. Кстати, а где же всё тутошнее руководство: и амфитеатром, и школы гладиаторов? Почему не встречают меня лично, как положено… по административному регламенту? Или у них регламенты до сих пор не разработаны? Или разработаны, но по разгильдяйству местного начальства не утверждены?.. Не объявятся, так носить им на двоих один обрывок шкуры мамонта вокруг могучей талии».

– Такое чудо есть только в Риме! – обеспокоившись затянутой паузой, нарушил тишину гид-экскурсовод, имея в виду, без сомнения, Колизей.

«Ох уж мне это “только в Риме”! – то ли из чувства противоречия, то ли саркастически подумал Филипп, словно в его голову кто-то свыше влил противную его разуму мысль. – С представления о собственной уникальности начинается отсчёт банальности: мол, нигде, кроме как в нашем сельпо!»