Глава шестая

Наступила осень. В середине лета в соответствии с греческим календарём, разработанным около ста лет назад видным афинским астрономом и математиком Метоном, для греков и македонян начался новый год. Город Александрия Крайняя уже имел зримые очертания. Даже с небольшой высоты он хорошо проглядывался и разительно отличался от небольших согдийских поселений ровными линиями мощёных улиц, пересекавшихся строго под прямым углом и дробивших его на равные по величине кварталы. В самом его центре было оставлено свободное пространство для агоры, главной площади, и для царского дворца, возле которого уже насыпался холм для возведения храма. Основная же улица в отличие от всех других на всём своём протяжении с запада на восток отграничивалась с обеих сторон колоннадами. Она была вдвое шире остальных улиц, поскольку являлась единственной городской проезжей магистралью. Все прочие улицы, параллельные и перекрёстные с ней, предназначались для пешеходов. В разных районах города были также отведены просторные участки для будущих парков и садов. Всюду виднелось множество канав для проведения по ним водопроводов и прокладки сточных труб. Почти возле каждого из возводимых многочисленными рабами строений располагались вспомогательные механизмы: всевозможные краны различной конструкции и грузоподъёмности, строительные леса, опалубки для арочных сооружений и литой кладки.

К южным воротам внешней стены, своей невероятной протяжённостью, охватывавшей по всему периметру обширное пространство будущего города, гораздо большее, нежели то, на котором пока велось строительство, тянулись нескончаемые вереницы обозов с деревом, кирпичом-сырцом, известняком и каменными блоками. По прямому велению Александра III, при постоянном его контроле, под бдительным присмотром вооружённой охраны непрерывно, днями и ночами руками огромного количества невольников велось возведение этого нового города, очередного на его пути. Со всех сторон, на равном и небольшом отдалении от него, в разбитых по обычно принятой круговой схеме лагерях, состоящих из однотипных кожаных шатров, размещались войска. В одном из них расположился и сам царь. Все воины пребывали в ожидании переселения в добротные казармы до наступления осенних холодов.

* * *

Дассария в числе идущих на поправку греческих воинов находился в самом южном лагере, куда постоянно доставляли раненых. В соседний с ним лагерь прибывали отряды пополнения. Поначалу, придя в себя, он был поражён тем, где и среди кого оказался. Несмотря на то что суть задуманного им плана заключалась именно в том, чтобы попасть в главный лагерь противника, он всё же не ожидал таких невероятных перемен, отчего пребывал в жутком смятении духа, впервые в жизни чувствуя растерянность, смешанную с неким подобием обречённости и подпитываемую ощущением полного бессилия. Здесь всё было чуждым для него, и в первую очередь говор окружающих людей. Непонятный язык звучал всюду, куда бы он ни ступал. Лишь в этом месте, как только он стал полностью осознавать новое положение, к своему удивлению, он также впервые понял, что человеческое восприятие новизны в окружающей обстановке имеет весьма странное и довольно интересное своеобразие: зрение привыкает к изменениям гораздо раньше и быстрее, чем слух.

«Познание своими глазами всего, что происходит вокруг тебя, всех проявлений царящей жизни, оказывается, намного опережает восприятие и понимание, приходящее посредством услышанного тобой обо всех этих же явлениях. Почему же прежде я никогда не задумывался над такими, казалось бы, совершенно обычными и простыми своими возможностями? Видимо, для этого следует обязательно оказаться в одиночку посреди чуждого мира. Да, много ещё разного и неизвестного таится в человеке! – размышлял Дассария. – Творимое им, где бы он ни обитал, так или иначе имеет какое-то сходство, но только созерцая его, можно догадываться о его предназначении. Если об этом всего лишь слышать, не видя его, то невозможно представить даже малую его часть, а тем более осознать всё. Вот и здесь со мной теперь почти всё так и случается. Думается мне, что очевидными могут быть только совершаемые поступки и деяния. Они, конечно же, важны всегда и сейчас, но для будущего главными всё же являются помыслы, а они, к сожалению, мне не доступны, так как передаются устами. Я слышу, но в то же время я глух и, не зная их языка, лишь наполовину воспринимаю и их жизнь, и всё творимое ими. Этого слишком мало. Многое мне предстоит ещё узнать. Не допустить бы ошибки. Как никогда стал опасен каждый мой шаг. Нужно правильно вести себя. Неспроста пришли мне в голову эти мысли. Так какую подсказку в них дали мне небеса? Может быть, их потаённая помощь ниспослана для того, чтобы я мог выжить? Наверняка, мне нужно на какое-то время онеметь и сказаться глухим? Первое отстранит от меня любопытных, чей интерес ко мне и к моему прошлому губителен для меня. Я ведь пока не знаю, за кого из своих сородичей они принимают меня. Второе же, надеюсь, приучит их всех вести беседы в моём присутствии без опаски быть услышанными мною, что со временем, когда я познаю язык, даст мне возможность узнать многое об их планах. Только так я смогу находиться среди этих людей, не выказав себя, и сумею добиться того, ради чего сложили головы две сотни моих преданных саков. Греки, сами того не ведая, невольно помогут мне быть глухим. Я же для большей своей пользы должен быть ещё и немым. Для меня отныне днями существуют только мои глаза и особенно моя память. Ночами же она должна помочь мне понять и усвоить все услышанные и удержанные в ней слова иноземцев. Вот к чему я должен привыкнуть, несмотря ни на что».

Таким образом, Дассария выбрал единственно верное в его положении поведение, и по прошествии небольшого промежутка времени вновь воспрял духом.

Шли дни, и, к его радости, всё задуманное стало свершаться. Воины, которые окружали его и находились на излечении вместе с ним, уже давно свыклись с его недугами, немотой и глухотой, обретёнными им, как полагали они, в результате тяжёлого ранения. Теперь никто не приставал к нему с вопросами и не обременял попытками завести разговоры. Всё больше он убеждался в том, что однажды сделал правильный выбор и удачный ход, когда замыслил таким способом попасть в стан к врагу. Его облик, сильно разнящийся с внешним видом родных ему саков и очень схожий с теми, рядом с которыми теперь он обитал, ничем не наводил на подозрения с их стороны, что, в свою очередь, придавало ему уверенности.

Судьба поистине была благосклонна к нему. То, что десятник дозорного отряда в том давнем и теперь уже памятном бою повёл своих воинов прямо на позиции сотни греческих новобранцев и за ними последовал неуправляемый скакун Дассарии, было само по себе каким-то странным провидением небес и уже тогда оказало ему первую и неоценимую услугу. Из всех вновь прибывших в лагерь воинов только тех новичков, спешно отправленных с отрядами полководца Феспида, почти никто не знал в лицо, и окажись тогда Дассария среди бывалых его вояк, ещё неизвестно, как бы всё обернулось для него впоследствии. Такое везение было уже второй услугой небес. Ну а третьей их милостью к нему была та, что не предоставила Феспиду возможности провести сверку новобранцев с военными списками, в результате чего опытный полководец мог бы запомнить каждого из них и с лёгкостью выявить самозванца. Более того, теперь всех выздоровевших воинов не направляли в места активных боевых действий и большей частью определяли на службу по охране рабов-строителей, расселив группами во временных жилищах в самом городе. Дассария не мог знать о стечении обстоятельств, связанных с ним и благотворно складывающихся для него, но всегда мысленно благодарил небеса за посланную удачу, сопровождавшую его в этом опасном пути.

* * *

Гермагор, вызванный Феспидом, на вопрос о судьбе молодого воина, того, кто так живо заинтересовал военачальника своим сдержанным, уверенным и оттого достойным поведением, доложил, что тот был ранен в руку в ночном сражении с саками и оставлен для излечения в лагере.

– Да, очень жаль. Из него мог бы уже теперь получиться хороший воин. Не думал я, что он в первом же своём бою окропит землю кровью. Хотя это сражение было непростым. Можно сказать, даже сложным. Мне показалось, что он достаточно собран и в меру расторопен. Выходит, я ошибся. Или нет? Что скажешь на это, Гермагор? Ты помнишь его? Я ещё показывал на него и говорил как-то о нём, – несколько разочарованно произнёс полководец. – Да ты присядь. Намаялся небось со своими новичками. Кстати, как его имя?

– Кажется, Тимей. Дался тебе он?! Мы долго кружим в этой дикой степи, столько произошло столкновений, погибло много людей, а проку никакого. Вот от чего стоит призадуматься всерьёз, – устало присаживаясь на походную скамью у костра, не очень дружелюбно ответил Гермагор.

Феспид взглянул на него, но промолчал.

Гермагор ненадолго задумался, затем спросил:

– Послушай, Феспид, я всё не могу понять, почему ты соглашаешься брать в такой опасный поход этих совершенно непригодных в бою людей? Зачем они нужны тебе? Для какой надобности? Здесь каждый воин на счету, а тебе дают каких-то несмышлёнышей, то ли недоростков, то ли переростков, да к тому же абсолютно ничего не понимающих во всём происходящем. Пусть бы ими занимались там, в лагерях, и нам бы головы перестали морочить. Этот твой Тимей тоже из их числа и ничем не лучше их. Ты же сам хорошо помнишь то сражение. Из сотни вот таких, как он, новичков целая четверть погибла от рук всего десятка дикарей. За эти месяцы опять же много потерь среди них. Ну как такое терпеть? Мы же не на прогулке, в конце концов! Ты меня прости, тебе, конечно, видней, но мы ведь с тобой друзья, и не сказать своё мнение я не могу.

– Устал ты, Гермагор, и потому немного зол, – понимая негодование старого товарища по оружию, спокойно парировал Феспид. – То, что такими вот несмышлёнышами, как ты выразился, всегда усиливают наши отряды, можно понять, и этому есть своё объяснение. Где, как не в походах, им обучаться воинскому мастерству и настоящей закалке? Давай представим вот что. Сегодня я откажусь от них. Завтра то же самое сделаешь ты. Потом и другие военачальники отрекутся от них и поступят так же, как мы с тобой. Что тогда будет, знаешь? То-то и оно. Некому будет сменить ни тебя, ни меня, ни вот этих всех. Ты что, себе десять жизней отмерил? Незаменимым хочешь быть? Или ты бессмертен? Если новобранец однажды не переступит через вражью кровь, то он не станет воином. Тогда и армия не армия, а так, одно посмешище. Ты бы хотел служить в такой армии? Уверен, нет. Так чего же ты ждёшь от меня? Вон с тебя сколько потов сошло. Думаешь, напрасны твои труды? Нет, друг мой, от тебя сейчас пользы намного больше, нежели от некоторых военачальников, что таскают в ножнах проржавевшие мечи, пристроившись сам знаешь где и возле кого. Но, несмотря на это, именно нам с тобой доверено быть здесь, и на нас возложены и жизнь, и смерть вот этих новичков, да так, что мы с тобой и они крепко повязаны. Обучишь их плохо – нам всем вместе страдать. Погибнут они по глупости или неумению – опять же нам боль и позор. Ты не умирать их учи, а выживать в любой ситуации, даже в самой безвыходной. Вот тогда пожнёшь свой добрый урожай. Что касается Тимея, так ведь неспроста я спросил о нём у тебя. Гермагор, мне кажется, что из таких, как он, юношей вырастают и настоящие воины, и будущие полководцы, способные решать самые трудные задачи. Я почему-то верю в него.

Феспид замолчал, отвёл взгляд от Гермагора и отпил вина из любимого кубка.

– Не держи обиды на меня за мои дерзновенные слова. Прости, Феспид, если я что-то не так сказал тебе. Ты же знаешь, не по нраву мне подводить ни друзей, ни начальников, ни простых воинов. Не сомневайся, и теперь я всё сделаю так, как следует. Наверное, я поступаю неправильно всякий раз, как только позволяю себе жалеть всех этих молодых людей. Сердце разрывается на части, когда видишь, как они познают смерть, толком не познав жизни. Вроде всё делаешь для их спасения, а наступает какой-то миг, и ты вдруг бессилен помочь им. Вот тогда и срываешься. Сколько б ни прошло времени, а такое не уходит из памяти, – выслушав друга, задумчиво, как бы взвешивая каждое слово, очень душевно произнёс Гермагор.

Феспид с пониманием посмотрел на него.

– Хочешь, я найду этого Тимея, и он предстанет перед тобой? – словно опомнившись, добавил Гермагор.

– Нет, друг мой, этого я не хочу. Если суждено, то он сам появится здесь. Ты тоже не держи зла на меня. Ведь мы по-своему оба правы, а это самое главное. Давай отдыхать. На заре выступаем, – поднимаясь, завершил беседу Феспид.

Вот уже который месяц Феспид шёл по безлюдным землям, петляя средь равнин и холмов, стараясь не отдалиться от лагеря и не прервать с ним связь, отправляя туда раненых, получая оттуда подкрепление, пытаясь по-прежнему добыть сведения о расположении сакских сил, не зная о том, что везде, где бы он ни продвигался, параллельным маршем очень скрытно следовали их отряды, исполнявшие волю пропавшего верховного правителя: не вступать в сражение. Он не ведал и другого. Стоило ему повернуть на северо-запад, в ту сторону, где располагалась ставка кочевников, и на его пути тут же встали бы их войска, что для него означало бы только одно – неминуемую погибель.

* * *

Двадцатилетний юноша по имени Тимей, тот самый новобранец, который так сильно заинтересовал полководца Феспида, уже около месяца находился на излечении. Рубленая рана на его левом плече уже зажила и не причиняла ему каких-либо беспокойств, но тем не менее его пока не направляли в боевые части и временно оставили в отряде внутренней охраны лагеря. Молчаливый, немногословный по характеру, сдержанный в проявлении чувств, очень внимательный ко всему, что происходит вокруг, вдумчивый и рассудительный, он воздерживался от всяческих ненужных досужих бесед, ведомых в его окружении. Несколько скупые, но в то же время точные и исчерпывающие ответы на вопросы военачальников да к тому же добросовестное несение службы и очень основательное и тщательное исполнение всех данных ему поручений довольно скоро снискали уважение со стороны властей. При этом оно никак не сказывалось на его поведении, и он, как обычно, вёл замкнутый образ жизни, оставаясь неприступным для общения, постоянно пребывая как бы на расстоянии от людей, охотно существуя в своём уединении, весьма напоминающем одиночество. Часто, на досуге прогуливаясь по улицам города, он осматривал возводимые строения, наблюдая за работой людей, и ловил себя на мысли о том, что всё это ему, безусловно, интересно, но не настолько, чтобы всецело захватывало его душу, вселяя в неё трепетные возвышенные чувства, и приносило его сердцу радость.

Со временем, когда он уже хорошо ориентировался в улицах, заглянул почти в каждый закоулок, побывал во многих зданиях и сооружениях, такие прогулки и посещения лишились новизны, перестали приносить ему удовольствие и превратились в скучное занятие. Теперь ему уже стало казаться, что всё вокруг померкло в красках, приняло обычное унылое и серое обличие, не предвещавшее ничего яркого, страстного и волнительного, словно изо дня в день плавно гасло и однажды окончательно потухло, поглотившись однообразной житейской суетой. Не о такой жизни мечтал юноша, когда в один из дней, полгода назад, он сбежал из дома, втайне от родителей, старших сестры и брата приобретя в оружейной мастерской снаряжение и вооружение, необходимое для конного воина. На корабле, отплывшем с его острова, он попал в город Милет, захваченный вот уже как пять с половиной лет царём Александром, купил там молодого резвого жеребца, усвоил его повадки и обучился управлению им, а затем подался к зданию, где находилось высшее командование городского военного гарнизона.