Часть первая. «…И в мирах всё стремилось куда-то»

523 год до н. э.

Глава первая

Иониец Форкис был нарождён пятым младшим сыном в многодетной семье в небольшом рыбацком селении на самом юге острова Самос, расположенном в Эгейском море, у западного побережья Малой Азии.

С самого раннего детства вместе с молчаливым престарелым отцом он часто выходил на небольшой лодчонке в море, что плескалось в приливы почти у самого порога их скромного жилища, и всегда возвращался домой, хоть и с небольшим уловом, но очень довольный тем, что удавалось помочь родителю.

Трое старших его братьев, о которых доводилось слышать ему от матери в отсутствие отца, не желавшего ничего знать о них, когда-то тоже помогали ему в промысле рыбы, но однажды, забросив надоевшее занятие, тайком покинули дом в не известном никому направлении. С тех пор от них не было ни одной весточки.

Сестра, что была на пять лет старше его, имела прескверный характер. Он побаивался её и старался не оставаться в жилище с ней наедине.

Всегда чем-то занятая, быстрая на руки и вообще вся какая-то стремительная, она разительно отличалась от спокойной и уравновешенной матери. Ничто на всём белом свете не могло заставить её улыбнуться. Порой юноше казалось, что не она дочь своих родителей, а все они – её дети. Ему не доводилось видеть, когда она засыпает и встаёт, или хотя бы заметить, как она ест и просто, присев, отдыхает. Даже при трапезе её не было за столом, но он точно знал, что всю эту еду чаще всего готовила именно она.

В делах она всегда опережала всех, в том числе и его. При такой её активности он чувствовал себя неумехой, и ему становилось стыдно в первую очередь перед отцом.

Но всё же с годами он стал ценить в ней два её удивительных качества. Во-первых, в семье она никогда никого ни за что не упрекала. Во-вторых, ни при каких обстоятельствах она не нуждалась ни в чьём внимании. Это было довольно странно, особенно в первом случае и, как он полагал, по отношению к нему, почти бездельнику и уж точно нахлебнику.

Единственной работой среди всех семейных хлопот, которой она не касалась, была ловля рыбы. Наверное, поэтому он желал поскорей уходить в море и как можно дольше не возвращаться. Там, в морских просторах, он забывал о ней и от этого чувствовал себя свободным и полноценным человеком.

Море было всепоглощающей его страстью. Ничто во всём мире не радовало его так, как это великое, божественное творение. От прохладных солёных брызг при частых ударах волн о борта у него захватывало дыхание, замирала его душа. Каждый раз, отойдя далеко от берега, когда его уже не было видно и всюду, сливаясь с небом, простиралась вода, он словно заново рождался. Он знал, что такое возвышенное чувство невозможно испытать на суше, на твёрдом земном побережье.

Глядя на увлечённого промыслом сына, старый рыбак широко улыбался щербатым ртом, утирая мозолистыми, узловатыми пальцами то ли капли воды, то ли скупые слёзы радости.

* * *

Рыбу ловили на верши и небольшие сети, хотя всегда брали с собой и удочки. Чаще попадалась всякая мелочь, но были и превосходные уловы. Особую радость доставляли макрель, каракатица и осётр, но когда изредка попадались угорь и усач, восторгу не было предела. Эти два вида рыбы были в большой цене и поставлялись на столы богачам. На добычу тунца выходили совместно с другими рыбаками, так как в одиночку ловить их было почти невозможно.

Пойманную рыбу женщины варили, солили, коптили, вялили и вместе со свежей при хорошем улове, выплатив часть в виде налога, продавали торговым людям – скупщикам, которые, в свою очередь, доставляли её на рыбные рынки. Тем и кормились.

В те редкие дни, когда не выходили в море, немногословный хозяин семейства, занимаясь починкой лодки и снастей, сам того не замечая, начинал предаваться воспоминаниям. Скрипучим, протяжным голосом под тихий всплеск прибрежных волн он каждый раз сызнова приступал к повествованию о своём прошлом и о былой жизни своего народа, и юноша в который уже раз слушал его слова очень внимательно, не перебивая его и не отрываясь от работы. Он понимал, что вот таким незамысловатым способом его престарелый отец старается помнить о своих корнях и передать эти знания ему, своему сыну, дабы и он не забыл о том, откуда он родом.

Из рассказов отца юноша знал, что род, из которого вышла их семья, принадлежит к ионийцам – одному из четырёх наиболее крупных греческих племён. Помимо них были эолийцы, дорийцы и ахейцы. Часть его предков когда-то давно, ещё при вторжении родственных им дорийцев, переселилась на этот остров, и с тех самых пор они, их потомки, и обитали здесь. Многие их соплеменники расселились по другим островам или же остались в приморских материковых землях.

Когда старец умолкал, юный Форкис позволял себе задавать вопросы. Прошлое, безусловно, являлось важным, но то, что творилось сейчас, для него всё-таки было гораздо интереснее.

– Отец, а кто самый главный теперь на нашем острове? – начинал он.

– Зачем тебе это, сынок? – нехотя бурчал тот.

– А кто такой Поликрат? – не унимался любопытный юноша.

– Уж лучше бы кто другой был, чем этот самозванец, – попавшись на хитрую приманку сына, начинал старик.

Видя, что отец уже почти готов к рассказу о властителе, Форкис подстёгивал его другой уловкой:

– Скажи, отец, а правду говорят, что это он построил храм Геры и все эти красивые гавани и большие корабли?

– Он, сынок, он. Кто же ещё-то. Теперь все мы под ним ходим. Убили бы твоего Поликрата, что ли. Да простят меня боги, – отец с досадой махал рукой.

Больше он ничего не говорил.

Устало поднявшись, он внимательно осматривал работу сына, затем, пошаркивая ногами, направлялся в дом.

* * *

Если что-нибудь и изменялось в жизни острова, то происходило это, прежде всего, в его главном городе Самосе. Здесь же, на окраинах, всё узнавали в последнюю очередь. К тому же все эти перемены не очень отражались на жизни простого бедного рыбака, решавшего извечную проблему: что, наконец, придумать такого, чтобы всегда был хороший улов?

Островитяне, проживавшие в срединной части, были гораздо богаче. Множество их овец и коз паслось на обширных и сочных лугах, что раскинулись среди густых зарослей виноградников и садов с плодовыми деревьями. Шерсть и вино очень ценились у скупщиков на огромном городском рынке.

Но всё же основными занятиями, приносящими настоящее богатство, являлись кораблестроение и выплавка руды, получившие бурное развитие при деспотичном хозяине острова Поликрате, бывшем в недавнем прошлом торговцем и ставшем тираном – человеком, захватившим власть и установившим на острове единоличное, довольно жестокое правление.

Всякие слухи ходили о нём среди простого народа. Одни поговаривали, будто бы он вовсе и не был таким злым, иначе для чего, резонно подмечали они, при его дворе находились учёные умы и разные мастеровые? Видя его отношение к богам, коим он щедро воздвигал храмы, другие не считали его жадным, стараясь оправдать такими его поступками всё возрастающие поборы и не замечая его пристрастия к роскоши.

* * *

Форкис часто видел в море военные корабли. Он восторженно замирал, стоя посреди своей лодки, и провожал их долгим взглядом. Отец при этом задумчиво поглядывал на сына, выбирая из воды сети.

– Эх, сынок, сынок, – вздыхал он тихо. – Где-то там на них твои братья. Они тоже, как и ты, мечтали попасть туда. Жаль, не доглядел. Ничего теперь не поделаешь.

Лёгкие волны от мощных гребков на ближнем судне добегали до их лодчонки, раскачивая её и креня на бок. Старец тут же брался за вёсла и разворачивал своё хрупкое судёнышко носом к волне, боясь опрокидывания.

В такие вечера, вернувшись к дому, юноша подолгу сидел на песчаном берегу у костра, обхватив колени и упершись в них подбородком, и не сводил глаз с морского заката.

* * *

Однажды Форкис, разделывая большую рыбину, сильно порезал руку и по настоянию отца остался дома. Родитель в одиночку ушёл на промысел и больше не вернулся. Юноша несколько дней подряд выходил с соседями в море, но всё было тщетно, даже лодку не удалось найти. Пучина поглотила старца. Такое среди рыбаков считалось хорошим концом жизни.

Отца помянули, как смогли, сдержанно, пригласив лишь троих его старых товарищей.

Семья лишилась не только отца. Теперь у них не было и того, что кормило и давало средства к существованию, – не было лодки. Поначалу сердобольные рыбаки приносили им часть своего улова, но со временем они перестали это делать, на что были разные причины, и главная из них заключалась в их собственной нищете.

Вскоре слегла мать, тихо ожидая своей смерти.

Сестра была неизменна. Как прежде, она находила какое-то занятие, ухаживала за матерью, не забывала заботиться и о нём, Форкисе, обстирывая и латая его изрядно прохудившуюся одежду. Продукты, обменянные на снасти, быстро закончились. Другого в доме ничего не было.

Наступали мучительные голодные дни. На удочку с берега ничего не ловилось, и тогда Форкис решился на то, что назойливо вертелось в его голове последние дни. Он подался к ближайшему от их селения богатому дому, где, выждав наступления темноты, проник во двор, желая поживиться хотя бы птицей. Всё закончилось довольно печально: его схватили и бросили в отстойную яму.

В тот же день в их доме появился прислужник богача, сообщивший обо всём случившемся. Сестра, выведя его из жилища, стала умолять отпустить глупого брата, но тот, безразлично выслушав её, пожал плечами и предложил обратиться к хозяину. Набросив на плечи длинный старый плащ, она направилась к богачу.

Уже к полудню Форкис был дома, не понимая, почему его отпустили, но радуясь вновь обретённой свободе и купаясь в море, чтобы смыть зловонный запах. К вечеру сестра не появилась. Мать спала, попив принесённой сыном воды. Эту ночь они впервые провели вдвоём. Он не сомкнул глаз, выбегая из дома на каждый шорох.

Лишь с рассветом вернулась сестра. Она тихо прошла к своей лежанке и легла, свернувшись клубком.

Форкис, не понимая, где она была, в душе радовался её возвращению, и, хотя и видел странные перемены в её поведении, не стал мешать её отдыху, ушёл к морю. Тёплые лучи восходящего светила быстро пригрели его, и он уснул, растянувшись на мягком песке.

Ближе к полудню его разбудил то ли чей-то крик, то ли стон, поначалу непонятный ему и казавшийся каким-то очень далёким. Он вскочил на ноги, оглядываясь по сторонам. На берегу никого не было. Прислушавшись, он вдруг понял, откуда доносились звуки, и тут же помчался домой. Вбежав с яркого солнца в тёмное помещение, он едва различил мать, лежавшую на животе на полу.

Она, словно рыба, выброшенная на сушу, бессловесно открывала рот, тараща страшно выпученные глаза и протягивая дрожащую руку куда-то в глубь жилья. Форкис бросился к ней, пытаясь поднять её и уложить обратно, но она яростно замотала косматой седой головой, смотря мимо него. Он оглянулся и в ужасе замер.

Прямо посреди дома, медленно вращаясь, как-то очень неестественно склонив к плечу голову, высунув кончик языка, на верёвке, привязанной к толстой потолочной балке, висела его сестра. В страхе попятившись, не сводя с неё глаз, юноша упёрся спиной в стену, вцепился дрожащими пальцами в её шероховатости и стал сжимать кулаки, царапая камень ногтями, сдирая их и оставляя тонкие кровавые полосы. Всё живое в нём, подкатив к самому горлу, вдруг застряло там комом, сперев дыхание, туго пульсируя и наполняя рот горькой тягучей массой. Судорожно схватившись одной рукой за горло, другую прижав к губам, он перевёл почти невидящий взгляд на мать. Она по-прежнему лежала, но больше не двигалась и даже не стонала, уткнувшись лицом в пол. Его, едва успевшего выскочить из дома, тут же за углом вырвало. Низко склонившись, он долго стоял у стены, то задыхаясь, то натужно кашляя. Пустой желудок, сжимаясь до колющей боли, выделял лишь тягучую горьковатую слизь. Выступившие на его глазах обильные удушливые слёзы заслонили всё своей прозрачной пеленой, стекая по щекам, перемешиваясь на подбородке со слюной.

Вскоре он устало присел, часто дыша, прижимаясь к прохладной стене ноющим затылком, с облегчением вытягивая онемевшие ноги. В голове сильно шумело, а перед глазами долго наплывали и исчезали блёклые круги.

Придя в себя через некоторое время и только лишь теперь осознав всё случившееся, Форкис поднялся и, пошатываясь, вошёл обратно в дом. Мать была мертва. Взяв со стола нож, он забрался на лежанку, перерезал верёвку и, с трудом удерживаясь на ногах, опустил тело сестры на пол.

* * *

Вечером в дом к Форкису, держа в руках две рыбины, заглянул по-соседски старый рыбак. Довольный хорошим уловом и возможностью угостить семью покойного друга, он переступил порог и в ужасе замер, выронив дары. Посреди жилья в полумраке спиной к входной двери на полу сидел сам Форкис. Слева и справа от него находились тела матери и сестры. Юноша медленно раскачивался из стороны в сторону, тихо и жутко подвывая. Старик, опершись подрагивающей сухенькой рукой о дверной косяк, чуть замешкался, потом развернулся и что есть сил на полусогнутых ослабших ногах побежал к себе.

Уже через мгновенье он едва поспевал за своей старухой.

Форкис, заботливо уложенный ими на лежанку, всю ночь обливался холодным липким потом. Его то знобило до дробного зубного стука, то бросало в жар, и дом наполнялся стоном и громким скрежетом крепко сжатых зубов.

* * *

Покойников хоронили всем селением без осиротевшего Форкиса.

Юноша не пришёл в себя и на следующий день, и ждать его прихода в чувства не стали, так как знали, что в жару нельзя оставлять тела без погребения.

Довольно скоро люди уже молча разбредались от свежих могил, над которыми, громко крича, иногда пролетали чайки.

* * *

По прошествии трёх дней Форкис исчез.

В ту же ночь всех рыбаков разбудило страшное зарево. Что-то сильно горело возле дома местного богача, находившегося на небольшой возвышенности невдалеке от их селения.

* * *

Форкис, никогда ещё не бывавший в главном городе родного острова, очень долго бродил по нему среди людской толпы, открыв от удивления рот в восхищении перед строениями и площадями. Здесь всё для него было новым и необычным. Поднявшись по мощёной улице к одному из холмов, он присел на камень, с восторгом взирая на огромный храм.

– Ты знаешь, как называется это сооружение?

Юноша вздрогнул, услышав сбоку от себя чей-то голос. Рядом с ним, опершись двумя руками на обычную, но обструганную палку, стоял молодой человек, возрастом лет на пять старше него. Поверх нового голубого хитона у него была наброшена белоснежная шерстяная хламида с серебряной пряжкой на правом плече. На его красивом лице светились умные, добрые глаза. Он почему-то сразу показался знакомым, но в то же время юноша точно знал, что они никогда прежде не встречались. Форкис почтительно встал, уступая ему своё место.

– Это гекатомпедий. Здание только такого размера может называться так. В нём храм в честь нашей верховной богини, царицы богов волоокой Геры. Ты слышал о ней? – сам же ответив на свой вопрос, вновь спросил незнакомец.

Юноша кивнул.

– Ему уже около трёхсот лет. А его длина ровно сто футов, – любуясь величественным храмом, тот ненадолго замолчал.

Форкис тоже перевёл взгляд на храм.

– Богиня Гера – дочь покровителя урожая бога Кроноса и богини Реи, – незнакомец присел, вытянув одну ногу.

Кожаные сандалии тонкими ремешками удобно обвивали его щиколотки.

– Ты должен знать о ней как можно больше. Она сестра многих богов: Деметры – богини земледелия и плодородия, Аида – бога подземного мира, Гестии – богини каждого домашнего очага, Посейдона – бога морей, всех источников и вод и её супруга Зевса – бога неба.

Странный собеседник посмотрел в лицо юноше, улыбнулся и замолчал. О чём-то подумав, он продолжил:

– Тебе нужно знать и всех их детей: Ареса – бога войны, Гебу – богиню цветущей юности, Гефеста – бога огня и кузнечного ремесла. Да, и Илифию – богиню родов, ты тоже должен знать.

Форкис смутился. Конечно же, он слышал о некоторых из них от отца, но всё же многого из того, о чём говорил этот незнакомый человек, он не знал.

– Вон, видишь тот храм? – собеседник указал рукой чуть правее, туда, где в отдалении также на возвышенности белело удивительное здание. – То строение называется диптер. Пойдём туда, поближе к нему. Я давно не был там.

Он поднялся, выпрямил спину и зашагал вниз по улице, увлекая за собой удивлённого юношу.

Вблизи храм был великолепен. Сдвоенные ряды высоких колонн тянулись по всему его периметру. В отличие от прежнего храма он был почти новым.

Вновь присев на тёплый плоский камень, проведя ладонью по лицу и лёгким прикосновением пальцев протерев глаза, незнакомец, восхищённо взирая на красивое строение, с удовольствием цокнул языком и произнёс:

– И в наше время умеют творить чудеса. Ведь этот храм был завершён незадолго до моего рождения. Да, да, – он утвердительно покивал головой, посмотрев на юношу. – Я лично знаком с его творцами. Это удивительные люди. А знаешь, как их зовут?

Юноша мотнул головой, давая понять, что этого он не знает.

– Ройк и Феодор.

Он замолчал.

– Я не сказал тебе название храма? – вдруг, будто забыл что-то важное, нахмурив брови, спросил он.

Форкис вновь отрицательно покачал головой.

– Надо же! Не сказал ещё. Так вот, это третий Герайон – храм Геры, – выпятив нижнюю губу, снова кивая головой, ответил незнакомец.

– А где первый? – тихо поинтересовался Форкис.

– Какой первый? – не понял тот.

– Ну, если тот храм, где мы были, второй, а этот храм уже третий, то должен же быть первый. Или тот был первый? Тогда где второй? – юноша объяснил свой вопрос.