Отзывы на книги автора «Марсель Пруст»

«Красный и круглый шар солнца закатывался в кривом зеркале, столь ненавистном мне когда-то, и, подобно греческому огню, поджигал море на всех стёклах моих книжных шкафов», – о, эти осенние закаты! Осень являет собой время, когда воспоминания нет-нет да всколыхнут тихую гладь повседневности, и тёплые сентябрьские дни, когда окрашенные в златые и багряные оттенки листья тихо шуршат о чём-то своём, превосходно подходят для того, чтобы исполнить ежегодный ритуал: взять в руки очередной прустовский том, где то ли автор, то ли его герой, то ли сам читатель тщится разобраться в том, что же это такое – воспоминания, как к ним вернуться, можно ли это сделать, стоит ли... Аромат боярышника, вкус мадленки, рокот волн – Рассказчик вновь утопал в думах о былом, и эти метания, к сожалению, оставляли след на его настоящем, сказываясь тем самым и на будущем. Легко сказать – отпусти прошлое и живи сегодняшним днём, но как это сделать, когда пережитое оставило такой едкий след на душе, что от него невозможно избавиться? Спустя год герой вновь оказался в Бальбеке, где в последний раз он был вместе с бабушкой, ныне уже покойной, и впервые за всё это время он в полной мере осознал: её больше нет. Она никогда уже не сыграет на рояле, никогда не скроется за ширмой, никогда не полюбуется своим любимым морем, и в этом злосчастном “никогда” было слишком много горя. Только в этом ли было дело?.. Вот Рассказчик вновь вышел к яблоням, которыми они любовались когда-то с бабушкой, но если в прошлый раз они радовали лишь изумрудной листвой, то ныне были украшены волшебным белоснежным цветом, и красота эта, которую подчёркивали скачущие по веткам бойкие синицы, очаровала героя и вместе с тем лишь усугубила его скорбь, ведь его любимая, обожаемая бабушка никогда уже не увидит сие великолепие. Но опять же, в бабушке ли было дело? А может, Рассказчик опять утонул в воспоминаниях, которые со временем стали то ли бледнее, то ли лживее? «С расстройствами памяти связаны и перебои чувства».

Рассказчик этого не понимал. Смотря на горюющую мать, он отошёл от своей скорби, но любовные метания, на которых он сконцентрировался, лишь углубили страдания по тому, чего уже нельзя было вернуть. Жильберта, по которой он когда-то страдал, отныне стала для него “покойницей”, что же касается Альбертины, то и её он не любил, как ни пытался временами убедить самого себя в обратном. «И вот, хотя она, может быть, и не изменилась, там, где мы, руководствуясь чужим описанием или собственной памятью, ожидали встретить фею Вивиану, оказывается лишь Кот в сапогах», – эта цитата говорит о нём всё. Время шло, он становился старше, но вот это вот его отношение к женщинам не претерпело никаких изменений, он приписывал им какие-то сказочные качества, а когда при общении понимал, что это всё были лишь его выдумки, тут же терял к ним интерес (о том, что сам он ни у кого особого интереса не вызывал, я промолчу). Он был близок к тому, чтобы записать в список разочаровавших его “покойниц” и Альбертину, но тут пробудилось оно: прошлое. Наблюдая за окружающими и зорко всё подмечая, герой при этом не понимал, что невольно повторяет путь Свана и Одетты, Шарлюса и Мореля. Не испытывая любви к девушке, он, заподозрив, что она не так уж к нему привязана и имеет другие привязанности, воспылал страстной ревностью – и это стало началом конца. Он начал бессовестно лгать и всячески ею манипулировать, он пытался привязать её к себе подарками и жалобами, и он сам при этом не осознавал, насколько же был в эти моменты похож на тех, кого когда-то жалел и высмеивал, наивно считая, что уж с ним-то подобное никогда не произойдёт. Что ж, произошло. «...стараясь успокоить детское горе, вырвать которое из моего сердца мне в те времена казалось невозможным», – всё это было отголосками того самого вечера, когда мама, несмотря на все его слёзные просьбы, так к нему и не пришла. Так и бывает: какие-то на первый взгляд незначительные события оставляют рану, которая способна преследовать человека всю жизнь.

И если в себе Рассказчик разобраться не мог, то наблюдения за другими людьми были блистательными. «Во всяком случае, они не какие-нибудь снобы, можно поручиться», – и, конечно же, они все были снобами. Побывав на столичном приёме, где герцоги Германтские напомнили, какие же они изумительные во всех отношениях люди (это было слишком душно, во всех смыслах этого слова), Рассказчик погрузился в атмосферу провинциальных вечеров четы Вердюрен, и право, вернуться в общество этих людей... да, это было тяжело. В этом кругу не было симпатии и участия, там царили одни лишь насмешки и уколы, и то, как там обращались с тем же несчастным Саньетом, ранило душу. «...они напоминали толпу людоедов, в которых вид раны, нанесённый другому, пробудил жажду крови, ибо инстинкт подражания и отсутствие храбрости управляет ими», – подметил герой, и... ничего не сделал, он продолжал молча наблюдать за издевательствами над бедным человеком, ибо боялся оказаться на месте жертвы. И вот в этой очаровательной атмосфере всеобщей ненависти то и дело поднималась тема “порока”, но серьёзно, как можно говорить об этом, если все эти люди, смеющиеся над “ненормальными”, изменяли своим жёнам и мужьям, а некоторые и вовсе мечтали о том, чтобы, например, изнасиловать какую-нибудь девушку и бросить её, или же грезили о девочке, которая по вине родителей была вынуждена пребывать в публичном доме; то есть вот это – не порок, а то, что люди встречаются с кем-то по обоюдному согласию, порок? Ведущие праздный образ жизни, не имеющие своего собственного мнения, гоняющиеся за иллюзиями, – все эти люди вызывали одно лишь стойкое отвращение, ибо вот что настоящий порок – быть такими и при этом сметь нападать на тех, кто по их мнению живёт “неправильно”. А что вообще это их загадочное “правильно”? Измываться над людьми, которые никому не вредят и просто живут как хотят? Списывать тех, кто не вписывается в общество? Вообще не считать таких за людей? Не думаю, что хочу знать ответ.

А герой, хотел ли он этого? Рассказчик как никогда противоречил самому себе, чем вызывал скорее жалость, нежели досаду. С гордостью заверяя, что ему всё равно на классовые различия, он тем не менее вращался лишь в определённых кругах, восхищаясь генеалогией и высмеивая при этом “простых” людей, которые – ужас какой! – неправильно выговаривали фамилии знатных людей или только и умели что снимать и надевать фуражку (тот грум хотя бы что-то умел, в отличии от нашего лентяя, о чём он, увы, и не думал). И ведь не скажешь, что герой был глуп или груб, нет, в целом он был неплохим человеком, ему бы закатом любоваться, наслаждаться шумом дождя, отдыхать с чашкой горячего кофе... и избавиться от зависимости от чужого мнения, какая вообще разница кто там что думает о книге, которая тебе понравилась, музыке, которая тебя вдохновила, картине, которая вызвала у тебя чувства, у всех свои вкусы, и если кто-то целенаправленно пытается унизить твои предпочтения и выставить тебя дураком, проблема кроется в нём, а никак не в тебе. Что и говорить, то был невыносимый праздник лицемерия, и на этот раз пробираться сквозь эти возмутительные сцены было тяжко, ибо раньше их скрашивало воспевание окружающего, чего теперь стало в разы меньше (единственное, что запомнилось – это любующиеся закатным морем меланхоличные коровы, это было поэтично). Ощутимо, что этот том уже не так проработан как предыдущие, и отделаться от печали, что дальше будет только хуже, невозможно, но жаловаться на это бессмысленно, ибо время, что с него возьмёшь, ничего уже не вернёшь, не исправишь... «Моей судьбой было стремиться в погоню за призраками, за существами, добрая доля которых существовала лишь в моём воображении», – в мечтах нет ничего плохого, пока они не переплетаются с прошлым и не перестраивают настоящее, из этого не может выйти ничего хорошего. Пришёл ли к этому герой, понял ли он это, сделал ли выводы? Сомневаюсь. И, думается, из-за этого стремления к несуществующему пострадает не только он...

После мучительной предыдущей части "Сторона Германтов" (или "У Германтов", но я читала в обновлённом переводе Е. Баевской) "Содом и Гоморра" был почти как глоток свежего воздуха. Я читала роман в классическом старом переводе (поскольку перевод Баевской пока не был издан) и, кстати, не заметила совершенно никакой разницы ни в переводе, ни в стиле переводчика, ни в примечаниях. Поэтому в дальнейшем гоняться за обновлёнными переводами не буду, уже не вижу в них смысла. Да и моя страсть к Прусту после первых двух томов несколько поугасла, потому что третья часть оказалась одним невыносимым монотонным кошмаром. А вот "Содом и Гоморра" напомнили мне о том хорошем в творчестве Пруста, что заставило меня полюбить его после прочтения "В сторону Свана" и "Под сенью дев".
От первой части здесь вновь воспоминания о Комбре, о бабушке и о детстве главного героя. Тут они уже не такие наивные и первозданные, герой вспоминает их скорее сквозь призму лет, будучи уже взрослым, но пока ещё достаточно молодым человеком, привязанным к воспоминаниям детства. Здесь также вновь возникает история Свана - уже в преломлении отношений главного героя с Альбертиной. Он, всегда сипатизировавший Свану, невольно примеряет на себя его роль обманутого ревнивца, который, впрочем, и сам не без греха. И здесь возникает подобная парадоксальная ситуация: главный герой, как и Сван в своё время, заводит что-то вроде несерьёзных отношений без обязательств, постепенно оказываясь настолько сильно в них затянутым, что поначалу лёгкая интрижка вызывает у него глубокие страдания.
Есть здесь и смысловые отсылки к другим томам. Так, главный герой (которого, кстати, читатели нередко именуют "Марсель", хотя в романах нигде его имя не упоминается, но известно, что это образ самого Пруста) вновь возвращается в приморский отель Бальбека, где когда-то отдыхал с бабушкой и впервые встретил Альбертину в компании подруг. Теперь же бабушки с ним нет, а Альбертина стала кем-то вроде его девушки. Он уже достаточно самостоятелен, и, несмотря на то, что на отдыхе его сопровождает мать, совершает регулярные поездки, прогулки с Альбертиной и светские посещения. А мать приехала в отель скорее потому, что он также навевает ей воспоминания о её умершей матери, бабушке главного героя. Какой-то душевной близости между нею и сыном (какую ещё можно проследить в первом томе) уже нет.
Внутренние изменения главного героя, ещё более отчётливо отражаемые уже знакомыми читателю из предыдущих томов декорациями, хорошо иллюстрируют не столь явно заметное, но очевидное течение жизни, когда события вроде бы повторяются из раза в раз, окружающий пейзаж не меняется, но тем не менее время не замедляет своего хода. В этом проявляется тон всей задумки романа, его меланхоличная темпоральность.
Никуда не исчезли и мотивы из "Стороны Германтов": огромная часть книги описывает светские приёмы, которые посетил главный герой. Может быть, они занимают около половины всего романа. Это, конечно, для меня воспринималось тяжело: множество имён, разговоры персонажей между собой на двести страниц - причём разговоры, посвящённые сплетням, политике, различным историческим экскурсам, обсуждаемым в самых незначительных деталях. В этот раз, к счастью, подобные эпизоды были не так часты и хотя бы разбавлены другими событиями и размышлениями, поэтому читать было не так утомительно (после "Германтов" я совсем не была уверена, что продолжу семитомник). Наконец, на этих светских раутах (и не только на них) одной из центральных тем становится фигура барона де Шарлю и его внезапно обнаруженной и ставшей чрезвычайно дискуссионной ориентации. "Содом и Гоморра" в принципе открывается достаточно откровенным эпизодом, в котором главный герой замечает интерес барона к случайному молодому человеку из прислуги его знатных соседей и подглядывает за молниеносным развитием этой взаимной симпатии. Это порождает в нём интерес к природе и проявлениям влечения к своему полу. Он рассуждает то с философских позиций, то с натуралистических, вызывая в памяти живые примеры тех из своего окружения, кто замечен или мог бы быть замечен в подобном влечении. В конце концов, интерес к природе однополой любви приводит главного героя к какой-то, можно сказать, маниакальной мнительности, влияние которой на его собственные взаимоотношения с Альбертиной достигает пика к финалу романа и, очевидно, будет развиваться в следующей части.
Итак, романом я, после неудачи с "Германтами", неожиданно довольна. Он воплощает в себе всё то лучшее, что я полюбила у Пруста: пронизанный ностальгичностью и тоскливым ощущением преходящего времени, он возрождает темы и эпизоды, полюбившиеся в предыдущих частях, при этом вводя в повествование нотку напряжения посредством сложных и неоднозначных отношений главного героя с его возлюбленной. А сквозная тема, вынесенная в заглавие романа, по-новому оттеняет все те уже знакомые читателю мотивы, а также делает развитие его отношений с Альбертиной ещё более напряжённым.

После мучительной предыдущей части "Сторона Германтов" (или "У Германтов", но я читала в обновлённом переводе Е. Баевской) "Содом и Гоморра" был почти как глоток свежего воздуха. Я читала роман в классическом старом переводе (поскольку перевод Баевской пока не был издан) и, кстати, не заметила совершенно никакой разницы ни в переводе, ни в стиле переводчика, ни в примечаниях. Поэтому в дальнейшем гоняться за обновлёнными переводами не буду, уже не вижу в них смысла. Да и моя страсть к Прусту после первых двух томов несколько поугасла, потому что третья часть оказалась одним невыносимым монотонным кошмаром. А вот "Содом и Гоморра" напомнили мне о том хорошем в творчестве Пруста, что заставило меня полюбить его после прочтения "В сторону Свана" и "Под сенью дев".
От первой части здесь вновь воспоминания о Комбре, о бабушке и о детстве главного героя. Тут они уже не такие наивные и первозданные, герой вспоминает их скорее сквозь призму лет, будучи уже взрослым, но пока ещё достаточно молодым человеком, привязанным к воспоминаниям детства. Здесь также вновь возникает история Свана - уже в преломлении отношений главного героя с Альбертиной. Он, всегда сипатизировавший Свану, невольно примеряет на себя его роль обманутого ревнивца, который, впрочем, и сам не без греха. И здесь возникает подобная парадоксальная ситуация: главный герой, как и Сван в своё время, заводит что-то вроде несерьёзных отношений без обязательств, постепенно оказываясь настолько сильно в них затянутым, что поначалу лёгкая интрижка вызывает у него глубокие страдания.
Есть здесь и смысловые отсылки к другим томам. Так, главный герой (которого, кстати, читатели нередко именуют "Марсель", хотя в романах нигде его имя не упоминается, но известно, что это образ самого Пруста) вновь возвращается в приморский отель Бальбека, где когда-то отдыхал с бабушкой и впервые встретил Альбертину в компании подруг. Теперь же бабушки с ним нет, а Альбертина стала кем-то вроде его девушки. Он уже достаточно самостоятелен, и, несмотря на то, что на отдыхе его сопровождает мать, совершает регулярные поездки, прогулки с Альбертиной и светские посещения. А мать приехала в отель скорее потому, что он также навевает ей воспоминания о её умершей матери, бабушке главного героя. Какой-то душевной близости между нею и сыном (какую ещё можно проследить в первом томе) уже нет.
Внутренние изменения главного героя, ещё более отчётливо отражаемые уже знакомыми читателю из предыдущих томов декорациями, хорошо иллюстрируют не столь явно заметное, но очевидное течение жизни, когда события вроде бы повторяются из раза в раз, окружающий пейзаж не меняется, но тем не менее время не замедляет своего хода. В этом проявляется тон всей задумки романа, его меланхоличная темпоральность.
Никуда не исчезли и мотивы из "Стороны Германтов": огромная часть книги описывает светские приёмы, которые посетил главный герой. Может быть, они занимают около половины всего романа. Это, конечно, для меня воспринималось тяжело: множество имён, разговоры персонажей между собой на двести страниц - причём разговоры, посвящённые сплетням, политике, различным историческим экскурсам, обсуждаемым в самых незначительных деталях. В этот раз, к счастью, подобные эпизоды были не так часты и хотя бы разбавлены другими событиями и размышлениями, поэтому читать было не так утомительно (после "Германтов" я совсем не была уверена, что продолжу семитомник). Наконец, на этих светских раутах (и не только на них) одной из центральных тем становится фигура барона де Шарлю и его внезапно обнаруженной и ставшей чрезвычайно дискуссионной ориентации. "Содом и Гоморра" в принципе открывается достаточно откровенным эпизодом, в котором главный герой замечает интерес барона к случайному молодому человеку из прислуги его знатных соседей и подглядывает за молниеносным развитием этой взаимной симпатии. Это порождает в нём интерес к природе и проявлениям влечения к своему полу. Он рассуждает то с философских позиций, то с натуралистических, вызывая в памяти живые примеры тех из своего окружения, кто замечен или мог бы быть замечен в подобном влечении. В конце концов, интерес к природе однополой любви приводит главного героя к какой-то, можно сказать, маниакальной мнительности, влияние которой на его собственные взаимоотношения с Альбертиной достигает пика к финалу романа и, очевидно, будет развиваться в следующей части.
Итак, романом я, после неудачи с "Германтами", неожиданно довольна. Он воплощает в себе всё то лучшее, что я полюбила у Пруста: пронизанный ностальгичностью и тоскливым ощущением преходящего времени, он возрождает темы и эпизоды, полюбившиеся в предыдущих частях, при этом вводя в повествование нотку напряжения посредством сложных и неоднозначных отношений главного героя с его возлюбленной. А сквозная тема, вынесенная в заглавие романа, по-новому оттеняет все те уже знакомые читателю мотивы, а также делает развитие его отношений с Альбертиной ещё более напряжённым.

Я думаю все, кто знает имя Марселя Пруста, знают, что он написал роман-эпопею "В поисках утраченного времени", и знают, что это нудное и ужасно длинное произведение. И хотя во многом это так и есть, эта характеристика ужасно однобока и предвзята. Всё-таки не просто же так роман фигурирует в списках значительнейших произведений 20 века.
Однако вряд-ли многим известно, что "В поисках утраченного времени" должен был стать наглядным опровержением популярного в то время метода критической оценки литературных произведений - метода Сент-Бёва. Именно со сборника эссе "Против Сент-Бёва" и начинаются "Заметки об искусстве и литературной критике".
В чём же заключался этот критический метод? Вот как объясняет его сам критик:

"Для меня литература существует в неразрывной связи с человеком, по меньшей мере неотделима от остального в нём... Чтобы понять всего человека, то есть нечто иное, чем его интеллект, не помешает всесторонне изучить его. До тех пор, пока не задашь себе определенного времени вопросов о писателе и не ответишь на них, хотя бы для себя самого и про себя, нельзя быть уверенным, что он полностью раскрылся тебе, пусть даже вопросы эти на первый взгляд кажутся далёкими от его творчества."

Фактически Сент-Бёв стал основателем современной литературной критики, и сейчас в школах и ВУЗах знание биографии писателя чуть ли не важнее знания его творчества. Что же неправильного в этом методе увидел Пруст?
Главную претензию можно сформулировать так: жизнь писателя-человека ограничена условностями исторической эпохи, нравами его класса, финансовыми возможностями и окружающими его людьми и не показательна для оценки творческой составляющей натуры писателя-творца, суть которого проявляется только, образно говоря, за закрытыми дверями кабинета.

"Что до самого человека, он - всего лишь человек и может даже не подозревать, каковы намерения живущего в нём поэта."

Но Пруст не только постулирует своё несогласие, но и приводит примеры авторов, для которых этот метод не работает.
Начинает он с самого Сент-Бёва. Кратко: независимо (вопреки или благодаря?) от своей блестящей карьеры критика, Сент-Бёв был довольно неприятным, подлым и трусливым человеком.
Далее идут Гюго, Бодлер, де Нерваль, Бальзак, Флобер - авторы, о которых критик либо избегал писать, либо выражался максимально туманно. Думаю, очевидно, что его метод на них буксовал.
Что же касается связи эссе с последующим романом Пруста - "В поисках утраченного времени" - писатель на всеобщее обозрение и оценку выставляет свою практически автобиографию, факты которой, что на мой взгляд парадоксально, не раскрывают по сути поэтическую сторону личности Марселя Пруста, хотя при этом является вершиной его творчества.
Не могу сказать, что принимаю позицию Пруста по поводу метода Сент-Бёва, но и с методом безоговорочно согласиться не могу. Конечно, часто биография писателя даёт нам какое-то объяснение его произведений, но далеко не всегда и не во всех жанрах это работает. Порой же людям свойственно находить связи там, где их вовсе нет и бездумно восклицать "А, ну это всё объясняет!" Отсутствие же даже минимальной осведомленности может привести к заведомо неверным выводам из произведения. Как всегда, истина где-то между. Хотя, лично я предпочитаю сперва познакомиться с произведением и составить непредвзятое мнение и только потом, при желании и необходимости, ознакомиться с биографией автора. Правда такое желание появляется не очень часто.

Продолжается цикл "В поисках утраченного времени" о тяготах аристократической жизни. Главный герой аки Зевс похитил Альбертину из Бальбека, перевозит в Париж, и удерживает в плену своего дома и своих чувств. Проявляет себя практически как скуф и Алень. Ещё и бесконечно ревнует, догадываясь о том, что Альбертина "вертит хвостом". Честно говоря, кажется, что он сам её пленник. Диалектичная ситуация. Хотел "выйти из чата любви", но в итоге "похитил". Не смог сказать ей нет, а она крутит им как хочет. И мамка чует, и служанка Франсуаза подозревает, а главный герой не может ничего с собой поделать. Тут наконец-то появляется имя главного героя - Марсель, что намекает, что это некоторая модель самого автора, в предыдущих книгах он занимался писательством, да и тут некоторые персонажи считают его писателем. Поток сознания и переживания героя вокруг альтушки делает и читателя пленником любовных страданий главного героя. А есть ли смысл в любви?!

Здесь уже ощущаются признаки 20 века с аэропланами и личным авто Марселя.  В среде аристократии снова всплывает антисемитизм, социальный шовинизм. "Ананасики" высшего французского общества продолжают гнить. Весьма неплохие описания Парижа. В целом чтение атмосферное. Хватает отсылок на классику литературы и искусства. Даже невольно вспомнились потуги главного героя Хулио Кортасара из Игры в Классики, но у Кортасара гниёт уже так называемый "средний класс" и щеголяет классикой. Как минимум Кортасар много жил в Париже и был фанатом французской литературы, что чувствуется откуда ноги растут.

Продолжение цикла "В поисках утраченного времени". Пришло время закончить отдых и добить. В этой книге цикла поймал себя на мысли, что что-то мне все эти сборища аристократов напоминают. А напоминают они салоны Анны Павловны из Войны и мира. Те же громкие титулы, обсуждения за глаза. Тут перемывают косточки Свану из первой книге, который оскуфился и женился на альтушке с сомнительной репутацией. Вспоминают, что он еврей. Здесь главный герой вновь вспоминает бабушку, ушедшую в цикле раньше. Здесь вновь всплывает Альбертина.

Название тут тоже сыграло. Поднимается тема одной признанной в РФ экстремистской организации. В книге главный герой обнаруживает странный интерес барона де Шарлю к жилетнику Жюпьену. В общем аристократия, пока работяги батрачат на заводах, ведёт паразитический образ жизни, культурность расходуют на пошлость.

Как обычно для Пруста, текст представляет поток сознания, хотя и кажущийся однообразным после потока сознания Джойса, Кортасара.

В целом хочется охарактеризовать на данном томе цикл, как "Мир без Войны". И если Толстой тянулся к народу, который диалектически трансформировал аристократию, то Пруст ищет в аристократии что-то новое, которая замкнулась сама в себе, ещё и деградирует.

Продолжение цикла "В поисках утраченного времени". Пришло время закончить отдых и добить. В этой книге цикла поймал себя на мысли, что что-то мне все эти сборища аристократов напоминают. А напоминают они салоны Анны Павловны из Войны и мира. Те же громкие титулы, обсуждения за глаза. Тут перемывают косточки Свану из первой книге, который оскуфился и женился на альтушке с сомнительной репутацией. Вспоминают, что он еврей. Здесь главный герой вновь вспоминает бабушку, ушедшую в цикле раньше. Здесь вновь всплывает Альбертина.

Название тут тоже сыграло. Поднимается тема одной признанной в РФ экстремистской организации. В книге главный герой обнаруживает странный интерес барона де Шарлю к жилетнику Жюпьену. В общем аристократия, пока работяги батрачат на заводах, ведёт паразитический образ жизни, культурность расходуют на пошлость.

Как обычно для Пруста, текст представляет поток сознания, хотя и кажущийся однообразным после потока сознания Джойса, Кортасара.

В целом хочется охарактеризовать на данном томе цикл, как "Мир без Войны". И если Толстой тянулся к народу, который диалектически трансформировал аристократию, то Пруст ищет в аристократии что-то новое, которая замкнулась сама в себе, ещё и деградирует.