Дневники

Одно, что имеет смысл записывать — мелочи. Крупное запишут без нас.
А мелочи — тихие, притайные, все непонятные. Потому что в корне-то лежит Громадное Безумие.

Вы видели когда нибудь лестницу в подвал? Ту самую, которая начинается на светлой площадке и теряется где-то далеко во мраке. Долгая дорога вниз, когда каждый шаг темнее предыдущего. Эти дневники - лестница в подвал.
То, с чего все начинается, это и пафос (куда же Гиппиус без него), это планы, иллюзии, и, главное, это надежда. Которой становится настолько мало к концу записей, что она не способна осветить следующую ступеньку, за которой может быть и ступенька, и провал, и самое дно.
Зинаида Гиппиус - весьма знаменита, как яркий представитель поэзии и прозы Серебрянного века и иммиграции. Моя школьная учительница литературы её ненавидела, поэтому мы читали Блока.
Ночь, улица, фонарь, аптека, безсмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века — все будет так. Исхода нет. Саша, ты был не прав.
И пусть Гиппиус не лучшая из плеяды женской поэтической мысли, однако она лучшая там, где надо зоркий глаз, умелая рука и острый карандаш. Её дневники, это не записи рафинированой барышни или умудренной опытом матроны, это потрясающе пробирающая до мурашек хронология самой кровавой войны и самой кровавой революции. Вы не найдете на этих страницах дат сражений или политических интриг, но если дневник вам нужен не для этого, то вооружайтесь Википедией (или собственным знанием истории периода и города, о да, да, петербуржцы, я завидую вам до покалывания в кончиках пальцев). Имена, имена, и еще раз имена. Улицы города, сначала города-героя, потом города-призрака. Керенский, Горький, Блок, Мережковский, соседка-врач с подозрительной фамилией. И очень много того, что написано так буднично, что отчаяние писавшей становится всепоглощающим. Какие-то детали, факты, последние надежды, которые таяли тем быстрее, чем холоднее становилось в квартире. И самый главный страх, который перевешивал и страх голодной смерти, и страх перед китайским мясом - это страх за свое детище, за дневники, дописанные на обложке, за серый блокнот в кармане последней шубки, каким то невероятным образом укрывшийся от постоянных обысков. Каким невероятным, отчаянным, обостренным желанием говорить, да что там говорить, кричать на весь белый свет, наполнены дневники, а ведь даже подозрение об их существовании могло бы отправить Гиппиус в застенки, что было тогда дорогой в один конец.
Я знаю, что Мережковские спаслись, знаю, что прожили еще долгую жизнь. И вижу, что у Гиппиус было полно времени на то, чтобы переосмыслить все события, которая она изложила на страницах дневников. Большим мужеством надо обладать, чтобы опубликовать все без правок. Я склоняю перед ней голову. Прошла, выжила. И осталась человеком.

Гиппиус З. Н. Дневники. Воспоминания. Мемуары. – Минск: Харвест, 2004. – 304 с.

— Что такое Гиппиус?
— Бездарная завистливая поэтесса.
Так выразился в мае 1925 г. Есенин, переплавляя свои старые обиды в очерк «Дама с лорнетом»; вышел короткий, дышащий злобой памфлет. Судить о поэтической одарённости (или бездарности) Зинаиды Николаевны я не берусь, а вот обвинение в завистливости считаю возможным решительно отвести. Когда Есенин делал первые шаги в литературе, З. Н. его хвалила:

В стихах Есенина пленяет какая-то „сказанность“ слов, слитость звука и значения, которая дает ощущение простоты... Никаких лишних слов нет, а просто есть те, которые есть, точные, друг друга определяющие... Есенин — настоящий современный поэт.
(журнал «Голос жизни», Пг., 1915, 22 апреля, № 17, с. 12; статья «Земля и камень», подписанная псевдонимом «Роман Аренский»).

Острая неприязнь к Есенину возникла только после революции, в 1918 г., когда он начал подпевать большевикам. Их сторонников, равно как и сочувствующих, З. Н. зачислила скопом в разряд «нелюдей» (в этот разряд попал даже Блок).
Политические убеждения Зинаиды Николаевны были твёрдыми, как скала. Нравственный ригоризм этой необыкновенной женщины сочетался с высочайшим интеллектом и эмоциональной скудостью – черты, засвидетельствованные многими современниками. Вот коллекция отзывов из воспоминаний редактора эмигрантского парижского журнала «Современные записки»:

За ум и острое, жалящее перо Гиппиус сравнивали со змием и даже с вульгарной „змеёй подколодной“. Гумилёв называл её „больной жемчужиной“. Ремизов — „вся в костях и пружинах, устройство сложное, но к живому человеку никак“. Петербургские иерархи — „белой дьяволицей“. Даже друзья, сохранившие верность, — „ведьмой“...
(Вишняк М. В. Современные записки. Воспоминания редактора. СПб., 1993. – С.154).

А вот свидетельство Николая Бердяева:

Я считаю З. Н. очень замечательным человеком, но и очень мучительным. Меня всегда поражала её змеиная холодность. В ней отсутствовала человеческая теплота. Явно была перемешанность женской природы с мужской, и трудно было определить, что сильнее.
(Бердяев Н. Самопознание. М., 1990. – С. 131).

Дневники З. Н., перепечатанные минским издательством «Харвест» с какого-то зарубежного издания в чисто пиратской манере — без указания на источник текста, без справочного аппарата — даже в таком виде представляют огромный интерес. Поражает сила политической интуиции этой литературной дамы: она ясно видит ближайшее будущее, роковую слабость либералов, их ошибки, возможные последствия этих ошибок; некоторые суждения воспринимаются как пророчества. Да она и сама сравнивает себя с Кассандрой (с. 80).

Ранние записи, 1914— 1916 гг., ещё отрывочны. Переломный 1917 год освещён очень подробно (до 7 ноября старого стиля включительно). Продолжение в значительной части утрачено; уцелел только финальный фрагмент, с июня 1919 г. по декабрь. Для многих именно финальный фрагмент будет особенно интересен: хорошо видно, до какого состояния довели большевики за пару лет недавнюю столицу империи. Со временем этот ранний социальный эксперимент, с треском провалившийся, будут стыдливо именовать «политикой военного коммунизма» и выдавать за нечто вынужденное.

24 декабря 1919 г. З. Н. и её муж, Д. С. Мережковский, выехали из холодного и голодного Петрограда, имея твёрдое намерение бежать из Совдепии (что счастливым образом осуществилось). В эмиграции З. Н. никаких мемуаров не писала, ограничившись публикацией дневников. С какой целью издательство «Харвест» анонсировало в заголовке не существующие в природе «Воспоминания. Мемуары» — остаётся загадкой.

З. Н. и её ближний круг: Д. В. Философов, Д. С. Мережковский, В. А. Злобин. Фото, предположительно, начала 1920 г.

При большевиках ведение дневника с острым политическим содержанием представляло реальную опасность для жизни, да и при царе не было невинным развлечением. Вот запись от 27 февраля 1916 г.:

Кажется, скоро я свою запись прекращу. Не ко времени. Нельзя дома держать. Сыщики не отходят от нашего подъезда.
< ... >
Следят, конечно, не за нами... Хотя теперь следят за всеми. А если найдут о Грише непочтительное...
Хотела бы я знать, как может понять нормальный англичанин вот это чувство слежения за твоими мыслями, когда у него этого опыта не было, и у отца, и у деда его не было?
Не поймёт. А я вот чувствую глаза за спиной, и даже сейчас (хотя знаю, что сейчас реально глаз нет, а завтра это будет запечатано до лучших времен и увезено из дома) — я всё-таки не свободна, и не пишу всё, что думаю.
(С. 64-65)

Квартира 3. H. и Д. С. находилась в доме, стоящем на углу улиц Сергиевской (ныне Чайковского) и Потёмкинской. Окна выходили на Таврический сад, за его деревьями виден был купол дворца, занимаемого Государственной Думой. После начала Февральской революции дом оказался рядом с эпицентром событий, и квартира супругов Мережковских, отличавшихся повышенной общительностью, превратилась в некий перевалочный пункт для политически активных граждан самого разного толка (не говоря уже о том, что здесь продолжали бывать литераторы).

У нас всё равно штаб-квартира для знакомых и полузнакомых (иногда вовсе незнакомых) людей, плетущихся пешком в Думу (в Таврич. Дворец). Кого обогреваем, кого чаем поим, кого кормим.
(С. 104)

Не бывало здесь только большевиков, но о них рассказывали:

Они страстно ждут Ленина — недели через две. «Вот бы дотянуть до его приезда, а тогда мы свергнем нынешнее правительство».
(с. 117, запись от 6 марта 1917 г.)

Но пока Ленин в пути, а большевики только собираются с силами, на авансцене истории — Керенский, добрый приятель Мережковских и нередкий гость в их квартире на Потёмкинской. Первое время З. Н. относилась к нему очень сочувственно. Запись от 18 июня 1917 г. уже показывает разочарование.

Керенский? Я убеждена, что он понимает момент, знает, что именно это нужно: "взять на себя и дать им", но... я далеко не убеждена, что он:
1) сможет взять на себя и
2) что, если бы смог взять, — тяжесть не раздавила бы слабых плеч.
Не сможет потому уже, что хотя и понимает, — но и в нём сидит то же впитанное отвращение к власти, к её непременно внешним, обязательно насильническим, приёмам. Не сможет. Остановится. Испугается.
Носители власти должны не бояться своей власти. Только тогда она будет настоящая. Её требует наша историческая минута. И такой власти нет. И, кажется, нет для неё людей.
(С. 150)

Люди найдутся, но это будут ненавистные большевики. В начале октября опасность переворота уже очевидна, и З. Н. выносит Керенскому приговор:

Когда история преломит перспективы, — быть может, кто-нибудь вновь попробует надеть венец героя на Керенского. Но пусть зачтется и мой голос. Я говорю не лично. И я умею смотреть на близкое издали, не увлекаясь. Керенский был тем, чем был в начале революции. И Керенский сейчас — малодушный и несознательный человек; а так как фактически он стоит наверху — то в падении России на дно кровавого рва повинен — он. Он. Пусть это помнят.
(С. 204, запись от 8 октября 1917).

Должно быть, это очень страшно — всё видеть, всё понимать, и не иметь возможности ничего сделать. Но есть дневник, и потомки увидят роковые годы своей страны глазами русской Кассандры. В этом — её победа.

Дневники Зинаиды Гиппиус охватывают тревожные, темные и судьбоносные для России времена. Читать этот объемный текст пришлось в обнимку с википедией и гуглом: мне эрудиции и школьных уроков истории не хватило, чтобы понимать контекст. Но оно того, конечно, стоило: это взгляд не то чтобы с другого ракурса — из параллельного мира. Беспросветного, унылого, мрачного мира.

Времена тяжелые, но сопереживать автору трудновато. Уж таким высокомерием всё пропитано, такое проскальзывает презрение и деление людей на интеллигенцию и второй сорт. Всё не то, всё не так, все неправы.

Интересно (и забавно?), тем не менее, что некоторые высказывания можно сейчас копировать без единой правки из дневников Гиппиус в какой-нибудь блог — и никто не поймёт подвоха. Привет, феминизм:

Если бы заботу и силы, отданные «женской» свободе, женщины приложили бы к общечеловеческой, — они свою имели бы попутно, и не получили бы от мужчин, а завоевали бы рядом с ними.

Ещё более интересно (и поучительно?), что причитания «Это конец», «Боже, спаси Россию», «Россия обречена» встречаются в этой книге каждые десять страниц —но спустя сто лет всё продолжается. Длится и повторяется.

И в завершение выпуска — о погоде. Ой, то есть о цензуре.

В России, по газетам, спокойно. Но и в Петербурге, по газетам, спокойно. И на фронте, по газетам, спокойно