– Гиллель, дорогой, мы не можем все время переводить тебя из школы в школу. Если так будет продолжаться, если ты не способен адаптироваться к школьной среде, тебя придется отправить в коррекционную школу…

Говорила она очень ласково и почти обреченно. Гиллелю не хотелось ни огорчать мать, ни тем более оказаться в коррекционной школе; пришлось согласиться на ежедневные взбучки после уроков.

Я знаю, что тетя Анита водила его по магазинам и, вспоминая знакомых мальчиков его возраста, пыталась подобрать ему более стандартную одежду. Оставляя его утром в школе, она очень просила: “Не высовывайся, ладно? И заведи себе друзей”. Она давала ему вместе с завтраком булочки, чтобы он задабривал ими одноклассников. Он отвечал: “Знаешь, мама, друзей булочками не купишь”. Она смотрела на него обескураженно. На перемене Хряк вытряхивал его рюкзак на землю, подбирал булочки и насильно запихивал ему в рот. Вечером тетя Анита спрашивала: “Понравились твоим друзьям булочки?” – “Очень, ма”. На следующий день она клала их еще больше, не подозревая, что обрекает сына на рекорды в растяжке рта. Зрелище это скоро стало гвоздем программы: все школьники собирались вокруг Гиллеля во внутреннем дворе, чтобы посмотреть, как Хряк будет заталкивать ему в горло полудюжину булочек. И все вопили: “Жри! Жри! Жри! Жри!” В конце концов галдеж привлек внимание учителя, тот поставил Гиллелю плохую отметку и написал в дневнике:

Любит привлекать к себе внимание, но не любит делиться.

Тетя Анита рассказала о своих тревогах педиатру, который вел Гиллеля:

– Доктор, ему не нравится школа. Он плохо спит по ночам, плохо ест. Ему плохо, я чувствую.

Врач повернулся к Гиллелю:

– Мама правду говорит?

– Да, доктор.

– Почему тебе не нравится школа?

– Мне не школа не нравится, а ребята.

Тетя Анита вздохнула:

– Вечно одно и то же, доктор. Он говорит, что это ребята. Но мы уже несколько школ сменили…

– Ты понимаешь, Гиллель, что если ты не приложишь усилий и не вольешься в класс, то отправишься в специальную школу?

– Только не в спецшколу… Я не хочу.

– Почему?

– Я хочу ходить в нормальную школу.

– Тогда все в твоих руках, Гиллель.

– Знаю, доктор, знаю.

Хряк колотил его, грабил, унижал. Заставлял его пить из каких-то бутылок с желтоватой жидкостью, вливал в него целые лужи тухлой воды, мазал ему лицо грязью. Поднимал его в воздух, как прутик, тряс, словно погремушку, кричал: “Ты креветка, собачье дерьмо, дебильная рожа!”, а когда запасы брани истощались, бил кулаком под дых. Гиллель был страшно тощий, и Хряк подбрасывал его, как бумажный самолетик, лупил ранцем, сдавливал голову, выворачивал во все стороны руки, а под конец говорил: “Лижи мне ботинки, тогда больше не буду”. И Гиллель подчинялся, только чтобы тот отстал. Вставал на четвереньки на глазах у всех и лизал шнурки Хряку, а тот попутно бил его ногой в лицо. Половина учеников хохотала, а вторая половина, поддавшись стадному инстинкту, бросалась на него и тоже лупила. Они прыгали на нем, давили ему руки, таскали за волосы. У всех была лишь одна цель – собственное спасение. Пока Хряк будет возиться с Гиллелем, их он не тронет.

Представление заканчивалось, и все расходились. “Наябедничаешь – пришьем!” – тявкал Хряк, награждая его последним плевком в лицо. “Ага, пришьем!” – вторил хор прихлебателей. Гиллель лежал на земле, распластанный, словно перевернутый на спину жук, а потом, когда все стихало, вставал, брал свой мяч и получал наконец в свое распоряжение пустую баскетбольную площадку. Забрасывал мяч в корзины, разыгрывал воображаемые матчи и к ужину возвращался домой. Увидев его расхристанную фигуру и рваную одежду, тетя Анита в ужасе восклицала: “Боже, Гиллель, что случилось?” А он лучезарно улыбался, скрывая боль, чтобы не причинять ее матери, и отвечал: “Ничего, ма, просто чумовой был матч”.

Милях в двадцати оттуда, в восточных кварталах Балтимора, в интернате для трудных подростков жил Вуди. Директор интерната, Арти Кроуфорд, был старым другом дяди Сола и тети Аниты, и они оба активно помогали приюту как волонтеры: тетя Анита устраивала бесплатные медицинские консультации, а дядя Сол развернул там юридическую приемную, помогая воспитанникам и их семьям в разного рода административных делах и процедурах.

Вуди был нашим ровесником, но полной противоположностью Гиллелю: он значительно опережал нас в физическом развитии и выглядел гораздо старше. В восточных кварталах Балтимора, вдалеке от тихого Оук-Парка, буйно цвела преступность, торговля наркотиками и насилие. Интернату с трудом удавалось приучать детей к школе: дурная среда засасывала их, а соблазн заменить отсутствующую семью бандой был слишком велик. К числу таких детей принадлежал и Вуди: драчливый, но неплохой мальчик, легко поддающийся чужому влиянию, он полностью зависел от парня постарше, Девона, покрытого татуировками, порой промышлявшего наркодилерством и не расстававшегося с пистолетом, который он таскал в кармане и любил вытаскивать где-нибудь в темном проулке.

Дядя Сол знал Вуди: ему не раз приходилось за него вступаться. Мальчишка был чудный, вежливый, но все время дрался; поэтому его регулярно задерживал патруль. Дяде Солу он очень нравился, потому что дрался всегда за какое-то доброе дело: то кто-нибудь оскорбил старушку, то друг попал в передрягу, то пристают к малышу и требуют у него денег, – и вот он уже кулаками вершит суд. Дядя Сол защищал Вуди, и ему всегда удавалось убедить полицию отпустить его, не доводя дело до суда. Вплоть до того дня, когда Арти Кроуфорд, директор интерната, позвонил ему поздно вечером и сообщил, что у Вуди опять неприятности: на сей раз все очень серьезно – он ударил полицейского.

Дядя Сол немедленно поехал в отделение на Истерн-авеню, куда доставили задержанного Вуди. По пути, чтобы подготовить почву, он даже решился побеспокоить заместителя шерифа, своего доброго знакомого: вдруг понадобится поддержка в верхах, чтобы дело не попало к какому-нибудь чересчур ретивому судье. Прибыв на место, он, однако, обнаружил Вуди не в камере и не в наручниках на скамейке, а в комнате для допросов – тот, устроившись поудобнее, читал комикс и пил горячий шоколад.

– Вуди, с тобой все в порядке? – спросил дядя Сол, входя.

– Добрый вечер, мистер Гольдман, – ответил мальчик. – Простите, что заставил вас волноваться. Все прекрасно, полицейские страшно милые.

Ему еще не исполнилось десяти, но сложен он был как подросток лет тринадцати – четырнадцати. Рельефная мускулатура, мужественные синяки на лице. К тому же растопил сердца местных полицейских, и те угощают его горячим шоколадом.

– И как ты им отплатил? – сердито отозвался дядя Сол. – Кулаком по морде? Да что на тебя нашло, Вуди? Ударить полицейского! Ты знаешь, чем это грозит?

– Я не знал, что он полицейский, мистер Гольдман. Честное слово. Он был в штатском.

По словам Вуди, он ввязался в драку трех парней вдвое старше себя, и покуда пытался их разнять, подоспел полицейский в штатском, которому в свалке достался удар, сбивший его с ног.

В эту минуту в комнату вошел один из инспекторов, глаз у него был изрядно подбит.

Вуди вскочил и тепло обнял его:

– Простите еще раз, инспектор Джонс, я вас принял за какого-то урода.

– Да ладно, бывает. Проехали. Слушай, если понадобится помощь, звони, не стесняйся.

Инспектор протянул ему визитку.

– Так что, инспектор, я могу идти?

– Иди. Но в следующий раз, когда увидишь драку, вызывай полицию, а не пытайся сам наводить порядок.

– Ладно.

– Хочешь еще горячего шоколада? – спросил инспектор.

– Нет, он не хочет еще горячего шоколада! – рявкнул дядя Сол. – Инспектор, уважайте себя, в конце концов, он вас все-таки ударил!

Выйдя с Вуди за дверь, он прочитал ему нотацию:

– Вуди, ты понимаешь, что рано или поздно влипнешь по-настоящему? Думаешь, тебе всегда будут попадаться добрые копы и добрые адвокаты, которые вытаскивают тебя из дерьма? Ты же в итоге в тюрьму сядешь, ясно?

– Да, мистер Гольдман. Я знаю.

– Тогда почему ты себя так ведешь?

– По-моему, это у меня талант такой. Талант драться.

– Ну так найди себе другой талант, пожалуйста. И вообще, мальчику в твоем возрасте нечего делать на улице по ночам. Ночью надо спать.

– Я не мог заснуть. Мне не очень нравится в этом интернате. Ну и захотелось прогуляться.

В дежурной части их дожидался Арти Кроуфорд.

Вуди еще раз поблагодарил дядю Сола:

– Вы мой спаситель, мистер Гольдман.

– На сей раз моя помощь не понадобилась.

– Но вы всегда за меня заступаетесь.

Вуди вынул из кармана семь долларов и протянул ему.

– Это еще что такое? – удивился дядя Сол.

– Это все деньги, какие у меня есть. Это вам плата. В благодарность за то, что вытаскиваете меня из дерьма.

– Не надо говорить “дерьмо”. И тебе незачем мне платить.

– Вы первый сказали “дерьмо”.

– И я зря сказал. Очень сожалею.

– Мистер Кроуфорд говорит, что всегда надо так или иначе платить людям за услуги.

– Вуди, ты хочешь мне заплатить?

– Да, мистер Гольдман. Очень хочу.

– Тогда веди себя так, чтобы больше тебя не задерживали. Это будет для меня самая высокая плата, самый лучший мой гонорар. Встретить тебя через десять лет и знать, что ты поступил в хороший университет. Встретить красивого, успешного юношу, а не преступника, который полжизни провел в тюрьмах для несовершеннолетних.

– Постараюсь, мистер Гольдман. Вы будете мной гордиться.

– И ради всего святого, хватит называть меня “мистер Гольдман”. Зови меня Солом.

– Да, мистер Гольдман.

– Ладно, беги давай и становись хорошим человеком.

Но у Вуди было свое понимание чести. Ему непременно хотелось отблагодарить дядю за помощь, и назавтра он явился в его бюро.

– Ты почему не в школе? – рассердился дядя Сол, когда тот вырос на пороге его кабинета.

– Я хотел с вами повидаться. Я обязательно должен что-то для вас сделать, мистер Гольдман. Вы были так добры ко мне.

– Считай, что это жизнь тебе помогла.

– Я могу стричь вам газон, если хотите.

– Мне не надо стричь газон.

Но Вуди настаивал. Идея стричь газон казалась ему потрясающей.

– Не, ну я вам его безукоризненно постригу. У вас будет необыкновенный газон.

– С моим газоном все в полном порядке. Почему ты не в школе?

– Из-за вашего газона, мистер Гольдман. Я был бы просто офигенно рад постричь ваш газон в благодарность за вашу доброту.

– Не стоит труда.

– Ну мне очень хочется, мистер Гольдман.

– Вудро, подними, пожалуйста, правую руку и повторяй за мной.

– Да, мистер Гольдман.

Он поднял правую руку, и дядя Сол торжественно произнес:

– Я, Вудро Маршалл Финн, клянусь, что больше не окажусь в дерьме.

– Я, Вудро Маршалл Финн, клянусь, что больше не окажусь… Вы сказали, что не надо говорить “дерьмо”, мистер Гольдман.

– Отлично. Тогда так: клянусь, что больше не буду иметь неприятности.

– Клянусь, что больше не буду иметь неприятности.

– Ну вот, ты заплатил. Мы квиты. А теперь возвращайся в школу, да поскорее.

Вуди что-то пробурчал себе под нос, но послушался. Ему не хотелось возвращаться в школу, ему хотелось постричь газон у дяди Сола. Он понуро поплелся к двери и тут заметил на столе фотографии.

– Это ваша семья? – спросил он.

– Да. Это моя жена Анита и мой сын Гиллель.

Вуди взял в руки одно фото и стал рассматривать лица.

– Классные какие. Вы везучий.

В эту минуту дверь распахнулась и в кабинет влетела тетя Анита; в смятении она даже не заметила Вуди.

– Сол! – воскликнула она со слезами на глазах. – Его опять отлупили в школе! Он говорит, что больше не хочет туда идти. Я не знаю, что делать.

– Что случилось?

– Он говорит, что ребята над ним издеваются. Говорит, что вообще больше никуда не пойдет.

– Мы же в мае его перевели в другую школу, – вздохнул дядя Сол. – А потом все лето потратили, чтобы отдать в эту. Нельзя же опять его забирать. Ад какой-то.

– Знаю… Ох, Сол! Я в отчаянии…

5

После того ужина с Кевином в Бока-Ратоне, в начале марта 2012 года, я немного сблизился с Александрой.

В следующие дни, когда я привозил сбежавшего Дюка, она снова стала пускать меня в дом и даже предлагала попить. Давала обычно бутылку воды или банку газировки, и я глотал ее залпом, стоя на кухне, но и это было немало.

– Спасибо за тот вечер, – однажды сказала она, когда мы с ней были одни. – Уж не знаю, что ты сделал Кевину, но ты ему очень понравился.

– Просто был самим собой.

Она улыбнулась:

– Спасибо, что ничего не сказал ему про нас. Я очень дорожу Кевином и не хочу, чтобы он вообразил, будто между нами еще что-то осталось.

У меня болезненно сжалось сердце.

– Кевин сказал, что ты не захотела выйти за него замуж.

– Тебя это не касается, Маркус.

– Кевин очень славный, но ты ему не пара.

Я тут же пожалел, что сморозил такую глупость. Куда я лезу? Но она только пожала плечами:

– А у тебя есть Лидия.

– Откуда ты знаешь про Лидию? – спросил я.

– Читала во всяких глупых журналах.

– О чем тут говорить, это история четырехлетней давности. Мы давным-давно не вместе… Просто интрижка.

Я решил сменить тему и показал Александре фото, оно у меня было с собой.

– Помнишь?

Она погладила снимок кончиками пальцев и грустно улыбнулась:

– Кто бы тогда мог подумать, что ты станешь знаменитым писателем?

– А ты – звездой эстрады?

– Без тебя я бы ею не стала…

– Не надо.

Мы помолчали. И вдруг она назвала меня так, как называла прежде, – Марки.

– Марки, – прошептала она, – мне тебя уже восемь лет не хватает.

– Мне тебя тоже. Я следил за всеми твоими выступлениями.

– А я читала твои романы.

– Понравилось?

– Да. Очень. Я часто перечитываю некоторые места в твоем первом романе. Вспоминаю твоих кузенов. Банду Гольдманов.

Я улыбнулся, по-прежнему держа в руках снимок и не сводя с него глаз.

– Ты прямо оторваться не можешь от этого фото, – сказала она.

– Не знаю, то ли я от него, то ли оно от меня.

Я убрал фотографию в карман и уехал.

В тот день, выезжая из ворот Кевина, я не заметил, что на улице стоял черный микроавтобус; мужчина за рулем следил за мной.

Я свернул на шоссе, и он поехал за мной.

Балтимор, Мэриленд, ноябрь 1989 года

С тех пор как Вуди сказал, что хочет стричь газон у Гольдманов, его просьба не выходила у дяди Сола из головы. Особенно после того, как Арти пришел к ним на ужин и рассказал, как чертовски трудно держать мальчика в узде.

– Хоть в школе ему нравится. Любит учиться, и голова на месте. Но вот после уроков творит невесть что, невозможно же за ним все время приглядывать.

– А что с его родителями? – спросил дядя Сол.

– Мать давным-давно исчезла из поля зрения.

– Наркоманка?

– Да нет, просто слиняла. Молодая была. Отец тоже. Решил, что и один может воспитать мальчишку, но когда завел себе серьезную подружку, дома началось черт-те что. Малыш бесился, готов был драться со всем миром. Вмешались социальные службы, судья по делам несовершеннолетних. Поместили его в интернат, якобы на время, но потом подружку отца перевели по работе в Солт-Лейк-Сити, и папаша пустился за ней через всю страну; женился, наделал детей. Вудро остался в Балтиморе, про Солт-Лейк-Сити он и слышать не хочет. Они время от времени созваниваются, отец ему иногда пишет. Больше всего меня тревожит, что Вудро все время с этим типом, Девоном: тот преступник чистой воды, курит крэк и балуется с пушкой.

Дядя Сол подумал, что если Вуди после школы будет стричь газоны, у него не останется времени болтаться по улицам. Он переговорил с Деннисом Бунсом, старым садовником, почти в одиночку ухаживавшим за всеми садами в Оук-Парке.

– Я никого не нанимаю, мистер Гольдман. Тем более малолетних преступников.

– Он парень стоящий.

– Он преступник.

– Вам нужна помощь, вам же чем дальше, тем труднее справляться с такой кучей дел.

Дядя Сол был прав: Бунс выбивался из сил, но жмотился платить помощнику.

– А платить ему кто будет? – обреченно спросил он.

– Я, – ответил дядя Сол. – Пять долларов в час ему и два вам за обучение.

Бунс после недолгих колебаний согласился, но уточнил, грозно наставив палец на дядю Сола:

– Предупреждаю, если этот мелкий стервец поломает мне инструменты или меня обворует, платить будете вы.

Но Вуди ни о чем таком и не думал. Он был счастлив, что дядя Сол предложил ему работать у Бунса.

– А вашим садом я тоже буду заниматься, мистер Гольдман?

– Наверно, иногда. Но главное, будешь помогать мистеру Бунсу. И слушаться его.

– Я буду хорошо работать, обещаю.

После уроков и на выходных Вуди запрыгивал в городской автобус и мчался в Оук-Парк. Бунс поджидал его в своем грузовичке неподалеку от остановки, и они объезжали сады.

Оказалось, что Вуди – помощник добросовестный и усердный. Через несколько недель на улицы Мэриленда пришла осень. Листва на столетних деревьях Оук-Парка покраснела и пожелтела, а потом дождем хлынула на аллеи. Надо было чистить газоны, готовить растения к зиме и накрывать бассейны брезентом.

А в это время в школе Оук-Три Хряк по-прежнему мучил Гиллеля. Кидался в него шишками и камнями, связывал и заставлял есть землю и сэндвичи с помойки. “Лопай! Лопай! Лопай!” – весело распевали мальчишки, когда Хряк зажимал ему нос, чтобы он открыл рот и проглотил. Если Гиллелю хватало сил, он обливал Хряка презрением и горячо благодарил: “Спасибо за вкусный обед, я как раз в полдень не наелся”. Тогда удары сыпались на него с новой силой. Хряк выворачивал его портфель на землю, швырял книги и тетради в мусорную корзину. Гиллель на досуге начал писать стихи, и тетрадка с ними в итоге, разумеется, тоже попала в лапы Хряку; тот заставил его съесть несколько страниц, предварительно зачитав всем плоды его творчества, а остальное сжег. Гиллель сумел спасти от аутодафе одно стихотворение, которое написал своей тайной любви, хрупкой блондинке по имени Хелена, не пропускавшей ни одного представления Хряка. Он усмотрел в этом знак свыше, собрал всю волю в кулак и поднес стихи Хелене. Та пересняла их и развесила по всей школе. Они попались на глаза миссис Чериот, куратору школьной газеты; та похвалила малышку Хелену за поэтический дар, поставила высокую отметку и напечатала стихи в газете за подписью Хелены.

Перечень походов Гиллеля к врачу становился все длиннее – особенно из-за постоянных воспалений во рту, – и встревоженная тетя Анита в конце концов пошла к директору Хеннингсу:

– По-моему, моего сына в школе обижают.

– Нет-нет, в Оук-Три никого не обижают, у нас есть надзиратели, правила, хартия сосуществования. Мы – школа счастья.

– Гиллель каждый день приходит в рваной одежде. Его тетради либо испорчены, либо их вообще нет.

– Ему надо быть аккуратнее. Вы же знаете, если он небрежно относится к тетрадям, у него будет плохая отметка в табеле.

– Мистер Хеннингс, он очень аккуратный. По-моему, кто-то сделал из него мальчика для битья. Не знаю, что происходит в вашей школе, но мы платим двадцать тысяч долларов в год, а у сына, когда он приходит домой, полон рот бактерий. Наверно, это все же что-то значит?

– Он хорошо моет руки?

– Да, он очень хорошо моет руки.

– Видите ли, многие мальчики в его возрасте такие поросята…

В конце концов тете Аните надоело ходить вокруг да около, и она сказала:

– Мистер Хеннингс, у сына постоянно синяки на лице. Что мне делать? Заставить его найти общий язык с одноклассниками или отдать в специальное учреждение? Честно говоря, иногда по утрам, отпуская его в школу, я просто не знаю, что еще с ним случится…

Она разрыдалась, а поскольку директор Хеннингс больше всего боялся каких-то осложнений в Оук-Три, он стал ее утешать, обещал исправить положение и вызвал Гиллеля, чтобы разобраться.

– Мальчик мой, у тебя сложности в школе?

– Скажем так, у меня бывают неприятности, когда я хожу на баскетбольную площадку за школой после уроков.

– А! И как бы ты описал ситуацию? Наверно, это можно назвать озорством?

– Это называется агрессией.

– Агрессией? Нет-нет, в Оук-Три не бывает агрессии. Они, наверно, озорничают. Знаешь, если мальчики устраивают возню, это естественно. Мальчики любят баловаться.

Гиллель пожал плечами: