Сеньора Элизенда сняла цепочку с крестиком, положила ее в шкатулку из слоновой кости и открыла заднюю дверь; в маленькую прихожую с дровяной печкой воровато проскользнул Кике; Бибиана, от которой не ускользал ни один вздох в этом доме, готовила отвар ромашки и с печалью во взоре думала бедная девочка. Кике почувствовал, как у него перехватило горло, когда увидел Элизенду в длинном черном платье, которое так ему нравилось. А ком в горле у него встал потому, что всякий раз, когда на него накатывало романтическое настроение, сеньора сухо обрывала его, говоря не делай глупостей и ни о чем таком даже не помышляй; ты пришел со мной переспать, и все, я тебе плачу за это. Эти слова причиняли ему боль, поскольку били не в бровь, а в глаз. Она действительно щедро оплачивала его услуги. Очень щедро. Сеньора сняла длинное платье, расставила ноги, приоткрывая некоторые тайны своей плоти перед смуглым, атлетически сложенным любовником; они всегда словно спешили куда-то, будто стараясь побыстрее покончить с неким тягостным, навязанным неведомо кем ритуалом. Ни разу, ни в одну из греховных ночей Кике не удалось вызвать у нее хотя бы слабую улыбку. Ни разу. Но зато крики она издавала такие страстные, что он давно возомнил себя самым искусным любовником на свете. Кике не мог распознать ярость, наполнявшую эти крики; для этого ему пришлось бы снять свои любимые солнечные очки. И он ничего не знал о том, что с ней произошло и как все было. Он не знал, что с того дня, как сеньора бежала в Бургос в сопровождении Бибианы, которая отказалась отпустить ее одну, с чемоданом, наполненным жаждой мщения, она сотни раз мечтала начать жизнь заново.

– Ну, ты готов?

– Нет. Сегодня не получится…

– Что ж…

Пожалуй, Кике впервые оказался не на высоте. Обычно он был как хорошо отлаженный механизм, безупречно отвечающий всем возлагаемым на него ожиданиям.

Шанхайский экспресс весело миновал поля, преодолел мост, шедевр британского инженерного искусства, возвышающийся над полноводной рекой, и вошел в окутанный тайнами туннель, издав приглушенный, еле слышный триумфальный гудок.

– Даже не знаю, что такое со мной… – смущенно сказал Кике.

С несвойственным ей чувством нежности сеньора взяла его член, умело реанимировала его и сделала так, чтобы юноша испытал приятную эякуляцию. Благодарный Кике в ответ подарил ей оргазм; она вновь издала крик, снова подумала о своей несбыточной любви и закричала еще громче, но не от удовольствия, а от ярости. В своей комнате Бибиана, держа на коленях чашку ромашкового чая, перекрестилась и подумала бедняжечка, такая красивая, такая богатая и такая грустная, она все еще тоскует по нему; ведь эта простая женщина, полностью позабывшая о собственных горестях и заполнившая сердце печалями госпожи, как никто другой, понимала душевную тоску сеньоры Элизенды Вилабру.

Одновременно с кошачьим воплем сеньоры шанхайский экспресс на безумной скорости ворвался в опасный поворот. Локомотив сошел с рельсов и опрокинулся набок среди заснеженных елей, одна из которых взлетела на воздух, как зубочистка. Оба вагона люкс-класса беспомощно застыли на путях; некоторые колеса еще крутились, но поезд был неподвижен. Марсел ничего не сделал, чтобы спасти ситуацию. Само собой разумеется, он прекрасно видел, что его любимый локомотив сошел с рельсов; но в это время он со слезами на глазах мастурбировал, ибо никак не мог понять, что означают сии истошные крики, напоминавшие ему котов на крыше. Если бы сеньора Элизенда знала, что в силу архитектурных особенностей дома стоны, которые она издавала в спальне, прекрасно были слышны на чердаке, она бы хорошенько подумала, прежде чем превращать его в пространство для детских игр, где разместилась электрическая железная дорога со всеми ее атрибутами, немецкий проигрыватель, лыжи и лыжное снаряжение и даже кровать на тот случай, если кто-то из приятелей сына останется у них переночевать.

– Из интерната никто не приедет, а местным оставаться на ночь незачем.

– Так ты не хочешь кровать?

– А ты что, думаешь, Шави Бурес останется у меня на ночь, когда у него дом напротив?

Она занялась обустройством чердачного помещения, чтобы как-то сгладить переживания Марсела из-за внезапной смерти отца.

– Мама, я не хочу в колледж.

– Мы это уже много раз обсуждали.

– Там противно. Я хочу жить здесь.

– Придется потерпеть. В колледже дают самое хорошее образование, такое нигде больше не получишь.

– Но я мог бы ходить в школу в Торене.

– Об этом не может быть и речи. И все, хватит. А когда будешь приезжать на каникулы, весь чердак будет в твоем распоряжении.

Кике быстро оделся; он всегда испытывал неловкость, когда все заканчивалось. Она проводила его к черному входу и, оставшись одна, в одной рубашке опустилась в кресло, держа шкатулку из слоновой кости, и разрыдалась: это было так унизительно. Ироничным воспоминанием всплыли в мыслях наставления матери Венансии; та все время повторяла, что самая драгоценная добродетель женщины – это чистота; сеньорита Элизенда Вилабру – «отлично» по арифметике, «отлично» по грамматике, «отлично» по латыни и «ноль» за чистоту, мать Венансия, и все из-за этого проклятого несчастья.

– Женщины, дочь моя, как правило, не слишком похотливы.

– Но, святой отец, я не считаю возможным совсем отказаться от секса.

– Ну теперь я тебя совсем не понимаю, дочь моя. – Исповедник замолк, озадаченный ее заявлением.

По улице Льюрья с возмутительным грохотом проехал трамвай; в темной исповедальне хранили молчание.

– Не знаю. Но это ведь естественная потребность… Я хочу доказать, что… Впрочем, не важно.

– Нет, дочь моя, говори.

– Да ничего-ничего.

– Почему бы тебе снова не выйти замуж?

– Нет. Больше никогда. Я пережила большую любовь и поклялась никогда больше не выходить замуж.

– Тогда почему ты встречаешься с мужчинами?

– От злости.

Снова трамвай. Исповедник провел рукой по щеке, в это время дня уже слегка шероховатой от пробивающейся щетины. Он не знал, что сказать. Выдержав долгую паузу, произнес:

– Я не понимаю тебя, дочь моя.

– Я бы очень хотела, чтобы все было по-другому.

– Да… – Еще одна долгая пауза для раздумий. – Ты когда-нибудь размышляла о такой христианской добродетели, как смирение?

– Вы можете отпустить мне грехи, святой отец?

Прежде чем вернуться в спальню, она провела рукой по стоявшим на комоде фотографиям, словно перебирая в памяти всю любовь и ненависть, с которыми ей пришлось столкнуться в жизни. Потом погасила свет в гостиной. Сквозь щели в жалюзи проникал тусклый свет замерзшей луны.

Бибиана, которая с тех пор, как навсегда поселилась в душе сеньоры, безошибочно угадывала ее мысли, допила ромашковый чай и тоже погасила свет.

Знаешь что, сынок? Деревенские погосты всегда напоминают мне семейные фото: все друг с другом знакомы и все спокойны; лежат себе рядышком, каждый видит свой сон, и вся злоба, вся ненависть в этом неизбывном покое куда-то улетучивается. Но ты знаешь, что до меня, так я бы не стал делать гравировку на этом надгробии, пусть это и твой учитель. Мне совсем не по душе увековечивать память об убийце. Но что поделаешь, иногда приходится делать то, что нам не нравится, вот как сейчас: павший за Бога и Испанию и соучастник преступления, которое невозможно стереть из памяти. Ну что, прямо по центру или нет?

– Да.

– Видишь? Вот здесь ставим заклепки.

– По одной в каждом углу.

– Очень хорошо, сынок. Со мной ты быстро всему научишься. Твой учитель этого не заслуживает, но я не умею делать свою работу плохо. Так хорошо?

– Да. Дай я теперь отполирую, отец.

– Да, видно, дурная кровь была у твоего учителя, ведь он причинил больше вреда, чем сам дон Валенти, потому что тот, по крайней мере, не притворяется. Ты о нем даже не вспоминай, он этого не заслужил, Жаумет. Только на всякий случай не говори никому о том, что я тебе сейчас сказал. Аминь.