Однако даже столь умеренное и справедливое правление не избежало заговоров: до того ненавистна сама по себе новизна в столь важном деле, и она никогда не обходится без опасностей для своих творцов. В течение его правления против Августа было составлено несколько заговоров. Тот, о котором мне предстоит говорить, поскольку он относится ко времени консульства Марцелла и Аррунция, возглавлялся Фаннием Цепионом, о котором нам больше ничего не известно, кроме того, что Веллей одним словом характеризует его как злого человека, весьма способного на подобный замысел. Среди его сообщников история называет только Лициния Мурену, уже упоминавшегося в связи с судом над М. Примом, человека в целом не лишенного достоинств, но погубившего себя невоздержанностью языка и характера. Их злой умысел был раскрыт неким Кастрицием. Но Меценат, питавший слабость к своей жене Теренции, сестре Мурены, не смог удержать от нее секрет, и, получив через нее предупреждение, виновные бежали.

Их судили заочно. Тиберий, выступив обвинителем и преследуя их как оскорбителей величия, добился их осуждения, несмотря на отсутствие. Влияние Прокулея, весьма уважаемого Августом брата Мурены, известного своей братской любовью, не смогло вымолить снисхождения в деле, касающемся безопасности принцепса.

Римские законы назначали за самые тяжкие преступления лишь изгнание. Но военная власть императора лишила осужденных возможности воспользоваться чрезмерной снисходительностью законов: они были найдены в своих убежищах и казнены.

Впрочем, их преступление погубило только их самих. Философ Атеней, друг Мурены, бежавший и схваченный вместе с ним, отделался лишь необходимостью оправдаться – и, доказав невиновность, остался в покое, вне всякого преследования.

Отец Цепиона по случаю смерти сына совершил примечательный акт правосудия, давший Августу случай проявить свою умеренность. Из двух рабов преступника один защищал господина от солдат, его хватавших, другой его предал. Отец даровал свободу верному рабу, а предателя велел распять, приказав вести его на казнь через площадь с надписью, изобличавшей его вину. Август не выразил неудовольствия этим поступком: он извинил отцовскую любовь и не счел, что преступление сына должно лишать отца естественных чувств или права проявлять их.

Некоторые из судей высказались за оправдание обвиняемых. Не сказано, чтобы Август был им за это неблагодарен, но это дало ему повод установить полезное и разумное правило. Видно, что в римских судах не было твердого порядка судопроизводства против тех, кто, обвиняемый в преступлении, скрывался от суда, и даже отсутствие обвиняемого иногда считалось смягчающим обстоятельством. Это был злоупотребление, позволявшее преступникам ускользать от строгости правосудия. Август исправил его законом, повелевавшим, чтобы в подобных случаях судьи обязаны были высказываться устно, а не письменно, и все единогласно осуждали неявившегося обвиняемого.

Понятно, что в этом законе Август имел в виду себя самого, но мера была хороша и полезна сама по себе. Нельзя столь же оправдать его поступок в отношении Кастриция, через которого он узнал о заговоре Цепиона и Мурены. Когда этого человека впоследствии обвинили, Август явился на площадь и в присутствии судей так горячо вступился за него перед обвинителем, что убедил его отказаться от иска. Кастриций, оставшись без противной стороны, тем самым избавился от опасности.

Когда в Риме все успокоилось, Август предпринял большое путешествие, желая осмотреть восточную часть империи. Без сомнения, он хотел лично осуществить верховную власть, которая ему была вручена, и справедливо полагал, что присутствие принцепса посодействует прочному утверждению порядка и спокойствия.

Но едва он прибыл в Сицилию, как был вынужден вновь обратить внимание на Рим, где вспыхнули волнения из-за выборов магистратов. Это была почти единственная часть государственной власти, оставленная народу, но он не мог разумно ею распоряжаться – явное доказательство необходимости единовластия. Толпа упорно желала оставить одну консульскую должность для Августа, а другую отдать Лоллию, считая выборы уже решёнными. Когда Август дал понять, что не намерен принимать консульство, начались новые беспорядки, вызванные двумя претендентами на освободившееся место – Квинтом Лепидом и Луцием Силаном. Мятеж разгорелся так сильно, что многие полагали: Августу следует вернуться в Рим, чтобы усмирить его. Он предпочёл вызвать обоих соперников и после строгого выговора отослал их, запретив появляться на Марсовом поле во время народного собрания для выборов. Однако они продолжали интриговать через своих сторонников, и лишь после долгих беспорядков Квинт Лепид был, наконец, избран консулом.

М. Лоллий. Кв. Эмилий Лепид. 731 г. от основания Рима (21 г. до н. э.)

Это событие заставило Августа осознать необходимость иметь в Риме умного и авторитетного человека, способного поддерживать порядок в его отсутствие, и он воспользовался случаем, чтобы вернуть Агриппу. Более того, он решил возвысить его ещё больше, связав узами родства, выдав за него свою дочь, вдову Марцелла. К этому решению его склонил Меценат, который на вопрос об этом ответил буквально следующее: «Вы возвысили Агриппу настолько, что теперь вам остаётся либо убить его, либо выдать за него свою дочь». По свидетельству Плутарха, на решение Августа повлияла и Октавия, хотя её дочь Марцелла уже была замужем за Агриппой – она пожертвовала личными интересами ради блага империи. Агриппа был вызван, получил указания императора и поспешил в Рим, где, разведясь с Марцеллой (которая затем вышла за Юла Антония), заключил брак с Юлией – столь же блистательный, сколь и недостойный, столь же плодовитый, сколь и несчастливый.

Что касается спокойствия в Риме, Агриппа полностью оправдал ожидания императора. Его положение и достоинства внушали уважение, а таланты придавали ещё больший блеск его статусу. Под его твёрдым, но умеренным управлением всё было спокойно, и Рим почти не заметил отсутствия Августа.

Этот государь, по выражению Веллея, «приносил с собой повсюду благоденствие и преимущества мира, им созданного», не забывая, однако, и о строгости, когда считал её необходимой. Но укрощение своеволия и наказание преступлений – важная часть порядка, который является плодом мира.

В Сицилии он даровал Сиракузам и нескольким другим городам права римских колоний. В Греции передал лакедемонянам остров Киферу в награду за гостеприимство, оказанное ими Ливии во время бегства в Перузинскую войну. Напротив, афиняне, которые раболепно льстили Антонию и Клеопатре, понесли наказание за свою вечную склонность к угодничеству: Август отнял у их небольшого государства остров Эгину и город Эретрию, а также запретил им, как это было в обычае, продавать право гражданства.

Затем он отправился зимовать на Самос, где принял послов царицы Эфиопии, о которых упоминалось ранее.

В Риме народ спокойно провёл выборы консулов Апулея и Силия.

М. Апулей. П. Силий Нерва. 732 г. от основания Рима (20 г. до н. э.)

Как только наступила весна, Август вновь отправился в путь, посетив собственно Азию и Вифинию. Хотя эти провинции, как и Греция, формально подчинялись народу, император всё же осуществлял там свою власть. Мы видели, что сенат предоставил ему верховные полномочия над всеми наместниками в любой провинции, куда бы он ни направился.

Повсюду он действовал как верховный арбитр: назначал наказания и награды, одним раздавал щедроты, других облагал налогами. Особенно облагодетельствованы были жители Тралл, Лаодикии во Фригии, Фиатиры и Хиоса, сильно пострадавшие от ужасных землетрясений. Но кизикенцы лишились свободы – то есть права управляться по своим законам и через своих магистратов, – будучи подчинены назначенному префекту за то, что во время народного мятежа жестоко избили и даже казнили римских граждан. В Сирии он проявил такую же строгость к тирийцам и сидонянам, для которых свобода стала лишь поводом для мятежей и беспорядков.

Путешествие Августа в Сирию вызвало беспокойство у Фраата, который, видя римского императора так близко от своих владений, опасался, что его замыслом было развязать там войну. Он решил, что настало время выполнить условия договора, заключенного им в последний раз с Августом и, казалось, до сих пор полностью забытого. Он вернул римские знамена и пленных – несчастные остатки катастрофы Красса и бегства Антония. Тиберий получил почетное поручение принять их из рук послов парфянского царя.

Таким образом, Август стяжал славу, которую по справедливости предпочитал всем подвигам, достигнутым силой оружия. Действительно, было великим делом заставить единственную соперницу Рима, лишь одним страхом своего имени, воздать ему почести и признать себя – если не подданной, то по меньшей мере ниже его. Он имел право гордиться тем, что стер последние следы позора, который в течение сорока лет лежал на римском имени. Эта слава была предметом желаний диктатора Цезаря и Антония. То, что смерть помешала Цезарю совершить оружием, то, что так плохо удалось Антонию (ибо вместо того, чтобы смыть прежний позор, он усугубил его новым), Август достиг, не обнажая меча, а лишь явив себя. Этот подвиг был прославлен всеми возможными проявлениями общественной радости и восхищения: благодарственными молебствиями богам, овацией, дарованной Августу, триумфальной аркой, воздвигнутой в его честь, медалями, отчеканенными в память столь славного события. Август повелел, чтобы знамена, отнятые у парфян, были помещены в храме Марса Мстителя, который он построил как памятник победы при Филиппах; и по случаю этого всенародного отмщения, касавшегося всей нации, он подтвердил и укрепил прозвание «Мститель», данное им этому богу в память личного мщения, совершенного им над убийцами Цезаря.

После этого неудивительно, что великие поэты, жившие при Августе, наперебой старались увековечить в своих песнях то, что было предметом столь трогательной для их государя славы. Гораций посвятил этому великолепную оду, а в разных местах своих сочинений он, как и Вергилий, Овидий и Проперций, не упускал случая напомнить об этом.

Фраат предпринял еще один шаг в отношении Августа, который казался даже более покорным, чем возвращение знамен и пленных. Он отдал ему в качестве заложников своих четырех сыновей с их женами и детьми. Однако, поступая так, он руководствовался не столько желанием выразить почтение римскому величию, сколько заботой о собственной безопасности. Ненавидимый и презираемый подданными – и справедливо, за свои жестокости, – он видел в своих детях соперников и постоянно боялся, как бы парфяне не пожелали возложить его корону на голову кого-нибудь из них. Но если удалить их, то, зная привязанность своего народа к крови Арсакидов, он мог не опасаться никакого переворота. Эти принцы жили в Риме с царской роскошью, и при Тиберии мы увидим, как некоторые из них вновь появятся на сцене, оспаривая парфянский престол.

В пределах империи находилось несколько князей и народов, не подвластных, но союзных римлянам, которые владели своими небольшими владениями под защитой этих повелителей вселенной. Август, движимый духом справедливости и мира, не стремился уничтожить эти слабые государства, неспособные внушить ему опасения. Он позволил им управляться по своим законам. В царствах он обычно допускал наследование детей после отцов, но не позволял им расширять свои владения, разве что по его милости. Так, Ирод получил от него в дар небольшую область некоего Зенодора, объявившего себя непримиримым врагом иудейского царя; а этот князь, с нечестием тем более непростительным, что он знал истинного Бога, построил храм своему благодетелю в только что приобретенной земле. Несколькими годами ранее Юба, супруг Клеопатры, дочери Антония, был щедро наделен большей частью Мавритании. Напротив, когда умер Аминта, царь галатов, Август по какой-то причине, не указанной историками, не позволил его детям наследовать ему и обратил Галатию в римскую провинцию.

Армения, царство гораздо более славное и могущественное, чем те, о которых я говорил, но и менее зависимое от римлян, тем не менее получила царя из рук Августа после мира, заключенного и скрепленного с Фраатом.

Артаксий, сын низложенного и убитого Антонием Артабаза, царствовал тогда в Армении. Будучи врагом римлян, он держался лишь силой парфянского царя. Когда же эта опора исчезла вследствие примирения Фраата с Августом, против него поднялись смуты и мятежи, и многие вельможи его царства просили в цари его брата Тиграна, находившегося тогда в Риме, куда он был доставлен из Александрии, где был пленником после смерти Антония. Августу было бы легко воспользоваться этими раздорами, чтобы завладеть Арменией. Но он не знал жажды завоеваний и хотел лишь дать армянам царя, дружественного Риму. Однако, поскольку для успеха, казалось, потребуется применить военную силу, Тиберию было поручено это дело. Но события приняли иной оборот, и война не понадобилась. Артаксий был убит своими близкими, и Тиберию оставалось лишь возвести Тиграна на опустевший престол. Армянский князь, однако, недолго пользовался этим даром судьбы.

Хотя возведение Тиграна на армянский престол и не было военным подвигом, тем не менее этим воспользовались, чтобы от имени Тиберия назначить торжественные благодарственные молебствия богам. Эта первая военная честь воодушевила молодого пасынка Августа, уже питавшего высокие надежды благодаря мнимому чуду, о котором с особым тщанием повествуют Светоний и Дион. Они рассказывают, что когда он проходил через равнины Филипп, огонь сам собой возгорелся на алтаре, некогда посвященном там победоносными легионами. Но гораздо более верным предзнаменованием было честолюбие его матери и влияние, которое она имела на Августа. Тогда она добилась для сына командования в Сирии и всех восточных провинциях, которые Август оставил под его началом, возвращаясь на Самос.

Но в том же году надеждам Ливии и Тиберия был нанесен удар рождением сына у Агриппы и Юлии, названного Гаем. Это рождение было отпраздновано всенародным ликованием и установлением ежегодного празднества. Август провел на Самосе вторую зиму и, чтобы жители острова почувствовали его пребывание среди них, даровал им свободу и право жить по своим законам. Там он принял знаменитое посольство от индийских царей Пандиона и Пора. Весь мир воздавал хвалу его величию. Даже самые дикие народы – скифы и сарматы – искали его дружбы. Но ничто не могло сравниться в этом роде с посольством индийцев, о котором я говорю. Оно прибыло, чтобы заключить договор о союзе, уже намеченный другими послами, которые несколькими годами ранее явились к Августу в Таррагону в Испании. Те, кто пришел на Самос, из-за смерти многих своих спутников, которых, по их словам, скосило четырехлетнее путешествие, сократились до трех человек. Они поднесли Августу письмо, написанное Пором по-гречески, в котором он, следуя напыщенному стилю восточных государей, хвастался, что повелевает шестьюстами царями, и тем не менее выражал бесконечное уважение к дружбе Августа, обещая ему свободный проход через свои земли и помощь во всем законном и разумном.

Они привезли дары, которые велели нести или нести на аудиенции у императора восьми рабам, обнаженным выше пояса и умащенным благовониями.

Эти дары состояли из жемчуга, драгоценных камней, слонов, а также различных диковинок, способных вызвать восхищение: человек без рук, который натягивал лук ногами, пускал стрелу, подносил ко рту трубу и играл на ней, выполняя почти все действия, которые мы делаем руками; тигры – животные, которых римляне, а по мнению Диона, и греки, никогда не видели; огромные гадюки; змея длиной в десять локтей; речная черепаха длиной в три локтя и куропатка крупнее грифа.

С индийскими послами прибыл и философ той же страны, который повторил перед Августом тот же спектакль безумной и неистовой тщеславности, что когда-то Калан явил Александру. Он отправился с императором в Афины и там, добившись посвящения в мистерии Цересы, хотя срок для этого обряда уже миновал, объявил, что, наслаждаясь до сих пор неизменным благополучием, не желает подвергаться непостоянству человеческих дел и капризам судьбы, а потому намерен предупредить их добровольной смертью. Он велел соорудить костер, на который взошел обнаженным, умастив себя маслом, и с прыжком, сопровождаемым смехом – без сомнения, натянутым, – сгорел в пламени, унося с собой удовлетворение от того, что купил ценой своей жизни восхищение толпы и презрение разумных людей. На его могиле поместили эпитафию следующего содержания:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЗАРМАНОЧЕГАС, ИНДИЕЦ ИЗ БАРГОСЫ, КОТОРЫЙ, СОГЛАСНО ДРЕВНЕМУ ОБЫЧАЮ СВОЕГО НАРОДА, САМ СЕБЕ ПРЕДОПРЕДЕЛИЛ СМЕРТЬ.

Примечания:

[1] Таким образом, Сенат завуалированно, в выражениях, лишённых всякой неприглядности, описал насильственное вторжение Октавиана в Рим после снятия осады с Модены. Тогда, разгневанный на Сенат, он обратил против отечества оружие, вручённое ему для войны с Антонием. Это событие, столь пагубное для Рима, оказалось удачным для Октавиана. Оно стало началом его власти.

[2] СВЕТОНИЙ, «Август», 66.

[3] «Римская история», кн. XVIII, 2.

[4] Иврея.

[5] Среди народов, перечисленных там как покорённые римским оружием, есть те, кто был побеждён лишь в 737 году [от основания Рима], а именно камуны и веннеты – П. Силичем, бреуны и генауны – Друзом. Кроме того, в той же надписи Августу присваивается титул великого понтифика, который он получил только в 739 году, двенадцать лет спустя после рассматриваемого сейчас года.

[6] Согласно Орозию, эта гора возвышается над Миньо.

[7] «Так астуры, ища богатства у других, начали осознавать свои собственные сокровища, скрытые в глубинах» (ФЛОР, IV, 12).

[8] «Сенат счёл это событие достойным лавров и триумфальной колесницы, но Цезарь уже был столь велик, что мог пренебречь триумфами» (ФЛОР, IV, 12).

[9] ВЕЛЛЕЙ ПАТЕРКУЛ, II, 90.

[10] ГОРАЦИЙ, «Оды», I, 29.

[11] Сиена – город на Ниле, почти под тропиком Рака. Элефантина и Филы находились недалеко от неё.

[12] ПЛИНИЙ, XIX, 1.

[13] СЕНЕКА, «Утешение к Марции», гл. 2.

[14] ВЕРГИЛИЙ, «Энеида», VI, 869.

[15] ПЛИНИЙ, VII, 45.

[16] ТАЦИТ, «Анналы», II, 41.

[17] «Римская история», кн. 52.